Джек Керуак - Одинокий странник (сборник)
Я забираю расчет около $300, сворачиваю вместе с теми $300, что остались от железной дороги, взваливаю вещмешок свой снова на горб, и вот я опять пошел.
Заглядываю в столовую команды, где посиживают все ребята, и ни один на меня не смотрит. – Мне странно. – Говорю, «Ну, когда отход обещали?»
Они посмотрели на меня пусто, глазами, которые меня не видели, как будто я призрак. – Когда на меня поглядел Джорджи, у него во взгляде тоже это было, такое, что говорит: «Теперь, когда ты уже не член экипажа, на этой призрачной приблуде, ты для нас покойник». «Ты нам теперь больше низачем», мог бы добавить я, припоминая все те разы, когда они добивались моего общества ради скучных дымных заходов на треп в койках, а огромные жирные пуза свешивались, как ворвань в кошмарной тропической жаре, и ни один иллюминатор не открыт. – Или сальные признания в проступках, в которых не было шарма.
Преза, негра главного кока уволили, и он шел в город вместе со мной и попрощался на тротуарах старого Нового Орлеана. – Руководство там было антинегритянским – капитан хуже всех прочих. —
През сказал, «Вот бы мне хотелось в Нью-Йорк с тобой, и пойти в „Птицляндию“, но мне надо судно себе надыбать».
Мы сошли по трапу в безмолвии позднего дня.
Машина 2-го Кока курсом на Новый Орлеан просквозила мимо нас по шоссе.
Нью-йоркские сценки
В это время мама у меня жила одна в квартирке в Ямайке, Лонг-Айленд, работала на обувной фабрике, дожидаясь, когда я вернусь домой, чтобы составить ей компанию и раз в месяц сопровождать в «Радио-Сити». У нее меня ждала крохотная спаленка, чистое белье в комоде, чистые простыни на кровати. Облегчение после всех спальников и шконок, и железнодорожной земли. То была еще одна из многих возможностей, что она мне давала всю свою жизнь, чтоб я просто был дома и писал.
Я всегда отдавал ей всю оставшуюся получку. Остепенялся в долгих сладких снах, целоденных медитациях дома, писании и долгих прогулках по любимому старому Манхэттену лишь в получасе подземкой. Я бродил по улицам, мостам, Таймз-сквер, кафетериям, набережным, разыскивал своих друзей, поэтов-битников, и бродил с ними, у меня были любовные романы с девушками в Деревне. Я делал все с той великой безумной радостью, что бывает, когда возвращаешься в Нью-Йорк-Сити.
Слыхал, великие поющие негры зовут его «Яблоко!»
«Теперь там тебе замкнутый город Манхэттов, опоясанный причалами», спел Херман Мелвилл.
«Обвязанный вокруг сверкучими приливами», спел Томас Вулф.
Целые панорамы Нью-Йорка повсюду, от Нью-Джёрзи, от небоскребов. —
Даже из баров, вроде бара на Третьей авеню – 4 утра, мужчины все ревут в возбужденьи дзынь-чпок стаканов у поручней стойки с латунной подножкой, «ты куда это пшел» – В воздухе октябрь, в дверном солнце индейского лета. – Два продавца с Мэдисон-авеню, день-деньской работавшие, входят молодые, хорошо одетые, строго костюмы, пыхают сигарами, рады, что с днем всё, и наступает выпивка, бок о бок входят, улыбаясь, но места у ревущей (Еть!) переполненной стойки нет, поэтому они становятся вторым рядом от нее ждать и улыбаться, и разговаривать. – Мужчины и впрямь любят бары, и хорошие бары любить надо. – Здесь полно предпринимателей, работяг, Финнов Маккулов Времени. – Оробленные старосерые пьянчуги, грязные и пивохлещуще радые. – Безымянные грузовые автобусоводилы, на бедрах болтаются фонарики – старые свекольнохарие пивоглоты печально возносят пурпурные губы к счастливо питейным потолкам. – Бармены проворны, учтивы, заинтересованы в своей работе, как и в клиентуре. – Как Дублин в 4.30 пополудни, когда работа сделана, но это Третья авеню великого Нью-Йорка, бесплатный обед, запахи выхлопа, реки, обеда на Муди-стрит, дороге копоти, что мимомешается у двери, гитароиграющие герои с долгими бакенбардами вынюхивают на деревянных крылечках предвечерней дремы. – Но это Нью-Йоркские башни дальше высятся, голоса трещат калечатся поболтать и пережевать сплетни, пока Уховерт не выронит свой груз – Ах Джек Фицджералд Могучий Мёрфи, где же ты? – Полулысые, синяя рубашка драна, землекопы в дангери, обтрепанных по концам, в кулаках стаканы сиястеклянной пены поверх бурого предвечернего пива. – Под ногами рокочет подземка, а чувак в хомбурге и жилете, но без костюма, правляющий какой-то, переступает с правой ноги на левую на твоем латунном поручне. – Цветной дядька в шляпе, величавый, молодой, под мышкой газета, прощается у бара, тепло и отечески суясь к мужчинам – лифтер из-за угла. – И не тут ли, говорят, Новак, агент-недвижник, который, бывало, засиживался допоздна, держа равненье на то, чтоб выправиться и разбогатеть, в своей келейке белого червячка, печатая отчеты и письма, а жена с детками с ума сходят дома в 11 вечера – целеустремленный, встревоженный, в кабинетике Острова, прямо на улице неприметный, но открытый любым деловым предложениям и во младенчестве любое дело может быть мелким, как устремленье великим – сколько уж косточки его тлеют? и так свой миллион и не заработал, так и не выпил с Пока Жи Жи и Я Тоже Тебя Люблю в этой околовечерней пивной мужчин возбужденных, ерзающих табуреты и каблуками-подошвами скребущих придонные ногопоручни в Нью-Йорке? – Никогда не подзывал Старого Очкарика и не предлагал его красному от дужки носу выпить – никогда не смеялся и не давал мухе садиться ему на нос, как на посадочный знак – но посреди ночи прободение язвы оттого, чтоб разбогатеть и все лучшее жене и деткам. – Поэтому лучшая американская почва ему сейчас одеялом, сделанным на верхних фабриках «Хадсонова залива» Луноликого Сакса и притащенным сюда на телеге маляром в белой робе (безмолвным) окантовать скитанья его некогда слепленной плоти, а там черви пускай таранят – Обод! Так вкепайте еще пива, пьянчуги. – Громилы чертовы! Любовнички!
