Поппи Брайт - Изысканный труп
Он разложил на полу мешки для мусора и старые выпуски "Таймс-Пикайюн" и свалил на них тело. Рядом с рабочим местом поставил тазик с водой, рулон бумажных полотенец, несколько сумок и большое пластмассовое ведро. Из ножей он предпочитал кухонный, остро заточенный, а так ничем не примечательный.
Джей начал с головы. Мясо шеи было нежным, легко расслаивающимся под лезвием. Дойдя до позвоночника, Джей вставил кончик ножа меж двумя позвонками и натянул их, одновременно схватил труп за волосы и резко крутанул. Хребет с мокрым щелчком разъединился. Джей аккуратно отрезал оставшиеся ткани, и голова откатилась прочь.
Волосы превратились в кровавый загривок, лицо напухло до неузнаваемости. Кончик языка торчал между красными передними зубами, перекушенный в пароксизме боли. Джей уже такое видел. Он положил голову в фирменный малиновый пакет аптеки "К&В" и приступил к конечностям. Руки и ноги разошлись по таким же пакетам – после промывки, чтобы убрать первый наплыв крови, и после аккуратной упаковки, как заворачивают рождественские подарки.
Потом последовала лучшая часть, и тут он не хотел спешить. Джей большими пальцами нажал на мягкий уголок кожи у основания грудины, прошелся вниз по линии, разделяющей пополам торс, пока они не опустились в глубокое отверстие на животе. Он нежно приподнял края, разводя их в стороны до предельного натяжения. Скользкая кожа рвалась, но в некоторых местах пришлось использовать нож. В итоге тело открылось ему от промежности до грудной клетки – мокрый алый праздник.
На него пыхнула теплота обнаженных органов. Джей опустил лицо поближе к плотской вони, к смеси крови и дерьма – редкостной парфюмерии внутренностей. Веки затрепетали, ноздри расширились от удовольствия. Но для наслаждения не оставалось времени. Он достаточно позабавился, когда этот бродяжка был еще жив. Анатомирование будет горькой утратой.
Джей вытащил несметное количество кишок, которые на ощупь казались ливерными колбасками, сморщенный мешочек желудка, твердые маленькие почки, кисейную печень, большую и яркую, словно некий пышный субтропический цветок. Все поместилось в пластмассовое ведро. Джей залез под ребра и разрезал диафрагму, засунул руки в грудную полость и выгреб губчатые легкие, а затем и упругий мышечный комок, который когда-то был сердцем.
Джей разломал бы грудь, будь у него время; это сложная работа, требующая пилы и изрядных усилий, но ему нравилась симметрия разных мышц и мешочков, столь отличающихся от слизкого желе живота. А когда сломаешь соединительный хрящ, то ребра раскрываются, словно алые крылья, покрытые снегом.
Однако Джей спешил и работал вслепую. Хотя он мог запросто порезаться и в ранку попала бы чужая кровь, в такие моменты Джея всегда мучило тайное беспокойство.
Ребенком, где-то на болотах, он засунул руку в заманчивое углубление между корней живого дуба, и в нее вцепились мелкие острые зубы. Джей поймал грызуна (какая-то мышка или полевка) и выбил из него жизнь. Затем, ведомый интересом узнать, как трутся кости, разорвал мягкое тельце на куски. Но ему не забыть колющую боль, страх и отвращение, уверенность, что он во власти чьего-то яда. Это ощущение неизменно возвращалось, когда он забирался в грудную полость.
Во время секса, который случался нечасто, Джей надевал презерватив. Пытался работать в резиновых перчатках, когда резал плоть, разбирал жертву на части, но это оказалось невыносимым. Джей мог заключить в оболочку член, однако руки должны были чувствовать шелковую ткань ран, скользкое нутро. Учитывая то, что он делал с мясом, глупо было беспокоиться о каких-либо мерах предосторожности.
Теперь тело превратилось в опустошенную раковину. Блестящие шишечки позвоночника выглядывали из-под тонкого слоя жемчужно-розовой ткани. Оставшиеся обрывки плоти свисали с тазобедренной кости в углубление живота, напоминая куски мякоти внутри фонаря из тыквы. Только дуга ребер сохранила некую силу, и Джей остался доволен, что не тронул их.
Он начал с талии и водил ножом вверх-вниз, пока торс не остался разделенным только голым хребтом. Снова вставил нож между позвонками, крутанул и дернул. Щенок с легкостью раскололся надвое, до сих пор истекая сукровицей, хотя и не так обильно. Джей отменно выполнил работу.
Он поместил две половины и органы в отдельные мешки – большие пакеты для тяжелых, мокрых, зловонных отбросов. Один за другим он выволок их из дома через задний двор и отнес в бывший рабский барак, который располагался вдоль дальней стены его особняка. Длинный низкий сарай с покатой крышей, душный и жаркий внутри. Из-за пристрастия к кокаину к двадцати годам у Джея нарушилось обоняние, но даже он заметил, какой здесь смрад. Он сложил мешки в угол, рядом с другими различной стадии давности. Оставленные на несколько дней или недель, они производили невероятные соки.
