Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла
Макс жаловался на то, что кругом воняет и его снова выворачивает наизнанку. Остальные ровным счётом ничего подобного не чувствовали. Он решил поспать пару часов перед концертом, пока все пошли в бар заливаться местным пивом. Снились кошмары, традиционные для больной головы. Уроды, метро и кровавые реки. Что-то такое, о чём можно писать самые жуткие песни. Иногда полезно поделиться со всеми собственным страхом. Безвозмездно подарить свою боль. Не за этим ли все его песни, чтобы другие знали про этот маленький ад в голове?
Макс хотел, чтобы все шли за ним, как за гамельнским крысоловом в пропасть. Умирая, он должен взять всех с собой. Всё шло от пустого эгоистического желания докричаться. Его музыка — это что-то тёмное, разрушительное, но сделанное с любовью. Он способен любить лишь её безумную силу.
Проснувшись от бреда, он умылся ледяной водой. Макс выглядел отвратительно, даже слишком. Под глазами залегли чёрные синяки. Лицо выглядело опухшим и сероватым.
— Здравствуй, грёбаный нарик! — сказал он сам себе.
Начало казаться, что это именно города выпивают его до капли своей непролазной серостью. Раньше бы всё обошлось, но сейчас Кадавр-Москва слишком плотно отравил его своими ядовитыми соками. И становится тошно вдалеке от этих миазмов. Тьма любит и хранит его.
Вскоре вернулись Герман и остальные.
— Как ты? — спросил Воронёнок.
— Терпимо, но всё равно неважно. Скоро меня можно будет сдать на удобрения, потому что я больше никуда не гожусь.
— Ты петь можешь?
Макс выдал что-то невнятное, сам удивляясь себе.
— Нормально, только безжизненно совсем, — ответил Герман. — Не говори ни с кем до концерта.
И он вышел на сцену в этот вечер и спел, выплёскивая всю свою густую тягучую боль. Порой Максу казалось, что он вообще не узнаёт своих песен, настолько чуждо и странно они звучали на этой аппаратуре. Мигрень не ушла. «Crow» в этот вечер звучали сносно, пусть даже в их выступлении не было прежнего драйва и присущей им дьявольской искры.
Макс был счастлив, когда всё это закончилось. Их вызывали нас «бис», но сознание уже уплывало в чёрную дыру. Он с трудом доковылял до дивана, чтобы отключиться там. Герман растолкал его двадцать минут спустя.
— Знаешь, если следующий концерт будет таким же дерьмовым, то я пошлю всё в задницу и уйду торговать носками, — сказал Воронёнок спящему полутрупу.
— Я просто самовыпилюсь из этого мира.
— Сделай, что хочешь, только воскресни ради бога завтра или никогда. Иначе я разворочу тут весь клуб, а потом оболью себя бензином и сожгу, жить становится просто нечего.
— Пошли спать. Я сейчас отключусь, — сказал Макс.
Глава 15
На следующий день стояла адская жара, совсем не характерная для начала мая. Хотя, если списать на географическое положение чёрного фургончика, то всё как раз сходилось. Все валялись на полу, изнемогая от духоты, стараясь спастись холодным пивом, купленным на ближайшей заправке. Оно предательски нагревалось в руках. Холодильника или даже кондиционера не было предусмотрено райдером начинающей группы. Тур продолжался в жёстких боевых условиях.
Дани открыл люк в потолке и принялся играть в собаку, подставляя лицо ветру. Время от времени он вываливал наружу язык, но, наглотавшись пыли, бросил эту затею.
— Слезь ты, к чёртовой матери, не хватало, чтобы нас оштрафовали! — прикрикнул на него водитель.
Тот подчинился, но далеко не с первой попытки.
Герман ныл о том, что ему надо помыться, ведь он уже три дня грязный. Обычно дома он ходил в душ по два раза в день, чем показался всем остальным излишне чистоплотным идиотом. Потому что, какой смысл мыться, если не воняет, или если с виду не грязный. Дани вообще добавил, что когда грязь засыхает, она отваливается сама собой. Герману от этого стало ещё более мерзко. Он уже искал глазами пруд, где можно устроить заплыв или утопить басиста.
Макса же бытовые условия перестали волновать ещё в первый день поездки. В принципе, всё житейское и телесное волновало его в последнюю очередь.
— Если у вас есть трава, то советую избавиться от неё до границы, — сказал водитель.
Макс полез в свои запасы. Там оставалось ещё прилично травы, а также рецепторных анальгетиков и снотворных. Таблетки можно было бы выкинуть, а вот от натурального продукта было жалко избавляться просто так.
— Быстро все курим эту дурь! — скомандовал он.
— Ну выкинь ты её, не будь жлобом, — скривился Джеффри.
