Гилберт Адэр - Буэнас ночес, Буэнос-Айрес
Меня поразило, как тогда в квартире Фери, полное отсутствие истеричности, сентиментальности. Мик спокойно рассказал мне о появившихся у него симптомах — особенно о мучившем его несколько недель поносе, сделавшем его жизнь постоянным кошмаром (особенно он боялся, по его словам, обкакаться на занятии) и наконец заставившем его обратиться к врачу, который как раз накануне и сообщил ему страшный диагноз. Тот самый Мик, который перебрал неисчислимое множество «крра-а-асавчиков», отбрасывая их, как потерявшую вкус жвачку, стоило выветриться новизне ощущений, оказался способен говорить со мной о своей смертельной болезни, проявляя всю ту зрелость, которой ему не хватало в бесконечных сексуальных похождениях, приведших его к печальному концу.
Вскоре после этого разговора Мик ушел из «Берлица», но, в отличие от Фери, не потерял со мной контакта. Он часто звонил в «Вольтер», интересуясь школьными сплетнями (я к тому времени почти ничего не мог ему рассказать), потом делился собственными новостями (хотя насчет своего здоровья предпочитал не распространяться): Мик добровольно начал принимать участие в работе появившихся тогда многочисленных обществ и групп, помогающих заболевшим СПИДом. Однажды он предложил мне принять участие в проводимом каждые две недели собрании такого общества; я согласился, и мы договорились перед собранием выпить во «Флоре» — «как в старые добрые времена», по словам Мика. Потом, уже прощаясь, он предупредил меня: «Не удивляйся, когда увидишь, как я изменился». Мик не стал уточнять, что имеет в виду, а я не переспросил; однако, отправляясь на встречу, приготовился к худшему.
Я не мог, как выяснилось, ошибиться сильнее: Мик, которого я увидел на террасе «Флоры», увидел с изумлением, граничащим с остолбенением, выглядел на десять лет моложе и здоровее того парня, которого я знал по «Берлицу». Он постригся, и ровный ежик придавал ему вид не смертельно больного человека, а собранного современного бизнесмена. Свой заношенный плащ на алой подкладке Мик сменил на спортивный дождевик, распахнутый ворот которого позволял видеть чистый свежевыглаженный комбинезон. И вместо сигарет «Рамсес», которыми он бахвалился в «Берлице», Мик курил теперь дорогие «Диск Блю». Что касается цвета лица, то его можно было назвать интересной бледностью. СПИД, не мог я не подумать, оказался Мику к лицу.
Когда я сказал Мику, насколько больше мне нравится его новый имидж, вложив в эти слова всю свою искренность (тут мне не приходилось кривить душой), чтобы показать: это не пустой комплимент, — он посмеялся тому, что его «рабочая одежда», как он ее назвал, могла произвести на меня впечатление крика моды. В обычных обстоятельствах я счел бы такую небрежность просто еще одной позой, но теперь я поверил Мику, тем более что он все время посматривал на часы: ему явно не терпелось отправиться на собрание своей группы.
Я допил кофе, расплатился за нас обоих — Мик, в конце концов, был безработным — и был готов отправляться, когда Мик повернулся ко мне.
— Послушай, Гидеон, — спокойно сказал он, — надеюсь, ты понимаешь, что сегодня будешь кем-то вроде аутсайдера.
— Аутсайдера?
— Ага.
— Не понимаю. Это ж только для геев, разве нет?
— Дело тут вот в чем: у тебя-то СПИДа нет. — Он посмотрел мне в глаза. — Ведь нет?
— Нет.
— Ну так вот: там ты будешь единственным, кто не болен СПИДом. Теперь понимаешь?
— Постой, постой. Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что ты будешь гостем, а не одним из нас. Не забывай: они все бойцы. Ты ведь знаешь геев, которые не желают разговаривать ни с кем, кроме других геев? Вот и эти ребята общаются только с теми, у кого, как и у них самих, СПИД. Так что лучше не упоминай о том, что у тебя его нет.
В такое невозможно было поверить. Как и любой гомосексуал, я был вынужден научиться жить изгоем в окружении большинства — лиц традиционной ориентации. Теперь же из-за того, что я не утратил здоровья, из-за того, что удовольствия гомосексуальности должны были капитулировать перед воинствующей, если можно так выразиться, СПИДностью, я должен был пережить изгнание заново — и от рук таких же геев, как я сам!
— Ситуация изменилась, Гидеон, — сказал Мик. — Мы нашли идею… мы сами стали идеей! Кто не с нами, тот против нас.
— Ради бога, Мик! Я-то с вами!
— Нет, раз ты чист. Для них, — «И для тебя, Мик?» — задал я себе вопрос, — ты анахронизм. Ты не имеешь значения. Мне очень жаль, но так оно и есть. Так что говори как можно меньше, ладно? Просто будь самим собой и молча улыбайся.
— Буду просто источать шарм, — буркнул я.
— Не надо ничего источать, — посоветовал Мик, беря со стола пухлую папку с какими-то бумагами. — Просто будь милым.
