Анна Каван - Лед
Девушка была истощена, измучена путешествием и не хотела его продолжать. Она все время говорила, что ей надо отдохнуть, умоляла меня оставить ее и ехать дальше одному. «Не надо тащить меня, — раздраженно говорила она. — Ты делаешь это только чтобы меня помучить». Я отвечал, что лишь пытаюсь ее спасти. В глазах ее промелькнула злоба. «Это я уже слышала. Какой же я была дурой, что поверила тебе». Несмотря на все мои старания ей угодить, она по-прежнему относилась ко мне, как к вероломному врагу. До сих пор я старался успокаивать ее, пытался относится к ней с пониманием. Но теперь ее постоянная враждебность доконала меня. Я вошел за ней в крошечную каюту. Она сопротивлялась, корабль накренился, она упала и сильно ударилась плечом. «Скотина! Животное! Я презираю тебя! — кричала она, пытаясь встать и ударить меня; я не дал ей подняться, прижав к твердому, холодному полу. — Как я хочу тебя убить!» — крикнула она, зарыдала и забилась в истерике. Я дал ей пощечину.
Она стала бояться меня, но враждебность не ослабла. Ее бледное, упрямое лицо напуганного ребенка действовало мне на нервы. Ей по-прежнему все время было холодно, хотя становилось заметно теплее. Она отказывалась от моего пальто, и мне тяжело было смотреть, как она постоянно дрожит.
Она все больше худела, плоть будто стаивала с костей. Волосы потеряли блеск, стали для нее слишком тяжелы и оттягивали голову вниз. Она все время опускала голову, стараясь не глядеть на меня. Пребывая в апатии, она либо пряталась по углам, либо, спотыкаясь, шаталась по судну, еле держась на слабых ногах. Я уже не испытывал никакого влечения, перестал с ней разговаривать, я взял на вооружение молчание правителя в качестве стиля общения с ней. Я отлично понимал, какое зловещее впечатление должны были производить мои безмолвные появления и уходы, и даже испытывал от этого странное удовольствие.
Мы приближались к концу нашего путешествия.
Одиннадцать
Веселый город, целый и невредимый, полный света и красок, свободы, безопасности, теплого солнца. Счастливые лица. Эйфория от удавшегося побега. Длинный, тяжкий, полный опасностей путь и предшествующий ему кошмар были забыты, ушли в прошлое. Пока кошмар длился, он был единственной реальностью, а потерянный мир казался плодом воображения, сновидением. Теперь же реальностью стал этот потерянный и вновь обретенный мир. Театры, кино, рестораны и гостиницы, магазины, где свободно, без каких-либо талонов продавались всевозможные товары. Ошеломляющий контраст. Непомерное облегчение. Реакция у многих была слишком бурная. У многих это вызывало своего рода умопомрачение, веселье на грани безумия. Люди пели и плясали на улицах, обнимались со случайными прохожими, весь город был украшен, как для карнавала: повсюду цветы, на деревьях развешаны китайские фонарики и гирлянды, здания подсвечены прожекторами, в садах и парках иллюминация. Пульсация танцевальных ритмов не прекращалась ни на секунду. Фейерверки каждую ночь. В ночное небо, оставляя длинный шлейф, взмывали огненные звезды и ракеты, отражаясь в темной воде гавани. Праздникам не было конца: карнавалы, цветочные парады, балы, регаты, концерты, шествия. Ничто здесь не напоминало о событиях, происходящих в других частях света. Распространение доходящих оттуда слухов жестоко пресекалось приказом консула, который взял на себя обязанности по поддержанию права и порядка, «вплоть до восстановления статус-кво». По новым правилам говорить о катастрофе запрещалось. Желание не знать было возведено в закон.
Помня о том, как некогда сам хотел все забыть, я понимал, чем вызвана эта эйфория, но мириться со слепотой и неведением я был не готов. Я не принимал участия в общем ликовании; мне было не до веселья. Я не хотел провести остаток жизни в плясках, или наблюдая за фейерверками. Довольно скоро музыканты и нарядно одетые люди стали вызывать у меня отвращение. Девушке же веселье пришлось по душе, оно полностью ее преобразило, чудесным образом вдохнув в нее жизнь. Исчезли слабость и апатия, она бегала по магазинам, скупая наряды и косметику, посещала парикмахерские и салоны красоты. Она стала другим человеком. Она уже не была стеснительной, с легкостью заводила дружбу с новыми знакомыми, и, черпая уверенность в их благосклонности, стала жизнерадостной и независимой. Мы почти не виделись; частенько я даже не знал, где она. Ко мне она приходила, только когда ей требовались деньги, которые тут же ей выдавались. Для меня ситуация складывалась не лучшим образом. Я хотел прекратить все это.
Невозможно отгораживаться от мира вечно. Судьба планеты волновала меня, и как бы ни разворачивались события, я хотел принимать в них активное участие. Нескончаемые празднования наскучили, от них так и веяло пороком, это был пир во время чумы. Люди обманывали себя, поддаваясь ложному ощущению безопасности, потакая собственным слабостям и принимая желаемое за действительное. Я не верил ни секунды, что кто-то из них спасется.
