Алиса Поникаровская - Рассказы
Рита устало вздохнула:
- Это не то. Ты не умеешь рассказывать сказки.
И ласково погладив колючую проволоку на шее у кота, изо всех сил толкнула холодное черное тело. И смотрела, как раскачивается из стороны в сторону черный заледеневший маятник, издавая стучащие звуки, натыкаясь на стену неба, теряя последние остатки шерсти, безжалостно выдираемые ветром. И стаю одиночных снежинок, играющих в прятки и катающихся с горки сведенного судорогой разодранного языка...
- Расскажи мне сказку о лете, - попросила Рита раздавленную собаку, лежащую на дороге в ворохе своих внутренностей.
"Слушай, - услышала она тихий голос где-то внутри себя. - Когда-то давно было тепло и тихо. Солнце никогда не обходило стороной землю. Я бежала рядом с хозяином и радовалась несущимся со всех сторон запахам. Тыкалась носом во все встречные предметы и узнавала новых друзей. Потом, лежа на коврике, и уткнувшись носом в тапки хозяина, вдыхала его запах. Я не знала тогда, что скоро уйдет тепло, а вместе с ним и мой хозяин..."
Рита сжала руками виски и почти закричала:
- Это не то! Ты не умеешь рассказывать сказки!
И без всякой жалости превратила проезжающую машину в каток, заставив ее вертеться на месте, вдавливая в лед и грязь распростертое тело, глядя на брызнувший из черепа студень мозга, растекшийся по дороге, которая стала серой и дрожаще-жидкой...
- Расскажи мне сказку о лете, - попросила Рита одинокого человека, бредущего наугад против ветра и колючих снежинок. Человек поднял на нее воспаленные глаза и засмеялся. Он смеялся долго, захлебываясь и вытирая слезы, текущие из глаз, хрюкая и покашливая. Рите стало страшно. Она попятилась, но человек высморкался, немного успокоившись, оглянулся по сторонам и притянул ее к себе. И зашептал, глядя прямо в глаза расширившимися, безумными зрачками, громким кричащим шепотом:
- Никогда никого не проси об этом! Я открою тебе величайший секрет!
Он еще раз оглянулся по сторонам, до боли сжал ее плечи, до синевы, до судороги в пальцах, коснулся ее глаз своим безумием, и произнес, четко отделяя слова:
- Лета никогда не было! Ты поняла меня, девочка?
Он снова зашелся диким, похожим на истерику смехом:
- Не было! Никогда!
Человек резко оттолкнул ее и пошел, пошатываясь, болтая непокрытой головой с длинными, слипшимися от грязи черными волосами, все еще вздрагивая от непрекращающегося смеха, твердя словно в бреду:
- Не было! Не было! Никогда!
Рита упала, и снежинки закружили ее в своем безумном танце. Они падали на ее лицо и не таяли. И бесновался бродяга-ветер, чувствуя себя победителем. И уже холодные губы шептали устало, ни к кому не обращаясь:
- Расскажи мне сказку о лете...
В телефоне автомате сам по себе крутился диск, набирая под вой ветра несуществующий номер...
РУБИНОВЫЙ ДОЖДЬ
Когда она протягивала руки, в ладони падал лунный свет, дребезжал старенький рояль, роняя тонкие, прозрачные звуки, так не похожие ни на что больше...
- Давай вернемся,- говорил он иногда с тоской, оглядываясь куда-то назад, в тот странный мертвый день восьмого лета тридцать второго числа. Она замолкала надолго, погружаясь в созерцание прошлых картин, растекшихся по стенам собственного мира...
Она улыбалась спокойно и грустно себе той, приглушала звук ожившей картинки и медленно размазывала изображение до смутных неясных теней, расплывчатых, как на акварели, рисованной под дождем...
Они придумали вместе эти рубиновые дожди, разрывающие тело, выворачивающие наизнанку, режущие кожу на сотни рваных ран и царапин, и горе тому, кто не успел вовремя спрятаться, отсидеться... А кто успел...
Она поднимала пустые глаза и обводила пространство медленным бесшумным взглядом, ни за что не цепляющимся и ничего не говорящим.
- Давай вернемся,- говорил он иногда с надеждой,- оглядываясь куда-то назад, в тот странный мертвый день восьмого лета тридцать второго числа...
Она выключала свет и ставила чайник в замороженном мире утраченных иллюзий и цветов.
Тех, кто успел, так много вокруг, существующих и беззаботных, и никто из них не осознает, что он давно уже мертв. Мертв с того момента, как успел спрятаться от жалящих капель рубинового дождя, от залитых кровью душ и изрезанных вен.
Она раскрашивала картинки каждый раз по иному, внося только ей заметные изменения и детали, что-то убирая совсем, что-то дополняя, и снова размазывала изображение до смутных неясных теней, расплывчатых, как на акварели, рисованной под дождем...
Она открывала окно, машинально, по старой привычке кормила из рук пролетающих птиц и молчала, вся без остатка погруженная в мир теней.
- Давай вернемся,- по-прежнему говорил он, оглядываясь куда-то назад, в тот странный мертвый день восьмого лета тридцать второго числа.