Собрание проходило в мрачной, как газовый счетчик, atelier[99] на одной из улиц Монпарнаса, откуда давно исчезли все следы богемной красочности, если она там когда-то и была; единственным признаком сомнительного прошлого оставался неистребимый запах дешевой косметики. Когда мы пришли, несколько запоздав, несмотря на все старания, Мик как прирожденный активист тут же поспешил к «товарищам» и принялся обсуждать распространение каких-то отпечатанных на ротапринте листовок, — совсем как на partouze, бросив меня в одиночестве. Я неожиданно снова почувствовал себя ненужным и бросающимся в глаза — бросающимся в глаза из-за собственной непохожести, как когда-то в «Непотребном своднике».
В студии собралось самое пестрое общество. Я заметил сонного пошатывающегося типа, который, должно быть, забрел сюда только ради кофе и бутербродов; полдюжины тощих доходяг (трое из них на костылях) явно находились на последней стадии болезни; несколько потрепанных бизнесменов в замшевых перчатках и шелковых шарфах были бы больше к месту на корпоративной вечеринке какой-нибудь счетоводческой фирмы, если таковые еще есть в Париже; высокий добродушный джентльмен лет шестидесяти с седыми висками, типичный техасец в джинсах и стетсоне, пожимал всем руки и громогласно окликал знакомых через всю комнату; пара танцовщиков (так я решил), чью костлявую volupte[100] удачно подчеркивала одежда — трико, свитера, жилеты и леггинсы, явно позаимствованные из репетиционного зала, — водили по сторонам жадными поросячьими глазками в поисках не слишком пораженной болезнью добычи; обнаружились даже две стоящие в сторонке женщины — потрясающая штучка лет двадцати пяти с надменным лицом и скульптурными формами и ее богатая, некрасивая, чтобы не сказать уродливая, несмотря на изысканные манеры, одежду и маникюр, покровительница.
Однако Мик — за которого я, к собственному удивлению, по-прежнему радовался, — оказался прав. Я был аутсайдером, помехой, даже оскорблением этим страдальцам, даже большим аутсайдером, чем Les girls (как мужчины-гомосексуалы любят называть лесбиянок — подчеркивая «s» в артикле[101]), — они по крайней мере, как выяснилось, были так хорошо знакомы со всеми присутствующими, включая Мика, что чмокали их в щечку. Все это, как я уже говорил, напомнило мне вечера, проведенные в «Своднике», так что я изо всех сил старался выглядеть уверенным и спокойным, завсегдатаем, пришедшим на собрание по той же причине, что и все остальные, а не из естественной родственной симпатии, которую один гей может испытывать к другому, ставшему жертвой неизлечимой болезни (многие из выступавших призывали к «безопасному сексу», что вызывало у слушателей лишь безнадежные стоны). Короче говоря, как я обнаружил с чем-то вроде паники, я постарался выглядеть так, будто тоже болен СПИДом.
С того самого вечера я начал страдать от совершенно фантастического предчувствия. Ночь за ночью, обливаясь потом и не в силах уснуть, я снова и снова возвращался к тому затруднительному положению, в котором оказался. Вы только представьте себе: мало того что я был теперь так же лишен фальшивой близости со своими сотоварищами-геями, как сразу после появления в «Берлице», я ведь еще и сделал все, чтобы убедить Скуйлера, Мика и Ральфа Макавоя, всех, кто остался от нашей компании (да и прочих, кому было не лень выслушивать мое хвастовство), будто веду сексуальную жизнь такую же богатую, разнообразную и активную, как и они; так разве со временем кто-нибудь из них, Мик, например (я был уверен, что это окажется именно Мик), не задастся вопросом: а почему это я не страдаю СПИДом?
Это может показаться верхом извращения: любой разумный человек ожидал бы, что я буду испытывать облегчение, величайшее облегчение, которое невозможно выразить словами, оттого что все эти мои россказни о сексуальных подвигах — не более чем гнусные фантазии унылого любителя мастурбации; однако мое главное опасение в тот период заключалось в том, что меня в конце концов выведут на чистую воду. Я уже видел себя в роли единственного гея в мире, не заболевшего СПИДом, единственного оставшегося в живых из всех окаменевших обитателей гейских Помпей, разоблаченного жалкого лжеца, которым я всегда и был на самом деле. Я воображал, как страдающие и умирающие геи, испытывая отвращение к моему оскорбительному для них здоровью и предательству в отношении идеи, единственной идеи, которая теперь что-то значила для гомосексуального сообщества, начнут посылать мне по почте белые — а может быть, розовые — перья. Я начал — звучит это фантастично, но тем не менее это правда, — я начал чуть ли не испытывать желание заразиться ужасной болезнью, если это означало бы, что я опять стану чувствовать себя членом семьи, членом дружеской компании. Я даже обдумывал возможность позвонить Мику и торжественно, но в обтекаемых выражениях сообщить (пытаясь шутить и едва не плача — вроде жеманной героини викторианского романа, улыбающейся сквозь слезы), что я таки заразился.
