Андрей Бычков - Гулливер и его любовь
Конечно, конечно, дорогая докторша Эм. И это, безусловно, надо потренировать на группе. Вот, например, косоглазая Нинок, раба еды, что есть силы запихивает себе в дыхательное горло ватрушку, а Катенька стучит ей по спине, чтобы Нинок все же вовремя откашлялась. Или Занозина – разбегается, чтобы врезаться головой в экран телевизора, а в телевизоре вдруг появляется изображение Натальи Авдотьевны Турсун-Заде, у которой вообще никаких проблем.
Доктор Эм даже прихлопнула себя по ляжкам – отличная идея! Ляжки доктора Эм восторженно заколыхались, умственное волнение привело их в чрезвычайное возбуждение. А идея нестерпимо запросилась претвориться в действие. Ах, если бы сейчас можно было испробовать придуманное упражнение на себе! Она вдруг, как увидела спрятанную в ящике письменного стола волшебную палочку и… с неподдельной горечью вздохнула о том, как убога, однако, несмотря на все ее глубокие познания, ее личная жизнь. Воистину во многой мудрости премного печали… С горькой усмешкой представила она себе, как ее личная жизнь кокетливо выглядывает сейчас из целлофанового пакетика. Впрочем, личная жизнь доктора Эм имела вполне натуральную форму и даже цвет, разве что была несколько большего, чем это требовалось природой, размера. Но на то и «премногость печали».
«О, моя волшебная палочка, – грустно улыбнулась докторша Эм, мысленно доставая из пакетика большой резиновый член, – конечно, у каждого должен быть свой собственный способ самоубийства…»
О, нескончаемо длящийся фантазм, о сон разума, именующийся подчас помпезно психотерапией, о сменяющие друг друга парадигмы и попирающие друг друга школы, о доктор Пёрлз, вонзающий свой процесс в своего психоаналитического отца, так ты и вправду надоумишь несчастных на самоубийство!
«Ах, лучше было бы для Евгения и Любы, если бы они и вправду покончили с собой», – все же бессознательно мелькнуло у доктора Эм.
О, бессознательная докторская гениальность! Конечно, конечно! Если бы она еще узнала, что они убийцы! Эх, жаль, что их телефоны по-прежнему не отвечали. Позвонили бы лучше доктору Эм сами и сказали: «Так, мол, и так, терпеть больше нету мочи. Совесть замучила. Не хотим больше так жить и через пять минут вскроем себе вены, консервным ножом вскроем! А если не хватит духу – примем таблетки или в петлю». И доктор Эм, конечно бы, им ответила: «О, подождите, не вскрывайте. Я сейчас приеду!» И примчалась бы, и поднялась бы по лестнице, но в дверь, не стучала, не стучала, а заглянула бы осторожно в замочную скважину. Как они там, бедняги? А они там – мучаются, ее ждут, не дождутся, на часы смотрят. А она как бы все не едет и не едет. Пять минут, пятьдесят, полтора часа, два. Ну, они и не выдерживают: «Где же ты, блядь, о отпускающая нам грехи докторша Эм?!» И – на табуретку. Петли ладошками мылят, намыливают, мылом таким душистым «амбрасадор». С тоской оглядываются на дверь. А там, конечно же, по-прежнему – ничего-с, ни звука (доктор-то Эм затаилась и не дышит!). Ну они и просовывают, рыдая, просовывают, каждый в свою. А доктор Эм, по-прежнему, у скважины замерла, ни движеньица. Ну они, бедняги, не выдерживают и… толкают ее ногами, табуретку эту ногами! И она летит, табуретка эта, вбок! И вот они, уже дрыгают отчаянно ногами и хрипят. «Хр-рр! Хр-рр!» – вот как хрипят, падлы, а руками-то цепляются за петли. Да поздно, суки, поздно!
Вот так вот. Да-аа. Вот такие дела. Были только что субъекты процесса и нету ужо никаких субъектов процесса. Затихли-с! И лишь слегка покачиваются на вешалке на этой, на своей. И скрыпит, скрыпит чегой-то там у них, у проклятых убийц, в поясницах.
И тебе, о современность, как-то так легче бы сразу стало. Как будто бы и у тебя чтой-то такое как бы само и отлегло. И теперяча и тебе можно было бы глубоко и с облегченьицем вздохнуть. Как будто что-то и тебя наконец бы освободило. Вот, поддуло, собака-смерть, как все равно свежим воздухом поддуло. Справедливая казнь-с! М-да, как говорили в старинные времена, таинство. Озон-с, господа, что ни говорите. А теперяча можно бы и на педали покрепче нажать и крутить их веселее и злее! И мчаться, мчаться-с на легком велосипеде мечты в магазин за новой тряпкой!
