Михаил Липскеров - Весь этот рок-н-ролл
– Начнем сначала, чувак. Кого, говоришь, я отодрал?
– Тинку и Брит.
– Так… Допился… Уже не помню, кого я отодрал. Когда это произошло?
– Давеча утром…
– Точнее можешь, чувачок? А то у меня проблемы с этими давеча, днесь, днями…
– Точнее? Почему бы и нет? Двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
Михаил Федорович обвис у вагонного колеса, и Керт увидел, что Михаил Федорович преждевременно застегнул пуговицы на ширинке галифе. Но Михаил Федорович этого даже не заметил. Он снова окунул хлебало в ведро, снова вынул его, снова просветлел. Но не сильно. Так как говорить он не мог, то лишь простонал:
– Точно, допился… Чувак, а как я выглядел, как ты говоришь, в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят третьего года?
– Похоже на себя. Только лет на двадцать старше.
– О! – Михаил Федорович ожил. – Это значит, я доживу до пятидесяти, а может быть, и больше… – А потом снова запечалился: – Что-то у нас с тобой, чувачок, не контачит. Серег, – спросил он проходящего лейтенанта с ведром «16 рота», – какой у нас нынче год?
Серега задумался, поставил ведро на землю, отхлебнул и (просветлев), посмотрев на часы, ответил:
– Одна тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Месяц – сентябрь. Число двадцать седьмое, – и поволок ведро с незаконнорожденной «Хванчкарой» к месту дислокации в шестнадцатом вагоне.
Теперь настало время охереть Керту. (Я долго сдерживал себя от использования ложно названной ненормативной лексики, но против правды не попрешь. Ну нет другого слова для обозначения состояния Керта! Нет!)
Михаил Федорович поры ранней зрелости нутром Кертово ненормативно-лексическое состояние оценил, а потому молча окунул Кертову рожу в ведро с «Хванчкарой» малаховских виноградников. И по-отечески держал ее в нем, пока Керт не пришел в состояние несмертельного отравления. Потом Михаил Федорович заботливо утер Кертово лицо пучком травы, пропитанной креозотом, и попросил закурить. Керт вынул таинственную пачку «Беломора», откуда лейтенант выудил сигарету «Честерфилд», но удивился лишь слегка, ощутив, по-видимому, какую-то связь между собой, пачкой «Беломора» и сидящим рядом трехногим псом.
– Хорошая собачка, – без каких бы то ни было оснований сказал он, погладив костлявую спину и сладко затянувшись.
– Хороший человек, – очевидно, имея основания, сказал (или подумал?) трехногий пес, оцарапав язык о небритую щеку Михаила Федоровича.
И чтобы не ломать компанию, хлебнул самозваного винища. Но не умер. Любая кошка на его месте тут же отбросила бы копыта, если позволительно так говорить о кошках. Но собаки, они – нет. Они – завсегда. У них жизненная задача – совместно с человеком, даже таким ущербным, как лейтенант-двухгодичник, нести все тяготы военной, гражданской и каких там еще жизней. И в случае необходимости давать им неназойливые советы. Дабы не ущемить самолюбия человека, даже такого ущербного, как лейтенант-двухгодичник. Поэтому трехногий пес, занюхав «Хван ее знает что» отсутствующей ногой, как бы невзначай стал носом гонять по прирельсовой насыпи пачку «Беломора», совмещавшую законные табачные функции с будущей системой джи-пи-эс. Михаил Федорович спокойно воспринял болтавшуюся по карте Беломорканала святящуюся точку и спросил, ткнув в нее палец:
– Так, где я в восемьдесят третьем году буду драть Тинку и Брит?
Светящаяся точка остановилась и осветила надпись: Замудонск-Зауральский.
– Эва, – с несильным интересом прокомментировал Михаил Федорович название города, – куда дотянули Беломорканал. Я так полагаю в целях обводнения болот. Следующей целью будет строительство гидроэлектростанции на арыке в пригороде Ашхабада. А там и добыча тепла из полярного лета на Ямале не заставит себя долго ждать…
– Да нет, – приостановил разнузданную фантазию лейтенанта Керт. – Здесь только вы будете драть Тинку и Брит.
– «А из зала кричат: “Давай подробности”», – процитировал Михаил Федорович и откинулся в предвкушении будущей порнозабавы на спину, угнездив голову на собственноручно (а как еще сказать?) обоссанное колесо.
После прослушивания эпизода с Тинкой и стоящим членом Игги Попа Михаил Федорович как-то враз посуровел, вскочил и нырнул в вагон, откуда через семь секунд раздался голос:
– Ну что вы, товарищ лейтенант, право. Нам на остановках не положено. Ах!..
Через три минуты Михаил Федорович вышел из вагона, отпил из ведра, обтер им потное лицо, снова лег, использовав в тех же целях все то же колесо, бросил Керту:
– Продолжай, – и смежил веки.
