Чарльз Буковски - Музыка горячей воды
— Три яйца?
— Да, три яйца. В общем, танцевать мы еще как умели. Я подавала сигнал — трогала его за руку, — и мы оба подпрыгивали, вертелись в воздухе и приземлялись на ноги. А однажды мы танцевали, я до него дотронулась, и подпрыгнула, и развернулась, да только приземлилась не на ноги. А на задницу приземлилась. А он стоял, зажав рот рукой, и смотрел на меня: «Ох, боже праведный!» — сказал, а потом развернулся и ушел. И не помог мне подняться. Он был гомосексуалист. Больше мы с ним не танцевали.
— Ты что-то имеешь против гомосексуалистов с тремя яйцами?
— Нет, но больше мы не танцевали.
— А Лита, она на этих танцах просто умом двинулась. Ходила во всякие стремные бары и просила мужчин с нею потанцевать. И они, само собой, танцевали. Думали, ее в койку заташить легко. Уж и не знаю, еблась она с ними или нет. Наверное, временами да. Беда с танцующими мужиками или с теми, кто в барах ошивается, в том, что восприятие у них — что у ленточных червей.
— А ты откуда знаешь?
— Они пленники ритуала.
— Какого ритуала?
— Когда энергию пускают не на то. Генри встал и принялся одеваться.
— Детка, мне пора.
— Что такое?
— Мне просто поработать надо. Я же все-таки писатель.
— Сегодня вечером по телевизору пьеса Ибсена. В восемь тридцать. Придешь?
— Конечно. Еще пинта скотча осталась. Смотри одна не выпей.
Генри влатался в одежду и спустился по лестнице, сел в машину и уехал к себе и к пишущей машинке. Второй этаж, окна во двор. Каждый день, пока он печатал, соседка снизу лупила в потолок шваброй. Писать ему было трудно — ему всегда было непросто: «Белый пес наседает»…
Луиз позвонила в 5.30 вечера. Она пила скотч. И уже напилась. У нее слова слипались во рту. Она несла околесицу. Читательница Томаса Чаттертона[28] и Д. Г. Лоуренса. Прочла девять его собственных книжек.
— Генри?
— Да?
— Ой, такое чудо случилось!
— Ну?
— Ко мне зашел черный парнишка. Он красивый] Он красивее тебя…
— Само собой.
— …красивее нас с тобой. Ну.
— Он меня так возбудил! Я сейчас с ума сойду!
— Ну.
— Ты не против?
— Нет.
— Знаешь, как мы день провели?
— Нет.
— Мы читали твои стихи!
— О?
— И знаешь, что он сказал?
— Нет.
— Он сказал, что стихи у тебя великолепные!
— Ну нормально.
— Слушай, он меня так возбудил. Я даже не знаю, что теперь делать. Ты не приедешь? Сейчас? Я хочу тебя видеть сейчас…
— Луиз, я работаю…
— Слушай, ты ничего против черных мужчин не имеешь?
— Нет.
— Мы с этим парнишкой уже десять лет знакомы. Он на меня работал, когда я была богатой.
— То есть когда жила со своим богатым мужем?
— А позже мы увидимся? Ибсен в восемь тридцать.
— Я тебе скажу.
— Ну вот надо было этому подонку ко мне припереться? Мне ведь было так хорошо, пока он не заявился. Господи. Так возбудил, мне нужно тебя видеть. Я с ума сойду. Он такой красивый.
— Я работаю, Луиз. Тут у меня пароль — «квартплата». Попробуй понять.
Луиз повесила трубку. Снова она позвонила в 8.20 — насчет Ибсена. Генри ответил, что еще работает. Он и работал. Потом начал пить и просто сидеть в кресле — он просто сидел в кресле. В 9.50 в дверь постучали. Бубу Мельцер, рок-звезда номер один в 1970 году, в данное время — безработный, живет на прежние авторские отчисления.
— Привет, детка. Мельцер вошел и сел.
— Чувак, — сказал он, — ты прекрасный старый кошак. Я не могу тебя в себе изжить.
— Кочумай, детка, кошаки теперь не в моде, на гребне псы.
— Мне тут помстилось, что тебе надо помочь, старик.
— Дежа, а когда было иначе?
Генри вышел на кухню, отыскал два пива, чпокнул их и вынес обратно.
— Я сейчас без пизды, детка, а для меня это все равно что без любви. Я их не разделяю. Я не такой умный.
— Мы все дураки, Папаша. И нам всем нужна помощь.
— Н-да.
У Мельцера с собой был маленький целлулоидный тюбик. Он аккуратно выстукал из него два беленьких пятнышка на кофейный столик.
— Это кокаин, Папаша, кокаин…
— А-хха-а.
Мельцер залез в карман, вытащил купюру в 50 долларов, свернул эти 50 потуже и вправил себе в ноздрю. Зажав пальцем вторую, сгорбился над пятнышками на столике и вдохнул. Затем извлек 50 долларов из носа, вправил во вторую ноздрю и всосал второе пятнышко.
— Снежок, — сказал он.
