Чак Паланик - Проклятые (Damned)
По телевизору показывают начос, щедро гарнированные оливками и алой, как кровь, сальсой. Это видение растворяется и принимает форму красивой женщины. На женщине красное платье – или скорее оранжевое – с ленточкой, приколотой к корсажу. Ленточка розовая, как мякоть свежего помидора. Женщина говорит:
– На лучшую картину года номинируются…
Женщина на экране – моя мама.
Я кое-как встаю. Я стою и шатаюсь над остатками еды и Гораном. Спотыкаясь, иду в ванную. Там разматываю ужасно много туалетной бумаги, целые мили, и сминаю в два комка приблизительно одинакового размера, а потом запихиваю себе под свитер. В зеркале ванной мои глаза совсем красные, и веки тоже.
Я встаю боком к зеркалу и изучаю новую себя, с грудями. Я вытаскиваю туалетную бумагу из свитера и смываю в унитаз – бумагу, не свитер. Я так обкурилась! Мне кажется, что я провела тут уже целые годы. Десятилетия. Зоны. Я открываю шкафчик рядом с раковиной и достаю длинную полосу презервативов «Хелло Китти». Выхожу из ванной к Горану с полосой резиновых изделий, обмотанных вокруг шеи, как перьевое боа.
По телевизору камера показывает моего отца в зале. Он сидит в середине, у прохода. Его любимое место – чтобы во время награждения всякой скучной иностранщины можно было смыться и тайком пить мартини. Прошла всего-то пара минут.
Все аплодируют. Стоя в проеме ванной, я кланяюсь, очень низко.
Горан переводит взгляд с телевизора на меня. В глазах вспыхивает алый огонек. Горан кашляет. Его подбородок измазан алым соусом. По рубашке сползают влажные капли соуса тартар. Воздух полон тумана и дыма.
Я завязываю ленту презервативов потуже.
– Хочешь поиграть в одну игру? Тебе нужно будет только подуть мне в рот. – Я крадучись подступаю к своему возлюбленному и говорю: – Это называется игра во французские поцелуи.
22
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Пожалуйста, не сочти за придирку, но тебе и вправду пора модернизировать офисное оборудование. Особенно отвратна читабельность страниц из твоего матричного принтера. А про дырочки на полях я вообще молчу.
Как сказала бы вам моя мама: «Чужой рот – потемки». В смысле, наговорить тебе могут что угодно, так что заключай все сделки в письменном виде. То есть оставляй за собой бумажный след.
По верху таблицы тянутся еле различимые буквы: ОТЧЕТ О ПОСТУПЛЕНИИ В АД ГОРАНА МЕТРО СПЕНСЕРА. Возраст: 15 лет.
В графе «Место смерти» указано: Лос-Анджелесский центр заключения малолетних преступников «Ривер».
Это объясняет, почему у Горана такой шикарный розовый прикид с номером на груди. Образ новаторский, но вряд ли он привлек бы вспыльчивого и высокомерного Горана.
В графе «Причина смерти» значится: заколот заключенным во время тюремного бунта.
Под «Причиной проклятия» сказано: осужден за удушение Мэдисон Спенсер.
23
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Какой бы неприятной смерть ни казалась, плюс в том, что она случается лишь однажды. А потом никаких болезненных переживаний. Само воспоминание может быть чрезвычайно травматичным, но это не больше чем воспоминание. Тебя не попросят все это повторить. Если, конечно, ты не индус.
Наверное, лучше бы мне теперь помолчать. Вы, живые, ужасно самодовольны.
Признайтесь: каждый раз, когда вы просматриваете некрологи в газетах и находите кого-то моложе себя – особенно если на фотографиях они улыбаются и сидят в шортах на постриженном газоне рядом с золотым ретривером, – сознайтесь, вы чувствуете прямо-таки дьявольское превосходство. Ну, иногда вы просто радуетесь, как вам повезло, но чаще злорадствуете. Все живые считают себя лучше мертвых, даже гомосексуалисты и индейцы.
Быть может, читая это, вы лишь посмеетесь, похихикаете надо мной, но я помню, как хватала горлом воздух, как задыхалась там, на ковре гостиничного номера. Моя голова зацепилась за телевизор, вокруг валялись остатки нашего банкета. Горан сидел на мне на коленях, его лицо маячило над моим, а руки сжимали концы ленты презервативов «Хелло Китти», завязанной узлом у меня на шее. Он резко затянул петлю.
Каждый наш выдох изрыгал тяжелое зловоние, вонючий туман марихуаны.
Надо мной в телевизоре выросла фигура моей матери, такая настоящая, будто она и вправду там стояла. Она возвышалась до самого потолка – яркая, сияющая в свете прожекторов. Люминесцентная от своей идеальной красоты. Дивное видение. Ангел в дизайнерском платье.