Она привычно качала головой, откидывая с лица волосы, ничему не удивляясь и не радуясь, только иногда, когда она протягивала руки, в ладони падал лунный свет, дребезжал старенький рояль, роняя тонкие прозрачные звуки, он давно уже спал, картинки слетали со стен трупиками убитых птиц, и, глотая соленый, светлые капельки губами, она смотрела на человека, спрятавшегося от рубинового дождя, умершего, и до сих пор так и не понявшего этого, того, кого она любила в тот странный мертвый день восьмого лета тридцать второго числа...
ПАУТИНА
Я не помню, с какого момента стал осознавать себя. Сначала были странные разрозненные обрывки окружающего мира: темная нора, темнота которой была родной и знакомой, потом непонятный бледный свет, падающий и сочащийся из тонкой щели в потолке. Мои глаза воспринимали его, как что-то чужеродное и потому страшное, от чего хотелось спрятаться или забиться в один из самых теплых углов. Я не помню точно, когда наступил момент, разбудивший мое любопытство. Этот бледный, тонкий луч притягивал к себе мое внимание, я больше не мог ни о чем думать, мне хотелось коснуться его, забраться в него, понять его, выйти по нему туда, откуда он берет свое начало. Это стало навязчивой идеей, я с ней засыпал и просыпался, метался из стороны в сторону, измеряя шагами темное пространство моей норы, и когда мое любопытство достигло предела, я понял, что больше не могу, и хотя страх по-прежнему был силен, я двинулся в сторону этого непонятного, бледного, и утонул в нем весь, без остатка.
То, что я увидел, поразило мое воображение настолько, что несколько минут, я едва ли был способен соображать вообще, это было так странно и не похоже на то, что я видел когда- либо раньше, да и что я мог видеть, кроме родной темноты моей норы: это было огромное пространство с двумя большими прозрачными квадратами, из которых и лился, но уже не тонким лучом, а сплошным потоком, яркий струящийся свет. Я моментально ослеп, и в это мгновенье на меня кинулось что-то больше и страшное, зубастое и черное, поддело меня когтистой лапой, я перевернулся и в ужасе кинулся прочь, в спасительную темноту моей норы, и долго еще приходил в себя и не мог отдышаться...
Это происшествие на какое-то время отбило у меня охоту выходить куда-то, но каждое утро луч падал с потолка снова и снова, я вспоминал, как прекрасный сон, то, что видел в тот раз, и мне хотелось еще... Я стал умнее, и чтобы не ослепнуть, когда я еще раз пойду, я долгие часы просиживал у самой щели, и глаза мои, в конце концов, привыкли к свету, и когда я понял это, я решился.
Все оказалось не так страшно, в этом огромном пространстве было много мест, в которых легко было спрятаться, были места сумрака, хотя темнота их, конечно, не шла ни в какое сравнение с темнотой моей норы, но там тоже было спокойно, а страшный когтистый зверь не мог меня в них достать. Я научился убегать и притворяться мертвым, находить себе еду, и просто зависать где-нибудь на потолке, где меня никто не тревожил. Так продолжалось достаточно долго, пока я не увидел ее.
Она сидела в кресле, поджав под себя ноги, и я сначала поразился длине ее волос, они очень напоминали мне мои лапы, но лап у меня было только восемь, а количество ее волос никто не смог бы сосчитать, я уверен, что даже она сама не знала этого точно. Сначала мне нравилось просто наблюдать за ней. Она двигалась с какой-то странной очаровательной грацией, несмотря на ее большой рост, и такое неуклюжее строение тела, я поражался, как она не падает, передвигаясь всего на двух лапах, которые даже лапами назвать было нельзя, настолько они были ни на что не похожи. Когда я стал немного понимать то, о чем она говорила с таким же существом, как она, только немного выше и совсем безобразным, я узнал, что лапы свои они называют ногами. Мне нравилось слушать, как она говорит, было что-то мягкое и певучее в этих странных нелепых звуках, я подползал поближе, усаживался поудобнее, чтобы мне было видно ее, и мог сидеть так часами.
Я не помню момента, когда во мне проснулось желание, он ускользнул от меня, как теряется утром нерассказанный сон, просто однажды я вдруг осознал, что мне безумно хочется прикоснуться к ней, почувствовать всеми восемью лапками тепло или прохладу ее кожи, пробежаться по руке от серебра колец на пальцах до плеча, спрятаться в длинных волосах, заблудиться в них, утонуть... Я понял, что это желание жило во мне всегда, с тех самых пор, когда я увидел ее в первый раз, сидящую в кресле, поджав под себя ноги. Я долго боролся с собой, не имея ни малейшего представления, как она отреагирует на мое появление вообще, но я был куда красивее того существа, что находилось рядом с ней, говорило с ней, ложилось с ней спать, сидело за столом... Я любил, когда она оставалась одна, смотрела в голубой светящийся экран того, кого они называли телевизором, или лежала в кровати с книжкой в руках; но больше всего я любил, когда она сидела в кресле, особенно в сумерках, забыв включить этот страшный желтый глаз под потолком. И однажды вечером, именно в такие сумерки, я решился.