— Нет, я не люблю разбрасываться своими веществами.
— Чувак! У нас же ещё впереди ночь в Белгороде, — встрял Герман. — Может быть, там?
— Мы сможем курить это всю дорогу, до и после концерта, плюс ещё поделиться с тёлками.
Дани тяжёло вздохнул.
— Ладно, я с вами, но только для общего дела. Я не люблю траву, моя мамаша постоянно её курила. У нас вообще все шкафы в доме были заняты горшками с рассадой и лампами. Я начал курить марихуану ещё в утробе. Она мне уже поперёк горла.
— Я хочу твою мамашу, — сказал Макс, затянувшись.
Дани издал какой-то сдавленный смешок.
— Да я не об этом. Хочу нормальную мамашу, и папашу заодно, а не семейку инженеров-«совков».
— Но ты ведь сам понимаешь, что когда твоя мать долбается и водит домой мужиков, это несколько ненормально.
— Мы сами сейчас глубоко ненормальны, — Макс затянулся снова, передавая бонг Герману.
— Но у нас же хватает ума не заводить детей, — хмыкнул тот.
— Ну, по крайней мере, пока мы не перебесимся, — возразил Джефф.
Герман посмотрел на него скептически, как на что-то странное и непонятное.
— Ты любишь детей?
— Я пока не знаю об этом, — барабанщик пожал плечами.
— Мерзкие дети, всех в суп, — рассмеялся Макс.
В Белгороде было жарко, настолько жарко, что хотелось содрать с себя кожу и поджарить мясо. В назначенном месте их встретил какой-то очень говорливый товарищ, который всё время старался поведать о достопримечательностях и красотах своего города. Герман послушно кивал, рассматривая невидящим взглядом очередной храм, торговый центр или общественный туалет. Ему очень не хотелось показаться избалованной рок-звездой. Макс в открытую уже выказывал своё пренебрежение, валяясь в клумбе. Ему было на всё наплевать. Воронёнку удалось сквозь зубы в вежливой форме объяснить, что они очень устали с дороги и хотят немного поспать и помыться.
Макс ныл, что ему хочется есть. Оттого и скупал в магазине всё, что было в красивых упаковках. В его состоянии вся еда казалась пищей богов. Никогда не ходите с укурками по супермаркетам. Неведомым образом ему удалось стянуть из закрытого шкафа большую бутылку «Джек Дэниелса».
— Блин, я ожидал такого от Дани, но не от тебя точно, — вздохнул Герман, покидая место преступления.
— Просто когда мне кажется, что этот мир задолжал мне, я ворую из магазинов. Если бы не я, у нас дома не было бы столько красивых пепельниц.
Герман остановился и потряс его за плечи:
— Так, ты главное не во что не вляпайся.
Макс посмотрел на него из-под полуопущенных век:
— Всё нормально. Правда.
Перед концертом все ещё раз причастились травой и вышли на сцену в разноцветный туман огней. Руки зрителей росли словно из земли, утопая в этом мареве. Кое-где светились глазами угольки сигарет. И даже самое мёртвое казалось живым. «Opium Crow» делились своим «приходом» с публикой. Макса шатало; он опустился на колени, допевая «Опиум». По правде говоря, сейчас больше хотелось гладить микрофон, чем петь. Но если задуматься, то слушать свой голос было тоже неплохо. Главное, чтобы не отпустило в самый неподходящий момент, когда краски вдруг померкнут и всё станет обычным и серым, как простой провинциальный клуб.
Он заглянул им в глаза, сразу во множество глаз, что сложились в единый калейдоскоп. Это дало им шанс заглянуть в него. «Мне нужны Ваши слёзы», — сказал Макс в перерывах между песнями. Зал закачался как море. Вдруг стало страшно, когда в сознании стали прорастать ядовитые цветы. Они окутывали зал и его самого. Эфемерная липкая гадость. Зёрна «Гавайской розы», что дал хозяин вписки, оказались не пустой «разводкой». Ничего, это можно пережить, если смотреть сквозь предметы, то ничего не будет. И мир станет прежним и прекрасным. Он и правда чудесен, если вовремя повернуть рычаги. Если допеть свою песню, не забывая слова. Макс понял, что уже давно поёт странный экспромт вместо текста «Свободы»:
«Свободу соблазну уродов,
Вкусивших всю чёрную воду.
Свободу больным и убогим,
Презревшим единого бога».
Никто, казалось, не обратил на это внимания, кроме Германа, что странно на него вытаращился, пропустив все свои бэк-вокальные партии. Надо отдать ему должное, он продолжал играть как ни в чём не бывало. Дани странно слажал, заставив всех вовремя подстроиться. Его, вероятно, просто испугало выражение лица Германа.