— Так Рождество ж, — ответил Генри. — Уместно. Мельцер вытряс на кофейный столик еще два пятнышка и передал полтинник Генри. Генри сказал:
— Не стоит, у меня свои есть, — нашел купюру в один доллар и заправился. По разу в каждую ноздрю. — Что скажешь насчет «Белого пса», который «наседает»? — спросил он.
— Это «Белый пес наседает», — ответил Мельцер, вытряхивая еще два пятнышка.
— Боже, — произнес Генри, — по-моему, мне больше никогда не будет скучно. Тебе же со мной не скучно, правда?
— Фиг там, — ответил Мельцер, заправляясь через 50 долларов со всей дури. — Папаша, да ни в жисть…
Пьянь по межгороду
Телефон зазвонил в 3 ночи. Фрэнсин поднялась и сняла трубку, потом принесла телефон Тони в постель. То был телефон Фрэнсин. Тони ответил. Звонила Джоанна — по межгороду, из Фриско.
— Слушай, — сказал он. — Я ж велел тебе сюда больше не звонить.
Джоанна была пьяна.
— Ты давай заткнись и выслушай. Ты мне, Тони, должен кой-чего.
Тони медленно выдохнул:
— Ладно, валяй.
— Как Фрэнсин?
— Мило, что поинтересовалась. Она прекрасно. Мы оба прекрасно. Мы спали.
— Ладно, я вообще-то проголодалась и вышла за пиццей, я в пиццерию пошла.
— Ну?
— Ты против пиццы?
— Пицца — это мусор.
— Что б ты понимал. В общем, я села в этой пиццерии и заказала особую пиццу. «Дайте мне лучшую-наилучшую», — говорю. И я сидела, а они мне ее принесли и сказали: восемнадцать долларов. Я говорю: я не могу восемнадцать долларов заплатить. Они засмеялись, ушли, а я стала есть пиццу.
— Как твои сестры?
— Я ни с той ни с другой больше не живу. Обе меня вытурили. Из-за этих моих звонков тебе по межгороду. Некоторые счета за двести долларов переваливали.
— Я ж велел тебе больше не звонить.
— Заткнись. Мне так легче себя предавать. Ты мне кой-чего должен.
— Ладно, продолжай.
— Ну, в общем, ем я эту пиццу, а сама не знаю, как буду за нее платить. А потом на меня сушняк напал. Надо пивка, поэтому я отнесла пиццу к бару и заказала пива. Выпила, еще пиццы поела и тут вижу — рядом такой высокий техасец стоит. Футов семи ростом. Он меня пивом угостил. И музыку по автомату слушал — кантри-энд-вестерн. Там все место в таком стиле. Тебе же не нравится кантри-энд-вестерн, правда?
— Мне пицца не нравится.
— В общем, я с техасцем пиццей поделилась, и он мне еще пива взял. И вот мы пили пиво и ели пиццу, пока не доели. За пиццу он заплатил, и мы пошли в другой бар. Опять кантри-энд-вестерн. Мы потанцевали. Он хорошо танцевал. Мы пили и ходили по всяким таким кантри-энд-вестерн-барам. В какой бар ни зайдем — там кантри-энд-вестерн. Мы пили пиво и танцевали. Замечательно у него выходило.
— Ну?
— Наконец мы опять проголодались и зашли в драйв-ин съесть по гамбургеру. Едим мы гамбургеры, а он вдруг наклонился и меня поцеловал. Страстно так. У-ух!
— О?
— Я ему говорю: «Блин, пошли в мотель». А он такой: «Нет, давай ко мне». А я: «Нет, я в мотель хочу». Но он все равно меня уломал к нему.
— А жены дома не было?
— Нет, у него жена в тюрьме. Насмерть застрелила одну их дочку, той семнадцать было.
— Понятно.
— В общем, у него только одна дочка осталась. Ей шестнадцать, и он меня с ней познакомил, а потом мы ушли в спальню.
— Мне нужно знать подробности?
— Дай мне рассказать! Я за этот звонок плачу. Я за все свои звонки сама платила! Ты мне кой-чего должен, поэтому бери и слушай!
— Дальше.
— Ну, в общем, мы зашли в спальню и разделись. Втарен он был что надо, только краник у него был какой-то до ужаса синенький.
— Беда только, если яйца синеют.
— В общем, мы легли в постель, повозились немного. Но тут возникла проблема…
— Слишком напились?
— Да. Но главным образом — из-за того, что его раскочегаривало, только если его дочка в комнату входила или шум от нее какой доносился — кашляла она там или в туалете смывала. Один взгляд на дочку — и его возбуждает, просто-таки подпаливает.
— Понимаю.
— Правда?
— Да.
— В общем, утром он мне сказал, что я у него на всю жизнь могу остаться, если мне нужно. Плюс еженедельное содержание в триста долларов. Дома у него было очень славно: две с половиной ванных, три или четыре телевизора, целый шкаф книжек — Пёрл С. Бак, Агата Кристи, Шекспир, Пруст, Хемингуэй и «Гарвардская классика», сотни поваренных и Библия. Две собаки, кошка, три машины…
