Хелен Уолш - Низость
— Привет, пап, я просто звонила, чтобы…
Не в состоянии придумать вменяемую отмазку, я просто сбрасываю звонок. Стою в коридоре, дрожа, и жду, когда мне придет в голову правильное вранье. Сочинение неправды никогда не было моей сильной стороной. В детстве я была безнадежной врушкой, но я была счастливой и послушной, так что у меня не возникало необходимости врать. Я не знала, что такое ходить по скользким дорожкам. Я принимаюсь сушить волосы и пытаюсь визуализировать Себя в детстве. Секунду громко ржу, вороша волосы, когда представляю себя — такая вся приличная и с пластинками для зубов. Но тут нечто мрачное стучит пальцем мне в затылок и заставляет замолчать. У нее те же волосы и то же самое лицо, но некто чужой поселился под этой кожей. Время вытравило всю хорошесть. Если разложить все мои школьные и универовские фотки в хронологическом порядке, то вы увидите безжалостное и постепенное накопление грязи и лживости. Клянусь, иногда я смотрю в зеркало, и меня пугает та девушка, что мрачно пялится на меня. Я не знаю ее, и она мне не нравится.
Бряцанье тарелок, доносящееся от соседей, когда они складывают посуду в мойку, прорывается сквозь тишину. Из-за него холл кажется пустым и безжизненным, и отсутствие мамы давит на меня, перенося меня в наш старый дом. Я в своей комнате наверху, читаю. Слышу грохот посуды на кухне, и сбегаю вниз, перегибаюсь через перила. Я вижу, как мама согнулась над горой разбитых тарелок и чашек, схватилась за голову, и бессильный женский плач сжимает ей грудь. В дверях цокольного этажа возникает папино лицо. Оно побелевшее и встревоженное. Мне видно, как его взгляд падает на маму и привычно жду его хриплого смеха. Но его лицо остается окаменевшим. Он опускается на колени рядом с ней, обхватывает ее одной рукой и прижимается к ней головой. У меня внутри все сжимается, зловещее предчувствие, и тут удар крови в барабанные перепонки, когда мамин сжатый кулак выскакивает из ниоткуда и со всей силы бьет его в лицо. Папа, он даже ни разу не повышал на нее голос, но я жду, что он треснет ей в ответ. Он даже не сдерживает ее. Просто позволяет ей снова и снова замахиваться на него, и когда она, обмякнув, теряет силы, забрызганная его кровью, он берет ее на руки и укачивает. Но я могу ей это простить. Уже простила. Смерть сестры тяжко придавила ее. Но вот чего я не могу ей простить, это того, что она не дала мне попрощаться. Я на хуй любила тетю Мо, не слабее, чем она.
Девочка с хоккейной площадки опять завладевает моими мыслями, и я пытаюсь вытрясти ее из головы, елозя полотенцем. Залезаю в ящик стола, достаю блокнот и ручку.
Пап,
Прости, что я тебя сегодня подвела. Обещаю исправиться, целую,
Милли.
Записка кажется бездумной и эгоистичной. Поверхностной. Небрежной.
Но она правдивая. По крайней мере, она правдивая.
ДжемиПервое, что приходит мне на ум, когда я подтягиваюсь, это что она нас продинамила. Специально, по всей видимости. В доме нет ни одного признака ни света, ни жизни. Пару раз бибикаю, и штора в окне соседнего дома чуть раздвигается, на несколько секунд показав фигуру в пиджаке. Потом комната погружается во тьму. Через несколько мгновений в окне материализуется пара лиц. Одно — значительно крупнее другого. Классическое приоткрывание штор, ё! Такую штуку последний раз видал еще, когда мелким был. Любопытствующие мудозвоны. Дождетесь, нажалуюсь малышу Милли.
Набираю ее сотовый. Звонит, безрезультатно.
Следующее, что я думаю, это что она заснула, что, если по честному, далеко не первый раз. Звоню на домашний. Не отвечают. Часы на приборной доске показывают 5:54. Жду ее до 6:10, потом отчаливаю.
6:05, и никаких признаков дурешки. Еще раз звоню туда и туда. Итог нулевой. Иду стучать в дверь. Без мазы. Возвращаюсь в машину и листаю спортивные страницы «Эхо». Козлы до сих пор обгоняют наших на три очка. Опять сплетни, что наши продают Хески.
6:07. Я завожу двигатель. Если интересно знать, я немного обрадовался, когда подъехал и обнаружил, что в доме нет света, правда, где-то спинным мозгом. Все утро у меня нутро в узлы завязывалось насчет повидаться с Милли, но сейчас, по-моему, вроде я скорее испытываю ниибацца напряг, чем чего иное. Просто охота со всем этим разобраться, догоняешь. Хочется, чтоб все стало как раньше.
