Олег Юрьев - Новый Голем, или Война стариков и детей
На улицу гулять не пускали - разве что с папой до круглосуточно открытого магазина “Закрытый распределитель - MiKHAIL TRIMALKHIoNIDI Ltd”. Краснокирпичные окрестности (ко всем стенкам тройными и четверными коленами приклепаны чугунные лестницы) были в свое время построены для завсегдатаев прибрежных кухмистерских имени Исаака Башевиса Зингера (“Варшауер блинцен”, холодец “Костюшко”, пани Каганьска, филижаночку кавы, прошем), а ныне заселены исключительно скифопарфянскими пенсионерами (эвакуированными, по маминому выражению) - социальные архитекторы вдохновлялись, как видно, Крестами и другими исправительными заведениями б. Российской империи, а также, что весьма вероятно, петровскими пакгаузами в ее бывшей столице и фабрикой “Красный треугольник” там же. У магазина стоял “мерседес” с номерными знаками “MISHKA” (на вечном приколе - хозяин, колосящийся усами, бровями и средними фалангами пальцев колосс, никуда отсюда не ездил), а продавали там гречневую крупу полуторакилограммовыми пакетами, варенье из грецких орехов, икру осетровых рыб паюсную в круглых, зеленых, по диаметру слегка заржавленных банках, индийский чай со слонами и жареную пол курочки. На главной улице, под продольным метрополитенным мостом, занимавшим три четверти ее неба (блаженная пыльная тень... затрудненное дыхание океана... поезд вверху, страшный, как пикирующий бомбардировщик... - здесь еще можно было вздохнуть и отстраниться спиной от рубашки), встречались через каждые четыре шага папины бывшие сослуживцы по поликлинике работников хлебобулочной промышленности: в сетчатых майках, холщовых штанах и дырчатых сандалетах древнеримского образца, как и он. Мы приостанавливались сшептаться о зубоврачебном визите - все они по сложному графику ходили друг к другу ставить друг другу коронки. Выпарены заокеанским июлем, но с полными грецких орехов и гречки авоськами мы возвращались к борщу (сметана, конечно, не с Кузнечного рынка, но есть можно) и рубленым индюшачьим котлетам; потом я до ужина (каша гречневая, ненавистная, с молоком, тоже не совхозным, конечно, и очень много оладий) слонялся (под маминым изучающим взглядом): из кухни в гостиную, из гостиной, где самопроизвольно и немо мелькал телевизор, в уступленную мне спальню - перечитывал “Буратино” и переводил на американский язык, с русско-английским словарем Смирницкого и с телефонной помощью Капельмейстера (“Умом скорбанулся, зараза? - я ж тут “Аидой” стою дирижирую!”), письмо дяди Яхуда в “Нью-Йорк Таймс”. Ladies and Gentlemen, писал дядя Яхуд с родины Деда Мороза, как историк со специализацией в области международных отношений я хотел бы поделиться с читающей публикой столицы Свободного Мира нижеследующими соображениями и опасениями. Нижеследовали опасения дяди Яхуда насчет того, что Священная Римская Империя Американской нации, случайно и совершенно для себя неожиданно победившая в холодной войне, может оказаться заложницей собственных данников и вассалов, лукавых грекулов, изощренных столетьями поражений, интриг и предательств. “Грекулами” он именовал западных европейцев, упирая на полную аналогию их положения в Американской империи с положением эллинистических ассоциированных государств и провинций в Риме ранних династий. Особые трудности для перевода представляла элегантная дяди-Яшина параллель между зависимостью римских провинций от бесперебойной поставки сладкого вина, амбры и мускуса, а также глубоководных мурен, обеспечиваемой легионами цезаря, с зависимостью Западной Европы от бесперебойной поставки невозобновляемых природных ресурсов, обеспечиваемой авианосцами 6-го Атлантического флота - Капельмейстер оказался несилен в экономической лексике. Отдельно дядя Яков предостерегал против закулисных попыток втянуть метрополию в ненужную ей катавасию на Балканах, где может произойти попытка восстановить границу между католическим и православным мирами, а то и прихапнуть чего, с использованием, как это в прошлом уже не раз и случалось, хорватских наемников, албанских арнаутов и босняцких дивизий СС. Дядя Яхуд слезно молил великий американский народ держать подчиненных ему “грекулов” в ежовых рукавицах (in the hedgehog gauntlets), не слушать их демагогии и поступать только так, как это выгодно Империи в целом - это-де будет для всех затронутых, включая сюда и самих “грекулов”, наименьшим из зол. Европейцы, развязавшие две мировые войны и друг другу их проигравшие, уже два раза и навсегда доказали, что, будучи предоставлены сами себе, способны лишь на причинение мировых катастроф. Ни разум, ни совесть им не известны - только страх. Страх - и заискивание пред нефтеносными многодетными мусульманами. Страх - и сладострастие поскорее добить (но желательно чужими руками) подраненного русского медведя, который им кажется сейчас беззащитным. Далее, на основании примеров из европейской истории, начиная с Тридцатилетней