Иван Аксенов - Готы
— Может, тут еще и — курить нельзя?
Закуривал и курил, стряхивая пепел себе под ноги.
— Наши — вторыми выступают! — кивал на сцену сидевший рядом Пёс.
На сцене — готовилась к выступлению первая группа: нервные пацаны суетились вокруг тощей низенькой вокалистки, подключали инструменты. Переговаривались с располагавшимся возле импровизированного пивного бара — звуковым инженерам. Очкастый, небритый, в перевернутой задом наперед бейсболке, сидел он за пультом, крутил ручки настройки частот и говорил кому-то — через сотовый телефон:
— Бля, да я тут, в «Эстакаде», сейчас охуенно крутой концерт рулить буду…
И, словно для того, чтобы услышали слушавшие в телефоне — кричал на музыкантов на сцене:
— Э, хули вы делаете? Монитор развернули обратно — резко! Не трогать там ни хуя, музыканты!..
«Во пидор…» — решал про себя наблюдавший за приготовлениями Благодатский. — «Если на Леопардовских пацанов так поорать решит — они ведь могут, чего доброго, и пиздюлей ему после концерта навалять… И — правильно сделают, хули он — выебывается?»
Видел бродившего по сцене барабанщика первой группы, думал: «Не похож на металлиста — слишком умное лицо… И черты — правильные, интересные даже…»
Удивлялся, когда барабанщик — усаживался за ударную установку, распускал стянутые в хвост волосы и надевал темные очки. «Это он думает, наверное, что так — круто, а по правде: стал как мудак… Странные люди: совершенно не могут представлять себя — со стороны», — размышлял Благодатский и видел: начинается концерт.
Собирались у сцены маленькие металлисты и, при первых же гитарных аккордах, — принимались скакать и трясти волосами.
Музыканты играли сосредоточенно и напряженно: боялись ошибиться; откуда-то сверху — светили на них невидимые разноцветные лампы, постоянно изменявшие и перемешивавшие цвета: больше всего было — синего. Тощая вокалистка — виляя бедрами и подпрыгивая, пела:
— Волл оф файер! Волл оф файер!..
«Н-да, волл оф файер…» — качал головой Благодатский. — «Ну и говно, блядь…»
Вместо сцены — принимался наблюдать за прочими, особенно — за Манькой и ее подругой: чинно прохаживались под руку посреди почти пустого актового зала: пили что-то из высоких фужеров и не уделяли происходившему на сцене ни малейшего внимания. Замечал вдруг в креслах у противоположной стены: готочку. Маленькая, ужасно накрашенная, с некрасивым лицом и смешно одетая — старалась она привлечь внимание двигавшихся возле нее металлистов и прочих пацанов: не смотрели на нее, смотрели на других. Благодатский видел, как она — оставляла в креслах сумочку, уходила к импровизированному пивному бару и выпивала там что-то. Закуривала и возвращалась в кресла. Зло и жадно смотрела по сторонам на молодые, не заинтересованные в ней — тела.
«Убогонькая, хоть повертелась бы перед сценой, чем так — в креслах сидеть…» — размышлял над ней Благодатский. — «Ее если не красить — она ведь даже ничего была бы… И ботинки носит — на платформе, стесняется роста. Бля, может — попробовать? Только главное — чтобы пацаны меня с таким чудом не заметили…»
Ловил на себе — её взгляд и понимал: не составит труда — если проявлять настойчивость. Думал: «Подожду, пускай — выпьет побольше. Жаль, я не музыкант, а то — оттащил бы в гримерку… Хотя — какая в доме детского творчества гримерка? Два шага за фанерной перегородкой…» Не хотел — заводить знакомства и беседовать, не хотел даже — знать имя: хотел только близости: скорой и странной. Сидел напряженный, сосредоточенный. Не спускал с ерзавшей в креслах готочки — глаз.
Отыгрывала первая группа: покидали сцену, сворачивали свои провода. Краем глаза видел Благодатский, как выходили на сцену и подключались: Леопардов, Борис и Костя. Возились долго, значительно дольше, чем — предшествовавшие. Слышал вдруг совсем рядом голос:
— Ну, как мы выступили?
Поворачивал голову и соображал: тощая вокалистка подходила и расспрашивала каких-то своих знакомых-родственников, взрослых и серьезных, о произошедшем выступлении.
— Замечательно, — говорили те. — Замечательно…
— Ой, я так волновалась… — закатывала глаза и махала ладонью на раскрасневшееся от напряжения лицо. — Я так рада… Спасибо — что пришли!
— Да не за что! — улыбались знакомые-родственники. — Скоро ли будет следующий концерт?
— Не знаю… Надеюсь — скоро! Ладно, вы меня извините — нужно бежать… До свидания! Вы ведь — остаетесь?
