Виталий Амутных - Шлюхи
Потому, для почина наскоро совокупив в голове несколько расхожих тезисов, Алла против обыкновения соскочила со своего рабочего места — дивана и бросилась к письменному столу, на ходу замахиваясь на белый лист авторучкой. Что ж, понятно, зачем Имярек Имярекович с таким настоянием призывал ее написать рецензию на неопубликованную рукопись. Это должна быть даже и не рецензия, а сокрушительный манифест нового либерального мышления — сиречь надгробная плита на могиле постылой архаики. Взмахнув шариковой авторучкой, Алла ткнула ею в левый верхний угол чистого листа и пустила извилистую черную строку. «Благодарение свежим демократическим ветрам, наконец-то выметен этот смердящий сор — сказочки о былом величии России. Либеральное сознание ликует! Нет более удушающих тоталитарных норм, и на обломках имперской литературы восходит новое освобожденное искусство. Однако не так уж все безоблачно в нашем королевстве. Труп старой России, видимо, зарыт не слишком глубоко и до сих пор не проткнут осиновым колом, — вот и выходит порой из могилы нещадный вурдалак. Передо мной на столе рукопись одного безвестного молодого графомана. Графомана? — скажете вы. — О чем же тут говорить?! Оно-то и так. Никогда это писание не будет опубликовано, ни в одном журнале, ни в едином издательстве. Но меня взволновали в этом, случайно попавшем мне в руки, сочинении не убожество пера, не эстетическая хромота, не отсутствие фантазии (опус, по сути, представляет собой компиляцию из русских народных сказок), — встревожили меня те настроения, те воззрения, те символы веры, коими проникнута эта литературная поделка. Ведь пишет молодой человек! В то время, как его сверстники, широкой поступью двигающиеся в будущее, созидают капиталы, руководят банками, он глядит назад через маленькое грязное окошечко прошлого, и все современные человеческие ценности, смысл существования принимают в его глазах извращенные формы. Так и возникает фашизм…» Алла писала бодро, от строчки к строчке все более вдохновляясь, от страницы к странице беспощадней клеймя, разоблачая, вскрывая, обнажая и бичуя. Она была уверена: это как раз то, что требовалось Имяреку Имярековичу.
Три дня Алла Медная писала, три дня украшала крылатыми выражениями и цитатами из различных тонких сочинений, еще три дня ушло на правку стиля, и день — на то, чтобы аккуратно перепечатать плод критической мысли — так минуло десять дней, проведенные Аллой в укрытии от людских глаз. Телефон молчал, и Алла уже утвердилась в предположении, что приправленный ею чай, несомненно, был выплеснут в унитаз редакционного туалета. На одиннадцатый день, входя в редакцию, Алла хотя испытывала какой-то трепет, но предощущение близких наград крепило ее шаг и даже окатывало подчас душистой волной грядущего триумфа.
— А! А! А! — встретил ее в редакционном коридоре неизменно улыбчивый Имярек Имярекович Керями. — К нам Аллочка в гости решила заглянуть! Ну, идем, идем, посети, не погнушайся, дорогая гостья, и мой кабинетик.
Вот это скоморошество по поводу «гостьи», несмотря на свою безобидность, как-то неприятно резануло слух Аллы. Вослед за своим руководителем она проследовала в знакомый до боли кабинет. Она нарочно не торопилась порадовать патрона тщательно исполненной работой.
— Ой, Аллочка! А у нас ведь какое несчастьечко здесь на днях приключилось! — всплеснул пухлыми ручками Имярек Имярекович.
— Да? Что-то серьезное? — округлила, как и полагалось, глаза Алла, в общем-то уже зная, что ей предстоит услыхать.
— Ай, деточка моя золотая, серьезное. Очень серьезное. Ведь наш достоуважаемый Андрей Николаевич… просто не верится… отравился. Насмерть отравился!
— Что вы говорите! — поддержала взволнованность начальника Алла. — И что же это… Несчастный случай?..
— Какой случай! Он выпил чаечек вместе с цианистеньким калийчиком.
— Дома?
— Что «дома»? — сквозь густую печаль как-то хитро сверкнул в нее глазком Имярек Имярекович. — А, где выпил? Дома выпил, рыбонька. А где же ему пить было? Или ты считаешь, он и в редакции мог такое сделать? Ай-йа-йа… Да.
— Я не знаю… — смешалась Алла. — И что это он… Как считается? Это случайность?..
— Золотко мое, как же это случайненько можно выпить такой страшный ядик? — отвечал Имярек Имярекович, не мигая глядя на Аллу.
Алле Медной сделалось плохо. Она вспотела. И голова закружилась вдруг, и затошнило, точно сама только что угостилась отравой.
— Нет, Аллочка, случайненько цианистый калийчик в чаек не попадает… — будто нарочно растягивал слова хозяин кабинета и с такой жадностью впивался в помертвевшее, осененное предобморочной бледностью, широкое лицо Аллы, что, казалось, стремился выпить до последней капли обильно сочащийся с этого лица страх.
