Висенте Бласко - Розаура Салседо
– Всегда хорошо кушать, в особенности после того, как промокнешь.
Два старшие ее сына, тоже с мешками из дерюги на головах, вышли из дому, довольные тем, что могут пройтись под дождем. Они отправились в другой дом, поблизости, где, по сведениям матери, имелась ветчина, соленая и мягкая.
Новое лицо появилось в кухне: отец покойного, которого все звали "дедом".
Лета и привычка работать, согнувшись над землей, годы и годы обрабатывая ее, сгорбили его тело. Лицо у него было худое, с густыми морщинками вокруг глаз и рта. Зрачки, желтоватые и слезливые, хранили неподвижность слепоты. Он приветствовал иностранцев по-кастильски, медленно выговаривая слова с несколько смешным акцентом. И довольный, что дал им это доказательство своей учености, он направился к двери и приотворил ее.
– Идет дождь, – сказал он тоном оракула, – идет дождь, и скоро начнется гроза.
Борха удивился тому, как угадывал этот человек, лишенный зрения. Второй шторм приближался. От серого и туманного горизонта мчались тучи густо черные.
Вернулись дети с завернутой в намоченную бумагу ветчиной, и мать, нарезав ее кусками, бросала их в кастрюлю, висевшую над огнем.
– Вы и ваша сеньора должны что-нибудь съесть, чтобы согреться, – говорила настойчиво женщина. – У меня есть также вино моего бедного мужа.
Уже совсем стемнело. Одно из окон, не закрытое ставнем, было озарено ярким блеском, затем прокатился гром. Вдова поспешила закрыть ставни окна, отставив кастрюлю.
– Какая ночь ждет нас! – сказала она. – В это время года бури самые ужасные.
Двум гостям пришлось волей-неволей сесть за стол, накрытый грубой скатертью. Рядом с блюдом из местного фаянса стоял графин с мадерой и тарелка с хлебом домашнего изготовления, с черной коркой и желтоватым мякишем. Мягкая ветчина сделалась жесткой от того, что ее жарили в масле; но она оказалась до того соленой, что оба путешественника должны были пить вино покойного, чтобы освежить себе рот. Это грубое и терпкое вино, изобиловавшее алкоголем, оживило их кратковременной теплотой.
Розаура представила себе, что она вошла в "ранчо" своей родины, спасаясь от дурной погоды. Необходимость заставила ее покориться и дышать воздухом, все гуще и гуще пропитанным дымом от сырого дерева, и запахом жареного растительного масла. Казалось, все предметы затягивались каким-то туманом. Она усиливалась удерживать кашель и много раз платком вытирала себе глаза. Такими же, должно быть, были жилища в Пампасах в колониальные времена.
С удовольствием вышла бы она из дому, но дождь и гром все более и более усиливались.
Дед медленно подошел к столу, с кротостью собаки, которая пробирается к остаткам обеда, и его дрожащие руки искали куски жареного мяса. Он овладел также и вином, которое его сноха ставила на стол только в выдающиеся дни.
Вечером он съел, как всегда, свой очень умеренный ужин, но уже не помнил о нем, прельщенный запахом этого другого ужина, которым богатые гости, казалось, пренебрегали. Вдова забыла на минуту свой страх перед бурей, чтобы внушить уважение старику, с которым она обращалась, как с ребенком.
– Дед, не надоедайте этим сеньорам, – сказала она жестким голосом.
Слепой возмутился предположением, что он может "надоесть сеньорам". Им очень нравилось его слушать. Он рассказывал им о том, чего они не могли видеть, так как они молоды.
Он говорил и говорил, точно продолжал рассказ, начатый много дней тому назад, не смущаясь тем, что теперь слушатели его уже другие. Невестка слышала бесконечное число раз ту же историю. Ее трое сыновей смотрели на иностранцев сонными глазами. Самый маленький прижимался к матери каждый раз, как домик сотрясался под грохотом шторма. Даже и он не обращал ни малейшего внимания на рассказ деда.
Наконец, невестка резко прервала старика:
– Замолчи, дед. Замолчи же!..
Старик замолчал, словно на него произвело наркотическое действие восхваляемое им вино. Оба иностранца тоже сидели безмолвно. После того, как прошло первое возбуждение от приключения, усталость делала свое дело.
Прерывая свою речь при каждом ударе грома, вдова стала объяснять, как они все могут провести ночь. Дом был маленький и нужно мириться с его небольшим объемом. После смерти мужа она была одна в супружеской спальне, дети спали в другой комнате; дед устраивал себе постель на овечьих мехах на лавке в кухне.
