Сирил Коллар - Дикие ночи
Большой дом пуст. Пуст, как всегда, так было со времен его постройки, когда я был совсем маленьким. Но мама встречает меня по-настоящему тепло и нежно. Как странно: теплая пустота, серьезная веселость.
Мама говорит:
— Господи, да что такого ты нашел в этой девушке, что впадаешь из-за нее в такое состояние?
— А ты бы предпочла, чтобы я был с парнем?
— Меня это не касается. Мы всегда предоставляли тебе неограниченную свободу!
В конце концов, может быть, вселенная разума такая же плоская, как Ойкумена древних географов; в центре ее не Иерусалим, а Лора, ее любовь, вирус, нити, привязывающие меня к жизни. Все так перемешалось: вокруг моей terra incognita тайные пороки, скрывшееся за тучами солнце, надежды, у которых нет будущего.
Я сбежал из дому, зная, что мое отсутствие продлится не больше нескольких часов, я вновь открою дверь своей квартиры, добегу до автоответчика, чтобы взглянуть на красную цифру в окошечке и услышать голос — голос любви или ненависти, спокойствия или бури, голос моего личного «метеоролога».
Пока я обедал с мамой, Лора звонила десять раз. Я сажусь и включаю пленку: теперь я слышу серьезный мальчишеский голос.
— Алло, алло, у тебя целый час было занято!.. (Конец.)
Внезапно она начинает говорить своим, «нормальным» голосом:
— Слушай, если ты дома, ответь мне, прошу тебя, я должна успокоиться, я только что говорила по телефону с твоей мамой, она сказала, что ты придешь к ней обедать, значит, ты дома, если, конечно, не отправился уже к ним… Будь хорошим, ответь мне… Алло… (Конец.)
— Алло, ответь, мне, правда, кажется, что ты уже умер, я начинаю беспокоиться, это не должно было произойти так скоро. Ну ладно, я позвоню твоей матери и скажу ей, что ты умер, может быть, ей это понравится… Алло!.. Алло, алло, алло… Алло, алло, алло, алло… Так кто у кого обедает или не обедает, а?.. Ты что, подобрал в ресторане китайчонка или еще кого-нибудь похуже?.. Или тебе перерезали глотку… А что, это неплохая идея!.. Скажем, тебя зарезал педик на улице… Ответь же, это в твоих интересах, обещаю, что не продержу тебя у телефона час, я знаю, как ты это ненавидишь… А если ты боишься чего-то другого, будь настороже, умоляю тебя, не совершай ошибок, сейчас происходят очень странные вещи, ты выбрал не тот путь, твое положение поистине ужасно… Меня просто убивает, что есть такие слабаки, как ты, такие ничтожества!.. Ты не выиграешь, не победишь: даже если ты решишь работать, ничего, кроме дерьма, не произведешь… Я вообще считаю, что ты в этой жизни сделал уже все, что мог: ставил свет на нескольких фильмах, написал сценарий… Тебе больше нечего делать — разве что мастурбировать с педиками, но это, ты сам понимаешь, несерьезно, уж извини… Ну так что, ты подойдешь к телефону или нет, черт бы тебя побрал?! Я ужасно злюсь, просто из себя выхожу из-за тебя, реветь хочется. Я не люблю быть злой с тобой, на самом деле мне тебя жалко, а ведь нет ничего хуже жалости. Ты слаб, и я могу этим воспользоваться. Ты ни на что не способен, кроме своей работы, а это ужасно мало… Чем дольше ты не отвечаешь, тем слабее становишься!.. (Конец.)
— Хуже всего то, что, пока ты мне не ответишь, я буду звонить, твоя линия будет занята весь день, всю ночь, завтра, послезавтра, пока я до тебя не доберусь, так что если у Скорсезе или «Метро-Голдвин-Майер» появится для тебя работа, они до тебя не дозвонятся, уж извини… Послушай еще раз мое первое сообщение, все произойдет именно так, как я предсказываю. Ты удивишься, когда это случится. Ты… ты безвольный и мягкотелый, мой дорогой… проснись, проснись, защищайся… Чем ты равнодушней, тем сильнее я злюсь, это же естественно… Позавчера вечером, когда ты приходил ко мне, я была бы рада, если бы ты не явился, правда: ты был слишком жалок и ни на что не способен. Ты разбудил мою ненависть. В любом случае ты пропал, что бы ты ни делал: или ты сдохнешь через шесть месяцев, или жизнь твоя превратится в ад, я об этом позабочусь… если же ты выберешь любовь, любовь с большой буквы, вернутся спокойствие и безопасность, все будет хорошо — и с работой, и со здоровьем, и со всем остальным… (Конец.)
Голос Лоры ломается, она почти плачет:
— Умоляю, ответь мне, ты пугаешь меня… о!.. как ты меня пугаешь… Я боюсь, а тебя нет, ты не хочешь быть дома для меня… Не оставляй меня одну с этим ужасом, не заставляй быть злой… Не вынуждай меня… (Конец.)
