Владимир Козлов - Плацкарт
– Не понял, про что ты?
– Мне скоро тридцать один, и я хочу жить, как хочу, а не сидеть в сраной клетке, в которую сам себя и загнал. Почти все наши ровесники – ну, те, кого я знаю – сидят в полной жопе. Но они этого не замечают или притворяются, что не замечают. У некоторых все, вроде, благополучно: жена, ребенок, думают уже о втором… И у меня то же самое. Тебе в этом смысле попроще – ты свободен. Нет семьи, нет детей. Захотел – уехал в Москву, захотел – можешь вернуться. Так ведь?
Деревянная дверь отворилась, вошли два коротко стриженных парня лет по двадцать пять. У одного на цепочке болтался крестик с распятым Иисусом. Парни сели на нижний ярус, под нами.
– Хорошо, что сегодня не пил перед баней, – сказал парень с крестиком. – Хоть нормально попариться можно. Пацаны предлагали, но я сказал, что не буду: в баню иду. Вот после – можно пивка потянуть. Только «Ярпиво», не сраную «Балтику» – от нее не пьянеешь, а охуеваешь, да?
– А мне – что одно, что другое: разницы нет, – ответил приятель. – Я дня без пива прожить не могу. Хоть бутылку, да выпью. Может, год уже или больше…
– Знаешь, как это называется? Пивной алкоголизм.
– Иди ты в пизду…
– Сам иди. Это еще как посмотреть, что лучше – водка или твое пиво. От пива желудок только так садится, капитально.
Я сказал Игорю:
– Пойдем в бассейн, окунемся.
– Пошли.
В бассейне никого не было. В голубой хлорированной воде плавал листок от банного веника.
– Знаешь, что? – сказал я. – Перебирайся ко мне в Москву. Устроишься на работу легко: ты классно в компьютерах разбираешься, лучше меня. Сначала сам переедешь, можешь жить у меня, потом обживешься, снимешь квартиру, перетянешь семью. Многие ведь так делают.
– Звучит, конечно, заманчиво, но для меня нереально. Неохота мне дергаться. Пусть все остается как есть. Все происходит само по себе, я не хочу в это вмешиваться.
– Так решили за нас в высших сферах?
– Ага.
Игорь спустился по лесенке, оттолкнулся от бортика и поплыл. Он переплыл бассейн и лег на воде, держась руками за бортик. Я подплыл. Игорь встал на ноги, пригладил ладонью намокшие волосы.
– Ответь-ка ты мне на один вопрос, Димыч. Ты уже скоро полгода в Москве. Кем ты себя ощущаешь – провинциалом или уже москвичом?
– Ну у тебя и вопросы. Никем не ощущаю. Я про это не думаю.
* * *Родители сидели у телевизора, смотрели шоу «Как стать миллионером?».
– Ну, как сауна? – спросила мама.
– Нормально. И недорого. В три раза дешевле, чем в Москве.
Мама кивнула.
Я зашел в детскую. Анюта и Макс лежали на диване, обнявшись. Макс мял ее грудь. Я сказал:
– Привет, молодежь. Сорри, что вошел к вам без стука.
– Ничего, мы не сильно стеснительные, – сказал Макс, не убирая руку с груди Анюты. – Как Москва? Ничего там еще не взорвали?
– Макс, у тебя что, крыша съехала? – сердито сказала Анюта. – Дима все-таки там живет, а ты такой бред говоришь.
– Да ладно, успокойся ты. Я, типа, пошутил, и Димон меня понял? Так ведь?
– Ну да.
– Ну так как там – в Москве?
– Как обычно. Зима. Снег. Холодно. Пробки.
– Когда назад?
– Завтра вечером.
– Надо нам как-нибудь к тебе в гости заехать, да, Анька? На Новый год, может? А то брателло полгода в столице, а ты у него еще не была.
– Да я не очень стремлюсь. Я бы лучше на Запад куда-нибудь съездила. А Москва меня чем-то отталкивает. Что-то в ней стремное есть, бескайфовое.
Воскресенье
Радиоузел поезда передавал старую песню «Землян»:
Но снится нам не рокот космодрома
Не эта ледяная синева
А снится нам трава, трава у дома
Зеленая, зеленая трава.
Когда я ходил в третий класс, эту песню часто крутил сосед за стеной, Саня Громов. Потом он купил кассетник «Весна» и ходил с ним гулять на улицу. В кассетнике обычно играли песни, записанные с телевизора: Леонтьев, Боярский, Пугачева, Антонов, «Земляне». Я завидовал Сане, потому что у нас кассетника не было, только старый бобинный «Ростов», и к нему всего три бобины – Высоцкий, Окуджава и Визбор. Их папе давно записали бывшие институтские одногруппники. Папа слушал их редко: ни он, ни мама музыку не любили. Они вообще не умели развлекаться и отдыхать – жили только семьей и работой. Такие они и сейчас, единственное развлечение – телевизор.
Напротив сидела девушка с бледным лицом, в сером свитере, с короткими темными волосами. В ушах торчали наушники плеера «Sony».