У меня с друзьями в Нью-Йорк-Сити есть свой особый способ веселиться, не тратя много денег, а самое главное – не домогаются формалистические зануды, как, скажем, роскошный вечер на балу у мэра. – Не нужно жать руки и не надо назначать встречи, и нам нормально. – Мы как бы бродим везде, как дети. – Забредаем на вечеринки и рассказываем всем, чем занимались, а люди думают, это мы так хлещемся. – Они говорят: «О смотрите, битники!»
Возьмем, к примеру, вот такой типичный вечер, который можно себе устроить: —
Вынырнув из подземки Седьмой авеню на 42-й улице, проходишь сортир, который битовейший сортир в Нью-Йорке – никогда нипочем не скажешь, открыт он или нет, обычно там перед ним здоровенная цепь, гласящая, что он не работает, или же снаружи шибается какой-нибудь седовласый разлагающийся монстр, это сортир, мимо которого все семь миллионов человек в Нью-Йорке в тот или иной раз проходили и странным манером замечали его – мимо нового прилавка с жаренными-на-углях-гамбургерами, Библейских киосков, исправных музыкальных автоматов и захудалой лавки подпольных пользованных журналов рядом с арахисово-хрупким магазином, пахнущим аркадами подземки – там и сям подержанный экземпляр этого старого барда Плотина, вкравшийся промеж остатков собраний немецких учебников для старших классов – где продают длинные захудалые на вид «горячие собаки» (нет, вообще-то, они вполне красивые, особенно если у тебя нет 15 центов и ты ищешь кого-то в «Кафетерии Бикфорда», кто может подкинуть тебе форцов) (одолжить тебе налички). —
Поднимаешься по той лестнице, люди там стоят часами и стоят, пуская слюну под дождем, с промокшими насквозь зонтиками – кучи парней в дангери, боящихся идти в Армию, полуподнявшись по лестнице на железных ступеньках, в ожидании Бог Его весть чего, среди них определенно какие-то романтические герои только что из Оклахомы со стремленьями в итоге оказаться страждущим в объятьях какой-нибудь непредсказуемой сексапильной юной блондинки в пентхаусе на «Эмпайр-Стейт-Билдинге» – кое-кто из них, вероятно, стоит там, мечтая завладеть «Эмпайр-Стейт-Билдингом» посредством волшебного заклинанья, которое они себе намечтали у ручья на заросших задворках захудалого старого дома на закраинах Тексарканы. – Стыдно, что видно, как заходят в грязную киношку (как название-то?) через дорогу от Нью-Йоркских «Таймз» – лев и тигр мимоходом, как говаривал Том Вулф об определенных субъектах, проходивших мимо того угла. —
Опираясь на ту сигарную лавку со множеством телефонных будок на углу 42-й и Седьмой, откуда совершаешь прекрасные телефонные звонки, глядя изнутри на улицу, а там становится очень уютненько, если снаружи льет, а тебе нравится длить разговор, кого находишь? Баскетбольные команды? Баскетбольных тренеров? Туда ходят все эти парни с роликового катка? Снова кошаки из Бронкса, им лишь бы поприключаться, любовной романтики себе ищут? Странные дуэты девушек, выходящие с грязных киношек? Вы их вообще видали? Или попутавшие пьяные предприниматели, у которых шляпы наперекосяк на седеющих бошках, кататонически пялятся вверх на знаки, проплывающие на Здании «Таймз», мимо катят огромные фразы про Хрущева, населения Азии перечисляются вспыхивающими лампочками, всегда пятьсот точек после каждого предложения. – Вдруг на углу возникает психопатически встревоженный полисмен и говорит, чтобы все уходили. – Таков центр величайшего города, что когда-либо ведал свет, и вот что здесь делают битники. – «Стоять на уличном углу и никого не ждать вот Власть», речет поэт Грегори Корсо.