войны и кончая Мюнхенским соглашением, дядя Яхуд учил американцев, как им распознать задние европейские мысли: когда грекул говорит “мир”, “прогресс”, “сосуществование”, знай, о, Американский Народ! - он всегда имеет в виду предательство. Политическая культура Западной Европы - испокон веку (“Ну как, как я тебе переведу “испокон веку”? - сердился Капельмейстер из ямы. - У нас тут “испокон веку” значит “лет этак десять”!”) трусость, обман и предательство, раскрашенные гуманистической фразеологией. Подписано было: Cordially Yours, Ph. D. Jacob N. Derben-Kalugin, Komsomolsk-on-Amur, Russia, проездом в Японию. На следующее же утро, как будто редакция “Нью-Йорк Таймс” размещалась тут же на пляже, метрах в двухстах по деревянному променаду - на Кони-Айленде, мигающем неподвижными ночными колесами и замершими волнами американских гор, в одном из карусельных барабанов погасших - под родительскую дверь подполз длинный, надпечатанный лиловатыми рунами конверт. Скажете вашему Яшке вирусному, значилось старательной кириллицей со всеми прописными хвостами и хоботами, что в ответ на маляву евонную от 1993. 07.28 отдел писем нашей газеты может сообщить следующее: колбасники, лягушатники, макаронники и прочие старосветские подлещики - кенты наши верные, они нас учили держать перо и волыну в руке, а сколько положено - отстегивают, само собой и в общак, и государю нашему цезарю и господам сенату на то болт цаловали, т.е. на вечную нерушимую верность. А коли они нас когда кинуть дерзнут, так мы им мигом очко разорвем: индексы ихние в парашу уроним или крантик им кока-кольный отрубим, чтоб у них страшные судорги и ломки пошли. Без тебя же, лапландский отстой прошмандовый, и без советских твоих советов - уж как-нибудь перетопчемся! На отдельном листочке с грифом Государственного департамента сообщалось об отказе мистеру Yakov Goldshtein, Rovaniemi, Finland, Nationality - Russian, в выдаче въездной визы в Соединенные Штаты Америки в связи с отзывом Фондом еврейских исследований вдовы Годдес ранее выделенного ему гранта на полугодовую научную работу в фондах Колумбийского университета. “Яков, - сказала мама, - если ты еще хоть один-единственный раз позволишь Юлику впутаться в Яхудовы авантюры, я с тобой разведусь!”
23. ПИР ТРИМАЛХИОНИДИ
Каждый вечер, едва только упадет темнота, мама выводила нас подышать воздухом. Шеренги по восемь эвакуированных дам в чмокающих о доски кроссовках, плиссированных юбках в горошку (или польских кримпленовых брюках с искр‹й), на каждой накидка из меха семнадцати алеутских хонориков (скифопарфянский кооперативный хонутрик был презираем), с мужьями в смутно белеющих холщовых костюмах (шеренгой сзади, но мужей уже не хватало по восемь) и карликовыми пуделями (шеренгой спереди, натягивающей и скрещивающей поводки) шагали вдоль Атлантического океана, беседуя о политике, экономике и культуре. “Во Франции даже есть министерство интерьера! А у нас? Один Микки Маус!” - жаловались на американское бескультурье сестры Берия из Батуми. Мама сосредоточенно кивала, глядя под ноги. Только она была не в хонорике, а в цигейке до середины бедра (стара барыня на вате, через жопу ридикюль, именовалась у бабы Кати эта цигейка). Похоже было на Зеленогорск в августе или же на Пярну, отошедшее к незалежной чухне, даром что укреплял его наш Абрам, эфиопский арап Ганнибал. Но только все казалось новее и больше - и море, неслучайно названное океаном, кольцевой однобережной рекой, и пляж, и тьма, и неровно-засвеченные выпуклости облаков на продолговатом, продольно скошенном к окоему небе. Дошедши до незримой границы, туда, в разноцветное сверкание Кони-Айленда, не глядели, но делали поворот по командекругом шагом марш и маршировали шагом обратно, во тьму. Черным пуделям разрешалось забегать за границу, серебристых и белых окорачивали и поворачивали вместе с собой. Шеренга мужей встречно насквозь проходила шеренгу жен и тоже разворачивалась у последней черты. В той шеренге шагал и я (к пуделям меня, как я ни просился, не приняли), слушал уточнения сроков и очередности взаимных зубоврачебных визитов (мои челюсти считались по умолчанию принадлежащими папе, но знаю я его немножко неприятно!) и отклонял одно за одним предложения о покупке небольших партий различных товаров народного потребления, в основном, гречневой крупы полуторакилограммовыми пакетами, варенья из грецких орехов в завязанных тряпочкой склянках, икры осетровых рыб паюсной и чая индийского со слонами. Товары были с артикулами и ценами перечислены на длинных бумажках, тут же вынимаемых из нагрудных карманов, и не раз уже принадлежали каждому из шагающих. Один только Моня Левинский, присланный на каникулы из Калифорнии внук замглавврача папиной поликлиники, юная широкобедрая карла с левантинской небритостью вокруг глаз, торговал загадочным продуктом, упорно именовавшимся им quality of life, а что это было, я так и не понял. Но стоило дешево.