Я внимательно следил за погодой; стояли ясные и теплые дни. Но тепла было все же недостаточно. Я заметил, что температура резко падает после заката и становится ощутимо холоднее. То был верный знак. Когда я говорил об этом, меня убеждали, что сейчас просто такой сезон. Ведь у солнца должно быть много силы. Я стал замечать и другие признаки изменения климата. Растения в тропических садах начали хиреть. Я спросил у служащего, отчего. Он с подозрением посмотрел на меня и пробормотал что-то уклончивое; когда же я стал настаивать, он сказал, что его ждет главный садовник, и убежал. Я заговорил о прохладных вечерах с местными жителями, увидев, как странно они одеты, когда выходят на улицу. Очевидно, они не привыкли даже к такой умеренно пониженной температуре, у них просто не было подходящей одежды. Они тоже отвечали уклончиво и с тревогой поглядывали на меня. В свете новых законов, они, наверное, приняли меня за провокатора.
Мой знакомый, занимающий пост в правительстве, остановился в городе на дозаправку самолета. Я связался с ним, хотел расспросить, что где происходит. На контакт он не шел. Мне было ясно по какой причине, и я не стал на него давить. Он не мог знать наверняка, на чьей я стороне. Ошибок не прощали. От всех и каждого требовалась полнейшая безоговорочная преданность. Неосторожная фраза могла погубить любого. Он все же согласился, хотя и неохотно, взять меня в свой самолет, но доставить готов был только до одного из островов архипелага. По карте я посмотрел, что остров, где обитают индри, совсем недалеко, и я пообещал себе краткий визит к лемурам, прежде чем направиться к театру военных действий.
Я пошел сообщить о своих планах девушке. Стоя на перекрестке, я вынужден был пережидать, пока пройдет очередная процессия. Она была во главе шествия, стояла рядом с водителем в большой открытой машине, украшенной пармскими фиалками. Меня она не заметила, ей было не до этого. Волосы ее бледным огнем горели на солнце, она улыбалась и кидала фиалки в толпу. Трудно было узнать в ней ту девушку, что я привез сюда. Когда я потом вошел в ее комнату, на ней было все то же платье цвета пармских фиалок; нежный цвет очень шел к ее хрупкой фигурке, выглядела она чрезвычайно привлекательно. Сияющие волосы усеяны пармскими фиалками, несколько прядей слегка подкрашены в тот же цвет — в этой фантазии таилось особое очарование.
Я преподнес ей коробочку, попросив открыть ее позже, когда я уйду. В ней был браслет, которым она так восхищалась, и банковский чек. «А еще у меня есть для тебя хорошие новости. Я пришел попрощаться. — Она как будто смутилась и переспросила, что это значит. — Я уезжаю сегодня вечером. Улетаю на самолете. Ты разве не довольна? — Она молча уставилась на меня, а я продолжал: — Ты же всегда хотела избавиться от меня. Должна радоваться, что я наконец уезжаю». После паузы она произнесла холодным, полным укоризны голосом: «Что ты хочешь услышать? — Такой реакции я не ожидал. — И что ты за человек такой? — не отводя от меня холодного взгляда, внезапно спросила она таким тоном, который, видимо, считала уничижительным. — Может быть, теперь ты поймешь, почему я никогда тебе не доверяла. Я всегда знала, что ты снова предашь меня… бросишь, как ты не раз уже делал». — «Какая жестокая несправедливость! — возражал я, — Как ты можешь винить меня, когда сама сказала, чтоб я уходил, ты мне дала ясно понять, что у тебя нет для меня времени — с тех пор как мы здесь, я тебя почти не вижу». — «О…!» — с отвращением воскликнула она, повернулась спиной и отошла от меня на несколько шагов.
Пышная юбка шевельнулась, от фиалок шло шелковистое мерцание, похожее на лунный свет, густые светлые волосы покачивались, сверкая фиолетовыми прядями. Я подошел к ней, дотронулся кончиками пальцев до волос и почувствовал, что они полны жизни. От гладкой ароматной кожи исходило мягкое атласное сияние, на тонком запястье — браслет из фиалок. Я обнял ее и поцеловал в шею. Ее тело мгновенно напряглось, она извернулась и высвободилась. «Не прикасайся ко мне! Как у тебя еще наглости хватает… — Казалось, она вот-вот заплачет. — Ну и чего ты ждешь? Отчего не уходишь? Но теперь уж больше не возвращайся. Ни видеть, ни слышать тебя не желаю!» Она сорвала подаренные мною часы и кольцо и с силой бросила в мою сторону; потом подняла руки, пытаясь расстегнуть ожерелье сзади, в изгибе ее легкого тела было столько женской сладострастности, которой на самом деле в ней не было. Я с трудом сдержался, чтобы снова не обнять ее, но вместо этого попросил ее успокоиться. «Ну, зачем так злиться? Давай расстанемся по-хорошему. Ты же знаешь, какие чувства я испытывал к тебе все это время. Я повсюду искал тебя, силой привез сюда. Но ты так часто повторяла, что ненавидишь меня, что не хочешь иметь со мной ничего общего, что мне в конце концов пришлось поверить». Однако это была лишь полуправда, и мне это было известно. Я осторожно взял ее за руку. Рука была напряженной, неотзывчивой, но она все же не отдернула ее, позволила дотронуться до себя, не сводя с меня серьезных, невинных, чуть подведенных глаз, в которых читались сомнение, осуждение… Одной рукой она по-прежнему пыталась расстегнуть ожерелье; блестящие волосы, аромат фиалок так близко от меня. Потом мрачно сказала: «А если бы я всего этого не говорила, ты бы со мной остался?»