И Керт перешел к рассказу о Брит. Я думаю, читатель, нет особой необходимости говорить, что после изложения событий Михаил Федорович снова нырнул в вагон и (см. выше) и снова вынырнул.
– Значит, – спросил он, очевидно, посоветовавшись с собой в вагоне, – ответа на вопрос о вопросе, требующем ответа, ты так и не получил?
– Нет, – ответил Керт.
– А зачем он тебе? – спросил Михаил Федорович, поглаживая трехного пса, прощающегося с местной замудонск-могдогочской псинкой.
– Так было сказано вот этим трехногим псом. Или Михаилом Федоровичем в Central Park города Замудонск-Зауральского. Или старшиной Джилиамом Клинтоном. Или слугой всех спецслужб Натом Бинг Колом, он же Гарфанкл. А вот и литер на этап в СВ до Замудонск-Тверского, где я получу дальнейшие указания, куда. – И Керт, показав на паровоз «Иосиф Сталин» выпуска сорок первого года, замолк, притомившись.
А Михаил Федорович, вытянув из пачки-самобранки (включить в фольклор) трубку «Данхилл» с одноименным табаком, сладко затянулся и сказал:
– Прав был этот чувак из Эльсинора. Много…
– Откуда был чувак? – переспросил Керт, не шибко осведомленный в географии.
– Не бери в голову. А в каком году нужно быть в Замудонск-Тверском? – поинтересовался Михаил Федорович, с любопытством оглядывая паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска.
С таким же любопытством на него смотрел просвежившийся «Хванчкарой» подполковник. Ну и трехногий пес, естественно.
– Знакомый паровозик, – сказал подполковник. Вытянул из пачки «Беломора» папиросу «Дюшес», прикурил от четвертой лапы пса, выпустил струю дыма, сложившуюся в надпись «За Родину …вашу мать, за бл…дь…» (на логическое завершение фразы дыма не хватило), и продолжил: – В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца… – затянулся еще раз, выдохнул надпись «Мамочка моя родная, больно дышать нечем совсем, убейте меня насовсем». А что там было дальше, дыма не хватило, да и подполковник закашлялся таким страшным, былинным кашлем, что утишить его смог только винищем поддельным, непотребным и ядовитым… Но оказавшим на кашель подполковника чудодейственное целебное действие. И подполковник головою поник, слова больше не сказав, не вымолвив. Только пронеслись сквозь него, Михаила Федоровича, Керта, трехногого пса и ведра с малаховской «Хванчкарой» видения мутные, жуткие, страшные, описать которые в книге моей по причине ее не шибко потребной веселости перо мое не поднимается, клавиатуара компьютера стучать отказывается.
И все персонажи этой мизансцены сидели округ чаши зелена вина, вина малаховского, заморского (если смотреть с той стороны моря), и молчали в строгом соответствии с моментом. А потом Михаил Федорович слово молвил:
– Товарищ подполковник, разрешите обратиться.
– Обращайся, лейтенант.
– Так что было в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца?
– А было, лейтенант, четырнадцатое число сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года… И до хрена всего остального… Война была…
И подполковник встал на старые, но еще крепкие ноги, прохрипел: «Мамочка моя родная, больно, дышать нечем совсем, убейте меня насовсем» и пошел вдоль эшелона, чтобы у других лейтенантов глотнуть винища поддельного, непотребного и ядовитого, но оказывающего на кашель чудодейственное целебное свойство.
Подробностей об том, что случилось четырнадцатого числа сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года Михаил Федорович так и не узнал, хотя пивал потом с подполковником не раз по причине непонятной симпатии. Кроме того, что была война. А это, судари мои, уже немало.
А пока Керт сидел вместе с Михаилом Федоровичем на железнодорожной насыпи в Замудонск-Могдогочском в несуетном размышлении о вопросе, каковой Керт должен задать Михаилу Федоровичу, чтобы получить какой-то жизнеопределяющий для Керта ответ. А закавыка состояла в том, что в этом уравнении все составляющие были неизвестны, и это вам никакой не Перельман, увы, ах и хрен-то. Но по мере того как сквозь паленую «Хванчкару» стало просвечивать дно, а сама «Хванчкара» стала приобретать вполне приличный вкус (не «Хванчкары», это вы уже губы раскатали, но смеси «Перцовки» с «Хирсой», разведенной для объема «Славянской» минеральной), в голове у Михаила Федоровича стала гнездиться некая идея. Не то чтобы она появилась в нем самостоятельно, нет, она возникла при каком-то особо въедливом взгляде трехного пса, который некоторое время сидел просто так, ничем не оправдывая своего присутствия. Видимо, ожидал своего часа, который каким-то мистическим образом был связан с трансформацией «Хванчкары» в ерш «Перцовки» с «Хирсой» и минеральной водой «Славянская». И гудком поезда, который должен был прервать общение Михаила Федоровича с Кертом Кобейном, так и не получившем ответа на вопрос о вопросе, на который он должен получить ответ.