Наконец он отвел направленные на Аллу порозовевшие выпуклости своих щек, лба, подбородка.
— Ручки он на себя наложил, заинька. Суицид. Я так следователям и подсказал: имел склонность, высказывал, не сдюжил. Правильно?
Из Аллы вырвался звук, подобный завыванию Борея.
— Наверрр… — с трудом выдохнула она затем.
Краска быстро возвращалась ее лицу. Правда, проступивший румянец на Аллочкиных омытых потом щеках никак нельзя было сравнить с розовым бутоном, скорее с кожурой мандарина, но и такая перемена обладала изрядными животворными ресурсами. Напившись предложенного Имяреком Имярековичем заграничного лимонада, Алла окончательно пришла в себя, и с неожиданной для самой себя решимостью задала следующий вопрос:
— Теперь, видимо, мне придется стать вашим заместителем?
— Те-бе, цыпонька? — почему-то удивился Имярек Имярековнч.
— Ну, да… — уже вновь ощутила отвратительное подташнивание Алла. — Мы же как бы раньше… уже говорили…
— Ах, да! Прости меня, старого! Склерозик, ох, склерозик. Как же! Говорили! Но, золотко мое, мы тут посовещались и решили вообще сократить эту должность. Согласись, совсем лишненькая должностишка.
Происходящее мало походило на правду, но ослышаться она не могла.
— Но почему же… — начала было Алла, да вдруг поняла со всей отчетливостью: не до жиру, сейчас бы не упустить хоть тылы. — Впрочем, вам, Имярек Имярекович, виднее. Я пока могла бы и на прежнем месте поработать.
— Ай-йа-йа, Аллочка! Ведь на прежнее твое местечко я уж взял Петра Ивановича Милкина. Вот ведь как получилось.
Еще никакой ясности не предоставила Алле реальность, но она уже начала захлебываться секунду назад неощущаемым воздухом.
— А-а… Я понимаю… это как бы временно… — попыталась улыбнуться Алла. — А-а… временно я как бы… согласна на-а любую даже работу. — Алла еще раз попробовала улыбнуться. — Да-а хоть, для смеху, и курьером…
— Курьером для смеху у нас, рыбонька, теперь Петр Иваныч Нинкин устроился. Такая вот беда.
— Но-о-о… И-и… — продолжала Алла. — Временно… хоть и-и… пусть секретаршей… в приемной…
Наглое всевластие какого-то немыслимого ужаса путало слова, мешало ей говорить связно, а лоснящиеся бугры розового лица Имярека Имярековича вновь пристально сфокусировались на трепыхании поживы.
— Деточка моя золотая, ну куда же тебе в секретуточки? Есть ведь у нас девчоночка молоденькая, свеженькая. А тебя, заинька, все мы любим. Кто же этого не знает?! Но грудочки-то уже не те. Отдохнуть надо этим грудочкам. Ляжечки тоже не те. Потерлись ляжечки. Что поделаешь, времечко, оно ведь, ой, какое жестокое. Мяско теперь немолоденькое. И писичка наша устала. Уж не свежая писичка. Аллочка, ты же умная девочка.
Алле казалось, что все это ей снится. Этого никак не могло произойти в жизни. Но до чего же болела голова! И кружилась. И омерзительное скользкое животное копошилось в горле. Ломило все тело. Видимо, силы окончательно покидали ее. Она сделала шаг — ее повело в одну сторону, другой — качнуло в противоположную. Все же, никто не усомнится в том, что Алла Медная была сильной женщиной. Ей удалось собрать последние крохи самообладания. Шатаясь, она направилась к выходу молча — это было все, на что оставалось ей сил.
— Но ты, рыбонька, нас не забывай! — буравило ей затылок смахивавшее на насмешку напутственное слово Имярека Имярековича. — Будет времечко — заходи. Ждем. Всегда будем рады.
Алла летела по городу, несомая темным вечерним ветром. Только не был тот полет подобен упоительному парению, каковое дарует подчас задобренное до поры Желание: когда сильные, освеженные крылья чувствуют переизбыток мощи. Алла летела, как летит безвольно брошенная кем-то целлофановая оберточная бумажка, влекомая потоком порывистого осеннего ветра. Ужас был столь беспределен, что Алла и не пыталась осмыслить адовой его глубины. Собственно, все кончено… Сколько было положено издержек — и вот ничего, ровное место. Теперь надо все начинать с нуля. Но где? Как? Ушли годы, растрачены силы, молодую энергию уже не вернуть… Ни одно из ее завоеваний в отдельности не значит ровным счетом ничего. Еще вместе, купно, под эгидой влиятельного лица… Но отчего же Имярек Имярекович поступил с ней так… вероломно? Так бездушно! Ведь она всегда верой и правдой служила делу демократии и лично Имяреку Имярековичу. Так почему же? За что?! Бедная, бедная Алла, она и впрямь не допускала мысли, что на эти вопросы удобопонятных ей ответов может и не быть. Беда… не за что было зацепиться…
