Сергей Коровин - Прощание с телом
Боже мой, думал я. Какая херня! Да это же все совершенно очевидно: подонок, он и есть подонок, это же издали видно. Почему она-то не понимала? Откуда такое участие? Что это было: привязанность, дружба, любовь? К чудовищу! «Не скули, — сказала она, — потерпи, немного еще», — и сжала пальцы в кулачки так, что они у нее хрустнули.
А Жирный тогда глазками своими поросячьими поводил и говорит, что договора — дело внутреннее, для порядка, а он уже сделал липовую контору, через которую все и провернет с какими-нибудь «мертвыми душами». «Я не под топор подвожу, а даю приятелям по-хорошему заработать. У меня есть вообще гениальная идея: пиши заявку на этот новый грант и, если оторвешь, будешь все сама контролировать, если мне не доверяешь».
«Почему ты тогда не ушла?» — чуть не завопил я, морщась от стеснения в груди, оттого что трудно было вдохнуть — мне в легкие нисколько не помещалось воздуха, я хватал его ртом, но даже в трахею он не проходил, а мне не хватало кислорода. Она замолчала, и впервые с начала своего монолога глянула в мою сторону. «Это совершенно неизвестно, — ответила она, немного подумав. — Что с тобой? Посмотри на меня. Эй, ты чего такой синий? Ну, ну, ну! Не глупи». — «Мне трудно, — признался я. — Может быть, хватит?..» — «Ты — дурачок, — погладила она меня по головке. — Как же ты не понимаешь, что уже все прошло, все позади, и я вовсе не хочу тебя мучить, но потерпи, дай мне выговорить, я же ничего не понимаю. Вот ты меня спрашиваешь, а я не знаю, честное слово. Не болей. Хорошо, тогда я сразу расскажу, когда я ушла».
Я терпел, но дальше началось что-то и вовсе невообразимое. Вышенский стал являться к Жирному чуть не каждый вечер. Он, как мастеровой после смены — хвастался, что переводит по пол-листа в день, — теперь ежедневно напивался, хамил не переставая, гнусно распускал руки, когда хозяин отлучался или отворачивался. Теперь его основной темой стало: «А давай Ирку вместе выебем. Мы — партнеры или как?» Жирный удивленно слушал ее жалобы и отмахивался: «Да брось ты, он же пьяный». И она разозлилась: однажды этот наклюкался до того, что ее волшебные слова «Все, тебе хватит…» не сработали — Жирный продолжал. Тогда она сказала Вышенскому: «Давай потанцуем», и они стали топтаться возле захламленного стола, а Жирный выполз из кресла, повалился в груду своих плюшевых уродов и затих вниз лицом. Она сказала, что Вышенский несколько растерялся, перестал хамить и понес какую-то околесицу про холодные вечера, когда ему, кроме бутылки, не с кем даже поговорить, словом, повел себя, как занюханный аспирант первого года на Дне филолога. «Мне было совершенно наплевать, что будет, — сказала она. — Вениамина я тогда презирала и Мишку тоже, но он хоть чего-то пыжился из себя». Короче, они оказались на диване, но не в соседней комнате, куда увлекал Вышенский, а прямо в этой, где Жирный, — так она настояла, а иначе, мол, не буду и все. И вообще ее разбирал смех, они перешли на шепот, она шепотом и смеялась. Он дышал в уши, стаскивал с нее белье, бубнил, мазал мокрыми губами, а она еле сдерживала смех. И вот, когда Вышенский уже что-то там высунул наконец наружу и пытался затолкать это в нее — а она мне сказала, что ей было все абсолютно до пизды, — она от неловкости его как-то пискнула, или вякнула, или ойкнула, или вздохнула, или сказала ему, мол, ты там поаккуратней, не на полене лежишь, то из груды игрушек вдруг поднялся плюшевый бегемот и закричал: «Отпусти ее! — и, схватив ее за руку, просто вытащил из-под него, а тот цеплялся, пытался удержать завоевание. — Отпусти, дурак, ей больно!» — и треснул Вышенского другой рукой по морде, тот закричал, как зарезанный, и убежал. Но она и в тот раз не ушла. Потом это свинство сделалось регулярным. Жирный уже не разыгрывал потерю сознания, а где-то прятался — скорее всего откуда-нибудь смотрел на ее задранные ноги и на жопу Вышенского, который торопливо удовлетворялся, — дожидался конца сцены и только потом, уже без скандала, уводил в постель, где утыкался мордой ей в грудь и беззвучно плакал какое-то время, потом начинал сопеть. Наутро она объявляла Жирному, что он грязный сутенер, и уходила навсегда, клялась, что ноги ее в этом доме не будет, но, стоило ему позвонить, брала тачку и возвращалась на Петельную. «Я себя тогда ненавидела», — сказала она. Потом, слава Богу, все испортилось: эти начали ссориться, она с Жирным тоже поругалась, потому что как-то ночью, после Вышенского, схватила и Жирного за член, а он закатил истерику.