«Трава у дома» закончилась, следующая песня была «Листья жгут». Я содрал открывалкой снизу стола крышку с «Балтики-тройки», сделал глоток. На моей полке сидели два деда. Их сумки, привязанные к тележкам, покачивались на третьей полке над боковыми местами. Дед со сморщенным лбом, в серой трикотажной рубашке, говорил:
– Я знаю одно. В Белоруссии сейчас лучше живут. Там и зарплаты, и пенсии больше…
– А вот и не лучше, – перебил его второй дед. – У меня там сестра, двоюродная, в Гомеле. Ну, получает она пенсии где-то тысячу пятьсот – на наши деньги. Но там и продукты дорогие, дороже, чем у нас…
Девушка достала кассету из плеера, положила на стол, вынула из сумки другую. Я заметил обложку – Том Уэйтс, альбом «Machine Bone». Она надавила на кнопку «play» и отвернулась к окну.
Я взял с третьей полки матрас, скрученный, с подушкой внутри, бросил на свою верхнюю полку. Спросил у девушки:
– Снять вам матрас?
– Что? – Она вынула левый наушник. – Что вы сказали?
– Вам снять матрас?
– Нет, спасибо, не надо. Я не буду ложиться.
Дед в рубашке спросил:
– Девушка, а вы мне не уступите нижнюю полку?
– Нет, я наверх не могу.
Дед сморщил губы. Я раскатал по полке матрас. Из подушки высыпались несколько перьев.
В узком предбаннике у туалета стояли полная девушка в черной юбке и дядька в жилете с карманами.
Я спросил:
– Кто последний?
– Я, – ответила девушка.
Я поднял крышку мусорки, положил туда бутылку от пива. В ней лежала бутылка от водки и кожура мандаринов.
Открылась дверь в тамбур, дохнуло холодом и табаком. Загрохотали колеса. В вагон вошел дядька в очках.
Я зашел в туалет, закрыл дверь на защелку. Из стены торчал кран для пожарного рукава, покрашенный в красный цвет. Стекло было непрозрачное, с мелким узором. Я взялся за ручку окна, потянул ее вниз – не поддалась.
Старики уже спали, поджав ноги на полках. Я положил полотенце на железку с натянутой сеткой, сел рядом с девушкой. Она мельком глянула на меня, отвернулась к окну.
– Вы вообще ложиться не будете? – спросил я.
Она вытащила левый наушник.
– Вообще ложиться не будете?
Она резко мотнула головой.
– Нет. Я никогда не сплю в поездах. И раньше уснуть не могла, а после аварии – и тем более. Нога начинает ныть – почему-то, именно в поездах. – Она нажала на плеере кнопку «stop», вытащила второй наушник. – А вы из Москвы, или там работаете?
– Работаю. Уже скоро полгода.
– А я уже больше двух лет, как в Москве. У меня там раньше жил дядя – я поехала к нему, чтобы лечиться после аварии. Он был богатый, фирма своя. Продажа автомобильных масел. Я сначала жила у него, а теперь квартиру снимаю…
– А можно – мы будем на ты?
– Да, конечно. И заодно познакомиться можно. Меня зовут Катя.
– А меня – Дима.
– Очень приятно.
– Мне тоже. И ты так все время – если ездишь домой, то ночью не спишь?
– Да. Сижу, слушаю плеер. Приезжаю, две чашки крепкого кофе – и на работу. Я работаю в агентстве недвижимости, на Красных воротах. А живу на Домодедовской. Далеко, конечно, и с пересадкой, но это – Москва, не наша деревня. В Москве я могу сидеть в офисе и зарабатывать – более или менее. А у нас пришлось бы для этого бегать, целый день быть на ногах. А я так уже не могу…
Навстречу шел пассажирский, мелькали тускло освещенные окна. У деда на верхней полке свесился край одеяла. За перегородкой кто-то храпел.
Катя рассказывала:
– Я закончила наш филфак. С третьего курса торговала на «Спартаке» с девчонкой знакомой. После диплома – ну, не учительницей же идти? – одолжили денег, взяли себе по киоску у Заречного рынка. Она продуктами занималась, а я – порошками, мылом, пастой зубной…
– А где был ларек, с какой стороны?
– Если стоять ко входу спиной, то направо.
– Помню эти ларьки. Но тебя там, вроде, не видел…
– А я через год уже там не сидела сама – две девчонки работали у меня, продавщицы. Молоденькие, только школу закончили, но толковые. А я только товар подвозила. Квартиру снимала на Ленинской – чтобы ближе к Заречному. Машину взяла – «опель-вектра», девяносто пятого года. А потом на ней и разбилась. Все из-за гололеда. Машина – в лепешку, у меня – открытый перелом в трех местах.
Катя провела рукой по бедру и чуть ниже колена.
– Главное, что все помню – сознание не теряла. А в машине лежала бутылка вина – даже и не разбилась. Я открыла ее, пробку внутрь продавила и всю выпила – пока гаишники не приехали и скорая помощь. И знаешь, что менты мне потом заявили?