Теперь она вопит:
— Я подожгу эту проклятую квартиру, я буду поджигать все дома, где ты поселишься с Сэми… Черт, ведь не хочешь же ты сдохнуть на самом деле!.. Ты, скотина, мерзавец, «голубая» шлюха, ответь немедленно, иначе, клянусь, я устрою побоище!.. Берегись, иначе я возьмусь за тех, кого ты любишь. Умрешь не только ты… Я буду сеять зло повсюду вокруг тебя, умрет вся твоя семья, поэтому умоляю тебя, отвечай, отвечай, останови все это, весь этот ужас… отвечай… отвечай, ведь действую уже не я… (Конец.)
— Ты когда-нибудь слышал о дьявольском огне?.. (Конец.)
Я ужинаю с Сэми в «Панчо Вилья» на улице Роменвиль. Мы пьем мексиканское пиво, тако и мескаль. Ресторан — это комната четыре на два метра, стойка с высокими табуретами, коричневые соусы и красная фасоль на стальных тарелках. За стойкой суетится маленькая женщина с высоким голосом. Она меняет кассету в стареньком музыкальном ящике, и голос Чавелы Варгас уносит меня в города с незнакомыми названиями: Оахака, Дуранго, солнце в зените, белая пыль, кольт сорок пятого калибра под моей подушкой в номере гостиницы в Ла Пасе. Все та же вечная песня, Пиаф, Ум Кальсум, танго и фламенко; слова и звуки боли и ностальгии, вырванные из реальной жизни, чистые, завораживающие, почти священные. Страдание не означает отчаяния. Крик движет людей вперед, вдыхает в них жизненную силу.
Мы возвращаемся, и мне кажется, что все происходит само собой: жить с Сэми, ужинать с ним, ложиться спать, ласкать друг друга, заниматься любовью. Но Сэми всего двадцать, он не признает никаких правил, ничто не свято для него. Я похож на нищего — клянчу у него ночь, ласку, жажду его матовой и нежной кожи, его тела. Вечер за вечером я попадаю в ловушку, которой хотел избежать любой ценой.
Сэми говорит:
— Если ты хочешь, чтобы мы спали вместе, приходи и ложись в мою постель.
Звонит телефон, это мать Лоры, она на грани нервного срыва.
— Только ты можешь что-нибудь предпринять. Она вернулась ко мне: не спит, все время плачет, кричит, у нее рвота, она бьет посуду об стены, я так больше не могу, я ведь работаю и не могу сидеть дома целый день, чтобы следить за ней. Она говорит, ей достаточно одного твоего слова, чтобы сразу стало легче.
— У меня тоже работа, и мне надоело, что мой телефон все время занят сорока телефонными сообщениями от Лоры, каждый вечер, когда я возвращаюсь домой.
— Ну так расстаньтесь, скажи ей, что все кончено раз и навсегда! — Я слышу в ответ приглушенный крик Лоры.
— Нет, заткнись, ради Бога! — Она вырывает трубку из рук матери. — Нет, ведь ничего не кончено, скажи мне, прошу тебя!
— Я этого не говорил, это твоя мать…
Приглушенный голос ее матери:
— Да займись ты наконец каким-нибудь нормальным парнем, а не этим паршивым педиком, который позволяет грязным арабам трахать себя!
Я ору в трубку:
— Ну да, конечно, эта истеричка, конечно, считает себя нормальной, и ты тоже, да?!
Сэми встает.
— Да заткнитесь же вы оба! Я хочу спать. — И он изо всех сил шваркает дверью своей комнаты.
Я не хочу, чтобы он засыпал без меня. Поэтому соглашаюсь на предложение Лоры, лишь бы закончить наконец разговор. Завтра мы пообедаем вместе с ее матерью и постараемся спокойно все обсудить.
Лора ждет меня возле своей киношколы, в кафе на улице Федерб. Я останавливаюсь, притираюсь колесом к тротуару. Когда я открываю дверцу, Лора выходит из кафе, переходит заснеженную улицу, идет ко мне.
Сент-Антуанское предместье, Бастилия, улица Риволи… Мы не разговариваем, как будто нас уже нет; слишком много слов, город, снег, все те же жесты.
Мы встречаемся с матерью Лоры в кафе на площади Шатле. Бессмысленный спор, бесконечные фразы.
— Ты видишь, он же никогда не изменится, брось его…
— Чего я хочу? Да я люблю его таким, какой он есть, я просто хочу, чтобы он сделал над собой крошечное усилие… Ты можешь хотя бы попытаться?
Я не раскрываю рта, смотрю, как они обе разоряются. Разговор идет на повышенных тонах, Лора оскорбляет мать, та встает, бросает на стол стофранковую банкноту и уходит, сказав напоследок:
— Никогда больше не проси у меня помощи ни в чем, что будет связано с этим подонком, у меня есть дела поважнее!
Мы заказываем омерзительные, тошнотворные шоколадные пирожные. Я выпиваю две чашки кофе, и меня начинает трясти. Мы выходим, на улице серые сумерки, небо давит на череп, как стальная крышка от кастрюли, и мы не знаем, что дальше делать.