— Да, мы остаемся, — отвечали. — До свидания!
Когда убегала — принимались обсуждать подключавшихся музыкантов, возмущались, что — так медленно.
«Правильно, медленно», — думал Благодатский. — «Те-то первые были, настроились до концерта… А этим — теперь приходится: под шум и в спешке. Ничего, сейчас они заиграют — сбежите отсюда, следом за этой, тощей: как услышите».
Когда наконец начинали играть — сбегали не только они, но и — практически все прочие, не ожидавшие слышать такой музыки: медленно и сильно стучали в головы и стены актового зала гитарные аккорды и плакал фоном синтезатор. От голоса Бориса, который вместо того чтобы петь — неожиданно принимался страшно рычать, — удивленно переглядывались. Фьюнерал лениво взмахивал палочками, рассыпал редкие удары по тарелкам и барабанам, пока мелодия вдруг не становилась быстрой — резко и безо всякого перехода. Тогда — молотил уже самозабвенно и обреченно, словно не играл на ударных, а — стрелял из пулемета. Прикрывал пьяные глаза и сильно взмахивал спутанными волосами, которые казались в мелькающем разноцветном свете — то синими, то зелеными, то — красными.
Вместе с алко-готами вставал с кресел Благодатский: бросал на пол и раздавливал тонким носком ботинка окурок, взмахивал хвостом волос и шел к сцене. Прочие — шли в противоположную сторону, к импровизированному пивному бару и — прочь из актового зала: на свободные пространства между ним и лестницей. Не успев дойти до сцены видел вдруг — готочку: оглядывалась на него и пробиралась к выходу, цеплялась локтями за находившихся рядом. «Да, а музыка-то — едва началась…», — вздыхал Благодатский и бросал взгляд на Леопардова: высокий, одетый в черное — как и прочие музыканты, вжимал он пальцами синтезаторные аккорды, свесив вниз, к черно-белым клавишам — вьющиеся светлые волосы. Казался грустным и сосредоточенным. «Авось — не обидится, если я — исчезну. А может быть — и не заметит…» — разворачивался и шел вслед за большинством к выходу Благодатский.
Выходил. Сразу видел среди множества — готочку: маленькая, потерянная, стояла она, прислонившись к стене, и тоскливо пила что-то из узкого стакана. Быстро подходил к ней, брал её за руку. Слышал, как на сцене актового зала — замолкали все инструменты, кроме Леопардовского синтезатора, и Борис тихо шептал в микрофон:
— Но снег — никогда не растает…
Далее — вступали гитары, барабаны: продолжалось то же.
— Привет, — говорила ему готочка: смотрела пьяно и не удивленно, ставила на пол пустой стакан. Картавила.
— Угу, — кивал в ответ Благодатский. — Пошли.
— Куда? — спрашивала запоздало, а сама — уже спускалась следом за ним лестницей на первый этаж: в спину им рычал голос Бориса.
Двери туалетов Благодатский успел заметить еще при входе. Спускались с лестницы, сворачивали в коридор и шли к ним: видела, куда идут, и все равно — вновь спрашивала:
— Куда?
— Сюда, — толкал дверь и входил вместе с ней в одноместный запирающийся изнутри туалет под удивленными взглядами покинувшей его полной женщины в розовой кофте. — Сюда…
В туалете горел свет, пахло, и текла из крана в раковину тонкая струя воды. Готочка освобождала от Благодатского свою руку, подходила к раковине, смотрела в приклеенный к голубой плитке стен — осколок зеркала, и вдруг — неожиданно начинала рыдать и быстро умываться: размазывая по лицу густую косметику.
— Такая противная, некрасивая! — булькала попадавшей в рот водой и запиналась от слез. — Дрянная, дрянная… Никому, никуда… Уйди отсюда, иди на хуй… Блядь, я не могу так больше…
— Да успокойся, все в порядке… — успокаивал ее прислонившийся к стене возле унитаза Благодатский и думал про себя: «Ёб твою мать, истерика! Только этого сейчас не хватало… Хорошо хоть, сортиров тут — два». Доставал из кармана носовой платок, приближался к готочке. Приобнимал ее за плечи, заглядывал в лицо. Смотрела на него, всхлипывала. Держала руки на краю раковины. Принимался уголком платка — стирать размазанный по лицу угольный боевой узор, говорил:
— Ну вот, совсем другое дело… Не плачь, не плачь, ты без черных пятен вокруг глаз — совсем иначе выглядишь…
Слушала его и, казалось, не понимала — что он говорит. Переставала плакать, только потихоньку всхлипывала.
— Так, уже лучше, — выбрасывал в унитаз перепачканный черным платок. — Не будешь ведь больше, не будешь?