Мама снисходительно и терпеливо молчит, ждет, когда стихнут аплодисменты целого мира обожателей.
А мои руки и ноги тщетно бьются, разбрасывают тарелки с огромными креветками. Мои отчаянные конвульсии переворачивают миски с остывшими куриными крылышками, проливают заправку «Ранчо», разматывают омлетные рулеты.
Камеры снова находят в зале отца; он сияет улыбкой.
Когда аплодисменты стихают, моя безмятежная мать, улыбающаяся и загадочная, говорит:
– Перед тем как вручить «Оскар» этого года за лучший игровой фильм… я бы хотела поздравить свою дорогую, милую дочурку Мэдисон с восьмым днем рождения…
На самом деле мне уже тринадцать. В моих ушах бьется пульс, в нежную кожу на горле врезаются презервативы. Зрение заполняют звезды и кометы красного, золотого и синего цвета, они заслоняют мрачное лицо Горана, загораживают от меня потолок и сияющую фигуру матери. В своей школьной форме – свитере и юбке-брюках – я истекаю потом. Мокасины слетают с ног.
Мое зрение сужается до туннеля, по краям вырастает рамка темноты. Я еще слышу голос матери:
– С днем рождения, моя милая девочка! Мы с папой очень, очень тебя любим! – Через секунду ее голос совсем глухо, издалека, добавляет: – А теперь спокойной ночи, и сладких тебе снов, любимая моя…
В номере слышны пыхтение и вздохи, кто-то шумно дышит, но не я. Это Горан, который сопит, стараясь меня задушить, задушить точно так, как я ему приказала по правилам игры во французские поцелуи.
Теперь я взлетаю, мое лицо приближается к крашеной штукатурке потолка. Мое сердце не бьется. Дыхание остановилось. С самой высокой точки номера я оборачиваюсь к Горану. Я кричу:
– Поцелуй меня! Я ору:
– Сделай мне поцелуй жизни!
Но ничего не слышно, если не считать шума аплодисментов по телевизору.
Я лежу раскинув руки и ноги, похожая на остывающие блюда вокруг. Моя жизнь недораспробована, растрачена впустую и скоро пойдет в утиль. Мое распухшее, багровое лицо и посиневшие губы – просто конгломерат прогорклых жиров, совсем как остывшие луковые кольца и заветренная картошка. Моя драгоценная жизнь свелась к каким-то густеющим и сворачивающимся жидкостям. Высыхающим белкам. Роскошный ужин, от которого отщипнули всего пару кусочков. Едва попробовали. Выбросили, отвергли, оставили.
Да, я знаю, это звучит совсем холодно и бесчувственно, но зрелище и вправду жалкое: тринадцатилетняя именинница валяется мертвой на полу гостиничного номера. Что ж, зато меня не захлестывает жалость к себе. Я вишу под потолком и больше всего на свете хочу вернуться и исправить эту ужасающую ошибку. Я лишилась и папы, и мамы. Я лишилась Горана. И что самое худшее, я лишилась… самой себя. Этими романтическими махинациями я все испортила.
По телевизору моя мама собирает губы бантиком. Прижимает кончики наманикюренных пальцев к губам и посылает мне воздушный поцелуй.
Горан выронил ленту презервативов и изумленно смотрит на мое тело. Потом вскакивает, бросается в спальню, выбегает уже в куртке. Он не берет ключ от номера. Он не собирается возвращаться. И не звонит в 911. Мой возлюбленный, объект моей романтической привязанности удирает из гостиничного номера, ни разу не оглянувшись.
24
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Спроси у меня, чему равняется квадратный корень «пи». Спроси, сколько пеков в бушеле. Спроси что хочешь о трагической судьбе Шарлотты Бронте. Я могу совершенно точно сказать, когда погиб Джойс Килмер во второй битве на Марне. Я знаю, какие именно комбинации клавиш, Ctrl + Alt + S или Ctrl + Alt + Q, дают доступ к камерам наблюдения, управляют светом и положением окон в моих запертых комнатах в Копенгагене или Осло, в тех комнатах, где моя мама устроила холод как в морозилке… как в архиве, где электростатические фильтры воздуха не дают оседать даже пылинкам, где моя одежда и обувь и мягкие игрушки ждут в темноте, защищенные от влажности и выгорания, терпеливые, как алебастровые сосуды и позолоченные фигурки, которые сопровождали в гробницу всех малолетних фараонов. Спроси меня про экологию на Фиджи и про разные причуды голливудских модников. Прикажи описать политические махинации, без которых немыслима жизнь в закрытом швейцарском интернате для девочек.
Только не спрашивай меня, как я себя чувствую. Не спрашивай, скучаю ли я до сих пор по родителям. Не спрашивай, плачу ли я от тоски по дому. Конечно, мертвые скучают по живым.