Но этой ночью вдове придется перейти в комнату детей, уступив сеньорам свою спальню. И встав, она открыла дверь комнаты. Видны были белые оштукатуренные стены и кровать – лучшая мебель во всем доме. На ней лежало множество подушек, и все же постель явно была жесткая. Пока хозяйка ушла в спальню, чтобы убедиться, все ли там в порядке, Розаура, очнувшись от своей прострации, взглянула с беспокойством на своего спутника, говоря ему вполголоса:
– Что за безумие! Нельзя же так! Вы должны сказать правду!
Но он сопротивлялся. Теперь уже слишком поздно. Он не знает, как объяснить. К тому же, он боится, чтобы это не поставило их в затруднение. Бедной женщине невозможно поместить их порознь. Она и три ее сына будут вынуждены спать на стульях.
К тому же разве они не могут и в той комнате, как теперь в кухне, сидя и дремля, провести время до зари? И плохая ночь кончается, хотя и кажется очень длинной. Тут же рядом будет спать вся семья. "На войне, как на войне". Никто не узнает об этом заблуждении бедной вдовы, которое могло бы дать повод к злым толкам. Даже и собственный ее шоффер не будет ничего знать.
Она ответила почти незаметными отрицательными знаками, глядя на него пристально. Клаудио не внушал ей страха. Она ведь не девушка, чтобы ее могла испугать отвага мужчины. Она умеет защищаться. Но, несмотря на это, Розаура настаивала на своем протесте. Дело в том, что этой ночью она сомневалась в себе самой, из-за своей усталости и изнеможения. Ей внушала недоверие ее заснувшая чувственность. Она думала о последних неделях целомудренной и спокойной жизни. Кто может угадать ужасные сюрпризы, которые таятся в нас самих, жестокие шутки, которые позволяет себе природа, обращаясь с нами, как с игрушкой?
– Я даю вам слово, – настаивал он вполголоса, – я клянусь вам… Спите в постели, как если бы вы были одни. Я просижу на стуле, лягу на пол, где бы то ни было. Не забывайте, что я кабальеро.
И у него дрожал голос, когда он давал эти обещания.
Розаура хотела поскорее уйти из кухни. Глаза ее слезились от дыма. Кашель все усиливался. Наверное, Борха находит ее очень некрасивой. Все это побудило ее повернуть голову к спальне со взором, который был понят хозяйкой дома.
Розаура встала, чтобы следовать за ней, но прежде чем уйти, сделала последнюю попытку.
– Оставайтесь здесь! Придумайте какой-нибудь предлог. Не идите за мной!
Борха пробыл минут пять один в столовой. Дед собрал свои меха и накидки и разложил их на скамейке в кухне. Он лег спать, сняв с себя только башмаки и издавал вздохи, казавшиеся вздохами сладострастия.
– Лучше, чем капитан-генерал, – прошептал он сквозь беззубые десна.
Вдова ходила из одного конца комнаты в другой, точно удивляясь, почему молодой человек все еще оставался здесь.
– Сеньор, войдите, когда пожелаете, в ту комнату, – сказала она. – Ваша сеньора уже легла в постель, хотя одетая. Она говорит, что ей страшно ложиться спать, как в другие ночи. Меня это не удивляет; то же самое делаю и я сама.
Борха робко направился к двери. Затем он решительно открыл ее и запер за собой. Хозяйка дома слушала в течение нескольких минут восклицания сеньоры и слова ее мужа, который, казалось, мямлил извинения.
Спохватившись, что такое освещение расточительно, вдова поспешила потушить все четыре фитиля лампы. Без сомнения, эти, с виду богатые сеньоры, дадут ей хорошее вознаграждение завтра утром, но из-за этого ей все же не следует забывать об обычной экономии. В комнате было темно, кроме света от печки, все более слабого. Поленья начинали обращаться в уголья; рассыпались, вспыхивая последний раз. Гром продолжал грохотать, сотрясая стены дома, стекла окон дребезжали.
Вдове показалось, что раздавались гневные выкрики в ее спальне. Быть может, ее звали, и она стояла в нерешительности в кухне. Ей казалось, что она слышит шум передвигаемой мебели, затем другой, более глухой шум: несомненно, стук в стену.
Ей вспомнилось ее прошлое. Все ссоры с покойным мужем, из-за ревности или из-за простой нервности, происходили ночью, после того, как дети были уложены.
Вдова медленно направилась к двери, придвинула лицо к замочной скважине и тихо спросила:
– Желаете вы что-нибудь?
Шопот – затем полнейшее молчание. Снова села она у огня в буковое кресло с сиденьем из плетеного камыша – самая роскошная мебель в кухне. Это облегчило приход к ней сна, который давно уже кружился вокруг нее.
После каждого удара грома она продолжала что-то бормотать, и, наконец, уснула, слыша все в большем отдалении гул и треск и не обращая внимания на другие, более близкие шумы, которые, казалось, шли из ее старой супружеской спальни.
