Чарльз Буковски - Музыка горячей воды (Hot Water Music)
На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.
– Терпеть не могу летать,- сказал он.- Ужасно боюсь.
Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон.
– Он приятный человек,- сказала Мари.
– Голубушка,- ответил я,- по-моему, у него на тебя встал.
– Ревнуешь?
– Я всегда ревную.
– Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются.
– Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся.
Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели. Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.
Паук
Когда я позвонил, он пил шестое или седьмое пиво, и я подошел к холодильнику и себе взял тоже. Потом вышел в комнату и сел. Выглядел он скверно.
– Что такое, Макс?
– Только что бабу потерял. Ушла пару часов назад.
– Я даже не знаю, что сказать, Макс. Он оторвался от пива.
– Слушай, я знаю, что ты не поверишь, но мне поебок не перепадало уже четыре года.
Я тянул пиво дальше.
– Я тебе верю, Макс. На самом деле в нашем обществе живет очень много людей, которым от колыбели до могилы вообще поебок не перепадает. Сидят в своих комнатушках, делают висюльки из фольги, потом по окнам их развешивают и смотрят, как на них солнце играет, как они на сквозняке колышутся…
– Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была…
– Рассказывай.
– В общем, в дверь позвонили, открываю – а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да,- а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно,- впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту.
– Смазливая? – спросил я.
– Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал “Раскрашенную птицу”,- говорю.- Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель»,- отвечает.
Макс сидел и думал – наверное, про Косинского.
– И больше ничего не было? – спросил я.
– Над ней паук паутину плел. Она вскрикнула. Сказала: «Паук на меня нагадил!»
– А он нагадил?
– Я ей ответил, что пауки не гадят. Она говорит: «Еще как гадят». А я говорю: «Ежи Косинский – паук», а она: «Меня зовут Лин», и я говорю: «Здравствуйте, Лин».
– Разговор что надо.
– Да, что надо. Потом она говорит: «Я вам кое-что хочу рассказать». Я говорю: «Давайте». А она: «Меня в тринадцать лет учил играть на пианино настоящий граф, я его документы видела, он был о закону настоящий граф. Граф Рудольф Штауф-фер». «Вы пейте, пейте»,- говорю я.
– Можно мне еще пива, Макс?
– Конечно, и мне захвати. Когда я вернулся, он продолжал:
– Она допила, и я подошел к ней за стаканом. Руку к нему протянул, а потом нагнулся ее поцеловать. Она отстранилась. «Блин, это же просто поцелуй, а? – говорю.- Пауки тоже целуются». «Пауки не целуются»,- отвечает. Мне больше ничего не оставалось, только пойти и налить нам еще, чуть покрепче. Вышел обратно, отдал Лин стакан и опять сел на тахту.
– По-моему, вам обоим нужно было на тахте сидеть,- сказал я.
– Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа,- говорит,- был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой».
– О.
– Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».
– И что ты на это сказал? – спросил я.
– Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» – спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино».
– И ты что?
– Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра – черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился – которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала.
– Ты ей так и рассказал?
– Так и рассказал.
– А она что?
– Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой»,- закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась.
– А что сказала про поцелуй?
– Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену – добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели.
– И что ты на это?
– Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси.
– Такое правда было?
– Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает.
Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка»,- сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель».
– Этим ребятам много пизды перепадает.
– Да уж,- ответил Макс- В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись»,- сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня»,-говорю. «Макс,- ответила она,- вам бы только в игрушки играть. А я вам – безразлична». «Зато я себе не безразличен»,- ответил я. «Не будь вы таким великим писателем,- сказала она,- с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться»,- сказал я. А она взяла сумочку и ушла.
– И на этом все? – спросил я.
– Все,- ответил Макс- Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно.
– Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник.
– Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось?
– Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол – или, точнее, не лежит на спине.
– И как мне научиться?
– Такому не научишься. Это инстинкт. Тут надо понимать, что женщина на самом деле хочет тебе сказать, когда что-то говорит. Этому не научишь.
– А что она мне на самом деле говорила?
– Она тебя хотела, а ты не понимал, как к ней подступиться. Мосты не навел. Ты облажался, Макс.
– Она же читала все мои книги. Она думала, я в чем-то соображаю.
– Она вот теперь сообразила.
– Что?
– Что ты, Макс, тупой осел.
– А я тупой осел?
– Все писатели – тупые ослы. Поэтому они всё и записывают.