Процесс занял чуть больше получаса. Хотя Джей предпочитал возводить данное занятие до искусства, при желании делал из него науку. Вернувшись в дом, он вычистил все поверхности в ванной, затем обошел все комнаты, зажигая палочки ладана и свечи: изящные, золотистые и тонкие, с фруктовым запахом, модные шаманские фетиши черепов и пенисов из черного воска, "Свечи на счастье" из бакалейной лавки за углом, где продаются лотерейные билеты, церковные свечи со стеклянными подсвечниками, на которых изображены крошечные святые и огненно-кровавые сердца.
Наконец он вытер пол, поменял простыни, быстро принял душ, поставил мелодичную музыку и сел дожидаться Трана. Через двадцать минут прозвенел звонок, по радио играл Глен Миллер, и Джей блуждал между бессознательностью и неуютным пробуждением. Он иногда три-четыре дня обходился без полноценного сна, но именно теперь почувствовал себя вяло.
Ворота открылись, Тран вошел во двор, и Джей встретил его в дверях, слегка удивившись сумеркам: куда делся день? Юноша был одет в черное: узкие гамаши, высокие кроссовки, шелковая рубашка с глубоким вырезом, открывавшая почти всю гладкую грудь. Лоснящаяся копна волос завязана в хвост, но пара длинных локонов обрамляла лицо, на котором светилась искренняя улыбка облегчения, словно больше всего на свете ему хотелось видеть извращенца из Французского квартала Джея Бирна. Определенно, игра стоила скоростной уборки.
Тран стоял у двери, даже не пытаясь пройти внутрь. Джей смотрел на него, с любопытством думая, что тот будет делать. Но Тран не делал ничего, просто продолжал улыбаться, как идиот, и словно зачарованный смотрел прямо ему в глаза. Обычно никто не глядел пристально на Джея, он сам иногда смущал людей в баре, задерживая на объекте внимание. Однако Тран держал взгляд так долго, что Джей в конце концов сам обернулся внутрь дома.
– Пройдешь?
– О! Да, извините, – сказал Тран, шмыгнув мимо него в переднюю. – Я прошлой ночью закидывался кислоткой и экстази, а сейчас выпил три чашки кофе, поэтому не очень соображаю.
Ты, похоже, вообще никогда не соображаешь, подумал Джей, но промолчал: так с гостем не разговаривают. Надо сказать, ему понравились непринужденные манеры Трана. Вместе с азиатской бесполостью лица они придавали ему невинности, отчего он казался моложе, чем, вероятно, есть на самом деле.
Они вошли в гостиную. Там стоял дым ладана, головокружительно приятный. Кругом горели свечи. Джей огляделся вокруг, не осталось ли следов вчерашнего безумия. На маленьком столике сбоку стояла чашка кофе, которым он поил Фидо, скорей всего на дне осталась жидкость с тремя таблетками кислоты. Но посреди огненной розово-золотистой роскоши Тран вряд ли заметит заблудшую чашку.
– Ого! Какая классная комната!
– Тебе нравится?
– Да. Так романтично.
Тран повернулся к нему лицом. Восточные глаза пронзили Джея своей кофейной яркостью. Парнишка настолько красив... но он живет в этом городе, напомнил себе Джей; делай фотографии, но не трогай его, потому что если начнешь, то не сможешь остановиться.
– Но знаешь что? Музыка у тебя дрянная.
Джей совсем забыл о радио. Оттуда ревело инструментальное исполнение "Солнечных сезонов" для маримбы и виброфона. Как неудобно.
Он отстраненно махнул рукой.
– Я не знаю, что там играет. Если хочешь, поменяй. Тран подошел к приемнику и покрутил диск. Он сразу же нашел что-то для себя – печальный мужской голос поверх медленного скрипучего синтезатора.
– Здорово. Это, должно быть, станция из Батон – уж. Тебе нравятся "Наин инч нейлз"?
– О да.
Джей понятия не имел, кто такие "Наин инч нейлз". Он слушал много музыки, но не умел ее распознавать и не обладал своим вкусом. Считал, что своего рода неразборчивость дана ему от рождения. Джей мог наслаждаться "Солнечными сезонами" или любой другой звякающей мерзостью; он находил прелесть в умопомрачительных вибрациях фуги Баха; ему нравилась и песня, которая теперь доносилась из радио. Однако он не проводил различий между всеми этими жанрами. Он любил их все – непритязательно, бесчувственно. Когда Джей общался с ребятами возраста Трана, ему постоянно приходилось ломать голову, какая композиция потрясная, а какая – отстой.