Жду еще две минуты, потом проверяю сотовый на предмет пропущенного вызова. Пусто. В глотке крохотные комочки злости, ставлю машину на первую передачу, и смотрю в зеркало заднего вида, с намерением проваливать. Однако черед пару сотен ярдов позади нас, вижу красную точку, подрагивающую вверх и вниз. Присматриваюсь, и по разнице во времени между ее движениями вверх и вниз, соображаю, что это Милли. Остервенело пыхает сигаретой. В 6:08 ее лицо прижалось к запотевшему стеклу. Губки приоткрытые в недовольной гримаске; и чуть осоловелые глаза. Ой, бля, как я соскучился по маленькому зверенышу. Она запрыгивает в тачку, притащив за собой смачный запашок пива и курева.
— Уже начала?
— Нет! — отбрехивается она и строит обиженную рожицу.
— Это ты рано. Я думала, ты подъедешь в 6:00.
Я щелкаю пальцем по часам на приборной доске.
— Проверим по часам в Роуз-оф-Моссли, — говорю я. — Опаздывают минут на пятнадцать.
Она угощает нас еще одной гримасой, каковая незамедлительно растекается в широченную лыбу, когда до нее доходит, что ее штуки прекрасно и окончательно разоблачены.
— Я всего половиночку, догоняешь.
Я нежно щиплю ее за щеку. У нее обалденный вид в джемпере из кремового мохера, джинсах в обтяжку и никакой косметики. Еще ее волосы стали короче на несколько дюймов, аккуратная короткая полукруглая стрижка-боб, доходящая до подбородка. Она немного смягчила ее рожицу, не говоря уж о том, что это идет к ее костлявой фигуре.
Поначалу мы просто перебрасываемся обрывками трепа ни о чем, вчерашними или позавчерашними сведениями о ком-то, с кем одно время вроде общался, но без энтузиазма.
— Как Билли? Как папа? Давно не видел Сина? Слышала о пацанах, сделали книжный на Эйгберт-Роуд? — И прочая светская хренотень, которая на самом деле ни к чему не обязывает, но тем не менее дает нам шанс разобраться, чего творится у нее в голове. К примеру, хотя она бурно радуется сплетням насчет Сина, Лайама и нашего маленького, она совершенно избегает таких разговоров, от каких можно перейти к теме Энн Мэри или свадьбы. Она реально не желает об этом слушать. Типа как она спрашивает, чем я был занят на прошлых выходных, а я отвечаю, что я подбирал квартиру для моей миссис и все такое, она обрывает разговор прямо по какой-то ебучей касательной. «А ты знал, что в Мерси-сайде на двадцать процентов увеличилось число диагнозов гонореи и сифилиса?» И к тому времени, как мы добрались до последней комбинации светофоров, мы исчерпали все возможности легкой беседы, и нас охватывает красноречивое молчание. Она сидит себе, пялится в окно, гоняет воздух от одной щеки к другой, пытается изображать безразличие и все такое. Коленка, правда, напрочь ее выдает. Трясется, что пиздец. Вот реально язык движений нервничающего тела. И сам я совершенно так же себя чувствую, если интересно знать. Голова дико жужжит, в горле застрял ком из тысячи и одного слова, и все они не поддаются построению в предложения. В конце концов, она замечает на полу «Эхо», щелчком по приборной доске включает свет и погружается в первую страницу, и на некоторое время возникает предлог для молчания.
Вот чего я никак не выброшу из башки, так это то, откуда на хуй вся эта фигня взялась, а если более конкретно, какого хуя она происходит? На роже у нее нет ни следа злобы, вроде той, что мы наблюдали несколько недель назад. Ничего подобного. Совсем наоборот, если интересно знать. Есть, скорее, намек на ранимость. Грустная она. И может на первый взгляд это паранойя, но у меня возникает чувство, что я как-то понял, о чем она переживает. По-моему, ключ к какому-нибудь откровению лежит завернутым в фольгу на приборной доске. Надо прекратить гнать и нанести удар по ублюдкам. Лет сто мы с ней последний раз ели таблетку, а сейчас именно она для нас первое дело. Несколько часов реально охуевшей от наркоты трансляции признаний. Все-таки не могу отделаться от мысли, что это крохотный обломок самого приятного наркотика из известных человеку. Типа как я сказал, я могу позволить себе лишь одну-две, а мой жизненный принцип утверждает, что таблетку следует есть, чтобы провести приятное время еще лучше, а не для того, чтобы сделать терпимым плохое время.
Только что натикало 6:45, и мы плотно застряли в самом пекле часа пик. Движение через Ранкорн-Бридж практически встало. А я раскорячился, неправильно свернув на Мб, и ни одна сука нас не пропускает. Слева от нас по обочине ползет мини-автобус. Старички куда-то, на ночь глядя, намылились. У всех рот как от лимона. Невезучие, что пиздец. Я пробую и мне удается привлечь внимание водителя, только он копается с боковым зеркалом. Ниибацца ненавижу застревать вот так вот в пробке. Реально бесит. Я бы лучше сделал крюк миль на пятнадцать, чем торчать в этой хуйне. Тяжко вздыхаю. Милли сочувственно косится на нас, потом отключает свет и забрасывает газету на заднее сиденье.