10
Но для избранных наказания нет… Где-то там, за поворотом, где изгибается тело поезда, и где тело поезда словно бы видит самое себя, уже скоро начнет рассеиваться ночная мгла. Скорый поезд набирает ход. В черном оконном стекле постепенно исчезают отражения лиц Евгения и Любы, из предутренней мглы несутся навстречу пока еще едва угадываемые манговые деревья. Заспанный черный бенгалец в желтой блузе и малиновом фартуке разносит маленькие желтые термосы. Евгений спрашивает, когда будет Варанаси, и бенгалец показывает ему свой коричневый с белым ногтем указательный палец, многозначительно поднимая его вверх.
«Варанаси… город, где когда-то был отец».
– Путешествия – лучшая из психотерапий, – улыбается Люба, взглядывая на Евгения, и добавляет после паузы: – Помнишь докторшу?
– Нашу долларовую докторшу Эм?
– Интересно, все же звонила она нам тогда или не звонила?
– Но разве не для этого мы и выбросили тогда, еще в гостинице, эти старые сим-карты, чтобы не знать?
– А вдруг она все же зазвала на группу Бориса? Наверняка, пыталась зазвать и нас.
– Ну, тогда бы мы показали им наш гештальт.
– Черный гештальт!
– Представь себе, входит монашка, а на полу в центре круга из привязанных к стульям окровавленных тел шевелится какая-то странная куча.
– Кошмар!
– И присмотревшись, монашка с ужасом понимает, что это есть не что иное, как детородные органы.
– Ужас! Прямо фон Триер!
– Они надеты один на другой и, как-то странно мерцая, подрагивают. Эта живая адская машина выложена в виде пирамиды.
– Ну, ты и нарисовал!
– Внизу, в трехпризменном основании, пульсируют, совокупляясь, органы Нины и Горбунова…
– Ха-ха-ха! Катеньки с Васечкой, а Занозиной…
– С Умновым!
– Супер!
– А на самом верху торжественно содрогается лоно докторши Эм…
– В которое бережно продет и мелко дрожит член Бориса.
– И мы говорим им: «Смотрите же, домохозяйки, пидарасы и клерки!»
– Смотрите, агенты, яппи и продавцы!
– На идеальную модель вашего общества!
– На ваш архетип!
– Ха-ха-ха!
– Ой, не могу!
– И молитесь, чтобы процесс этот поскорее закончился!
– И тогда ты берешь этого Бориса, так аккуратно распятого на стуле, за волосы. Смотришь в его меркнущие от наслаждения глаза и говоришь: «И предавая своего Бога…»
– А ты, крутанув вокруг оси офисное кресло, к которому вниз головой привязана докторша Эм, добавляешь: «И перевертывая все с ног на голову…»
– Неужели вы не догадывались, что рано или поздно придется расплачиваться?!
Бенгалец с удивлением смотрит на этих русских, покатывающихся со смеху в пятом часу утра, и тоже не выдерживает и смеется. Железнодорожные пути за окном пересекают шоссе, веселые огни придорожных фонарей, выстраиваются в линию и, поворачиваясь, сливаются в одну радостную и светящуюся точку.
«Шатабди Экспресс» набирает и набирает ход, время от времени предупреждая о себе в предутренней мгле сиреной. Вагон качает. Враскачку, как моряк, другой бенгалец уже разносит по проходу еду. Сначала закуску, потом чикен тандури – запеченных с маринованными травами цыплят, потом томатный суп, алу паратха – лепешки с начинкой из цветной капусты, рисовый пудинг кхир и творожные шарики в сахарном сиропе – с еще одним, так старательно выговариваемым им для Евгения и Любы названием.
Они аккуратно протирают ладошки и пальцы антисептическими салфетками и жадно набрасываются на еду.
Черный бенгалец подает тодди – пальмовое вино.
За окном поднимаются призрачные манговые деревья и в понемногу развеивающейся предутренней мгле начинает весело просвечивать вечное арийское лето. Кто-то по-прежнему, не оглядываясь, странствует босиком, кто-то невозмутимо катит свою повозку, относясь спокойно к безумию эпохи. Мелькают девушки на мотороллерах, их хищные взгляды блестят поверх праздно гуляющих мужчин. Вот безмятежно застыла спящая на перекрестке корова. Открытые уличные писсуары. Реклама «кока-колы». И белый в своей единственности жених, он сидит, улыбаясь, на лошади, подсвеченный яркими зелеными лампами. А рядом в ярком сари – невеста.
Люба вдруг вскрикивает:
– Ай!
– Что такое? – оборачивается к ней Евгений.
– Смотри! – она показывает в проход.
Между креслами по полу вагона несется стремглав мышь.
Люба боязливо прижимается к Евгению.
Самое время вспомнить о корреляциях. Он наклоняется к Любе и, улыбаясь, говорит:
– Не бойся.
Официант в желтой блузе с малиновым фартуком ставит еще один маленький термос на их столик. Чай на хинди и на русском звучит одинаково.
Моторикша понимает их с полувзгляда. Евгению даже не надо уточнять. Узкими улочками, лавируя между повозками и пешеходами, объезжая коров, развалившихся на проезжей части, мимо лавочек, где еще можно найти магический перец кубеба, он вывозит их к Гхатам Маникарника. Пространство словно бы расступается и перед Евгением и Любой наконец открывается священный Ганг.