«То есть, — сказала она, — меня выгнали с позорной формулировкой: за блядство». Но это меня отнюдь не развеселило, мне даже не стало больней, я уже потерял чувствительность и только кое-как определил, что стало холодно. А она продолжала про то, как Вышенский, очевидно, вообразив неизвестно что о своем обаянии, звонил ей, — я не слушал. Подумать только, удивлялся я, этот ублюдок сказал, что ему с ней нельзя! Почему? А что бы я сказал? Потом Жирный объявил, что контора временно закрывается, — действительно, было такое, — и всех отправили в бессрочный отпуск. Сам Жирный где-то пропадал. Дело шло уже к лету и однажды он вызвал ее на встречу и сказал: «Ты была права. Они знают всех участников проекта и требуют сдать. Спиши из договоров их адреса, найди фотографии и пошли на них „заказ“. Ты же, кажется, хотела все контролировать, вот и давай. И не устраивай мне скандалов, это всего лишь дешевые понты, ничего никому не будет». — «Ну, раз „понты“, — ответила она, — то ты должен там стоять первым номером. Опять же для пиара — лучше не придумаешь. Я, пожалуй, в интересах компании, в первую очередь, пошлю на тебя заказ. Ты не против?» И повесила Жирного с Вышенским, а больше никого.
«Ну, ты ж понимаешь, — сказала мне она, — я не хотела, чтобы вообще кого-нибудь мочили. А вас с Меркурьевым и подавно, потому что литературный редактор совсем ни при чем, да и научный — тоже, он вам практически навязал халтуру, я же помню, как он вас обрабатывал: старик, ты — гигант, кому, кроме тебя, и так далее. Знаешь, я думала о справедливости, пусть они кипятком пописают, пусть потрясутся хоть раз, это будет неплохой прецедент».
Короче, Жирный тогда махнул рукой и ушел, но потом звонил ей чуть не каждый час и убеждал, мол, опомнись, какое тебе до них дело и тому подобное. То, что он сдавал Вышенского, ее нисколько не удивило, и ей до этого, действительно, не было никакого дела. Жирный продолжал звонить, умолял не валять дурака, мол, раз ты не хочешь пачкаться, то давай я все сделаю сам, скажи только, куда там чего посылать. Он даже сказал: «Приходи обратно, мы теперь, если хочешь, будем все время вдвоем». Что-то она ему такое ответила — уже неизвестно, и он буквально на следующий день завел себе эту Ирму Эдуардовну из налоговой инспекции, которая была старше его лет, наверно, на двадцать, а всем представлялась Ирмочкой.
Потом у Жирного сгорел склад, скорей всего, сам и поджег, потом она увидела на том некрофильском сайте фотографии его трупа. Нет, она, разумеется, не хотела, чтобы Жирного укокошили, и, получив это сообщение, никакого злорадства не испытала, напротив, она говорит, что встретила новость с детским безразличным интересом: «Ух, здорово, работает, как настоящий», и сделала нужные операции, чтобы рассчитаться за эти услуги, а там и нужно-то было всего нажать «yes». А ее уже несколько дней доставал Вышенский со своими серьезными предложениями, и она вдруг согласилась с ним увидеться — решила уже наконец объяснить, что он ей совершенно безразличен. Правда, как раньше, ехала к нему и ненавидела себя. И там все было, как раньше, — совершенно ненужный половой акт на краю дивана, но что-то с ним надо было делать, прежде чем рассказать, что никакие это не понты, потому что Жирного-то уже кокнули, что этот дружочек сдал его первым и его, Вышенского, тоже скоро зарежут, или застрелят, или сожгут совершенно никому неизвестные люди. Но она ему просто оставила скаченные фотки в конвертике и ушла. А когда выяснилось, что Вышенский скоропостижно скончался, в скорбном бесчувствии поехала в морг, купила у тамошнего фотографа отпечатки из прозекторской, повесила к тем некрофилам, ввела номер своей карточки «Visa» и нажала «yes».
«Что с тобой? — закричала она. — Почему ты такой холодный? Не молчи! Где у тебя болит? Куда ты пошел!» А куда я пошел? Ну, худо мне стало, вот и пошел попить водички, а там меня вырвало, я еще попил, и опять вырвало. «Извини, что я тут напачкал, — сказал я. — Можно я — к себе?» — хотя догадывался, что там мне будет одному страшно, наверно, я боялся этих самых червяков, которые ползали и присасывались ко мне, как миноги. Она отвела меня в мой номер, и куда-то убежала босиком в одной футболке, потом вернулась и стала совать мне таблетки — черные и желтые, но меня тут же выворачивало. Я стал уже деревенеть, сделался каким-то, как мне казалось, твердым и негнущимся. Потом пришла сонная Сильва и положила мне в рот маленький шарик. «Не глотай, — приказала она, — соси». — «Сама соси», — хотел пошутить я, но у меня ничего не вышло. Через минуту у меня в середине включился какой-то удивительный вентилятор, который откуда-то накачал много прохладного чистого воздуха.
