Олег Дриманович - Своя синкопа
В сравнении с другими подобными ресурсами этот – вполне пристойный. То, что нужно: не слишком натуралистичный, не слишком вульгарный цветок. В общем, никаких извращений. Блуждая в галереях обнаженной плоти, он ловит себя на неожиданной мысли: даже в шутку выбирать для Табры какой-либо из способов было бы для него малоприятным делом. И потом, у него есть сегодня дело до себя самого – он должен набраться смелости и довершить то, что решил с утра. Рассчитаться с собой. Сегодня – его день. А книга – лишь очередная, жалкая уловка. «Не верь той цифре, забудь о ней». Он возвращается на сайт. Табры уже нет. Шесть строчных букв, сложенных в патетическое: «прощай», даются ему на удивление легко.
Ближе к вечеру, выпив кофе в забегаловке на пяти углах, он едет к знакомому барыге.
– Дома сейчас не держу… грядет большой шмон. Но есть в одном месте.
– Где?
– В «Тризет». Туалет, ближняя кабинка. Под сливным бачком – пакетик на скотче.
– Доза?
– Убойная синтетика… хлеще, чем тринитротолуол… с двух пуговиц можно приплыть, смотри аккуратней…
* * *Сто лет
Не заходил
В «Тризет».
Когда-то здесь все и начиналось. Первые опыты, первый огонь по венам, первый приход. Мужиковатые амазонки на дверях – визитка заведения. За стойкой – мальчики-бармены под растленных морячков. Ночная жизнь – наркотик легкий. В свое время он отказался безболезненно. Хотя еще лет пять тому назад снобродил регулярно: забрасывался, пил, снимал девочек, наблюдал, как идет съем. Девочки… Это здорово забирало. Обострлись слух, зрение, становилась пружинистей походка, пластичней извилины – богатство выбора на аукционе плоти разогревало мозг. Охота. Гон. Номера. Но иногда он посещал ночники без особой генитальной выгоды – просто понаблюдать за публикой, улыбчивыми лицами, которые в унылой будничной круговерти менее подвержены самообману: «Be happy». Что правда, то правда – от клубной кутерьмы исходит пусть и бестолковая, но энергетика. В малых дозах она бередит нерв жизни, в больших от нее подташнивает.
Пакетик на месте. Он берет в баре сто граммов Glen Turner, сигареты и садится за крайний стол на верхнем ярусе.
Почему бы не прямо здесь? Пчелиный рой – видимость, тут не менее одиноко, чем в пустыне Атакама, чем на темном чердачном марше спальной многоэтажки, чем в его конуре, наконец. Здесь многое начиналось, так пусть и закончится, закольцуется. Место, где он сидит, скрыто затемненной нишей, но отсюда хорошо простреливается основная часть танцплощадки, та, что у сцены. Он разглядывает девушек и ловит себя на мысли, что после длительного перерыва как будто и не прочь вновь выйти на охотничью тропу. Правда, тут же вяло усмехается, сжимая в кармане пупырчатый целлофан, и смотрит по сторонам. Кругом пестрая мельтешня. Сознание гонит мрачные мысли. «Последние мрачные мысли», – утешает он себя и выкладывает сразу три таблетки из пакетика на ладонь. Получается треугольник с вершиной на линии судьбы… Его тринитротолуол, тринити, тройчатка, третья и последняя попытка в «Тризет», которую он совместит с экспериментом, со своим затянувшимся расследованием. Выезд на место преступления – в потемки души. Он еще раз оглядывает клубящийся мрак зала, выключает сознание и быстро накрывает рот ладонью, как платком… Запивает. Все. Как просто. Горечь на губах лишь от виски.
Люди одиноки. Опровержения – болтовня. Близость – исключение из правил, как и счастье. Потери – правило, а не исключение. Это нормально, обиходно, как сама скука, замешанная на повторе, и то, что это нормально для него, и есть его край. Взять хотя бы эту трогательную нескладуху, выплясывающую в центре зала (посмотрите на меня!). Он мог бы ее пожалеть, как свою нерожденную дочь, – за что боги так с ней? Но она и без жалости молодец, не сдается на милость судьбе, выкидывает коленца. А эта холодная гордячка, скучающая у барной стойки (не подходи ко мне!), парализована собственной смазливостью. Кто из них более несчастен? А вот и юный Парис. Кадрит аппетитную снежинку. Взвинчен донельзя перебродившим гормоном. Рот не закрывается, юморит, видать, напропалую. В угаре смеха девушка колышет грудками. Парень напирает. Глаза выдают его намерения – зрачки будто считают собственные шутки: после пятой эти грудки можно паковать. Девочки, девочки, девочки… Шутка для вас, что мотыль для красноперки. Мальчики, мальчики, мальчики… плюющиеся пустыми скетчами, что петарды искрами, весь ваш камеди-юмор – взрыв тестостерона в штанах, пшик, гормональный вихрь. Они расходятся, они упустили свой шанс просто согреть друг друга этой холодной ноябрьской ночью. Не надо пыток сокровенностью. Просто согреть. То тут, то там разыгрываются схожие сценки. Люди причаливают друг к другу и отшвартовываются. Что-то разделяет их. Воздух пропитан чем-то тягуче-терпким, детки впустую теряют время. Тусовка… Общение… Зачем ты ходишь в клуб? Пообщаться… Хиппушные семидесятые с их оргиями на стадионах – возможно, были честнее. Женщины и книги… Книги и женщины… А больше ничего и не надо было в этой жизни… Наркота не в счет… С нею только сожительство – не любовь. Сколько брошенных книг, сколько недочитанных женщин… И несбывшаяся мечта так и осталась мечтой: обоюдная намагниченность, никаких игр, кровоизлияние в мозг, прорыв в стратосферу, где захлебываешься от нехватки кислорода. И не факт, что это постель. Просто тепло открытости и никаких лисьих игр. Никаких лисьих игр. Впрочем, что-то близкое к этому все же было, очень близкое. Пару раз. Нет, один… Обоюдное движение навстречу? Ноздря в ноздрю? Да он просто осел! Глупый старый осел! Ведь кто-то всегда на полкорпуса позади. Он видит, как снежинка проплывает мимо. Вполне довольна собой. Посматривает по сторонам. Пристреливается. Кто следующий на отлуп? Он пас – он уже у черты. Осталось сбросить последнюю желчь, и он воспарит… пересотворенный… Черный ветер истончается, становится прозрачней, потом начинает мерцать, течь и мерцать, течь и мерцать, приглушенно, расплывчато, как слезы свечей в храме, как далекие огни Богом забытого города где-то посреди марсианской красной степи, города Зеро в мантии тьмы, на который смотришь из тамбура ночного поезда, куря последнюю… В этом городе нет ни одних часов, как их нет в ночных клубах, ни в одном ночном клубе никогда не увидишь настенных часов, а если они и есть, то спрятаны… на самом видном месте… под фонарем. Спрятанное время, безвременье. Зачем лишний раз напоминать, когда пора?
Спотыкаясь, он прошелся по этажам. Пытался даже завести беседу с худенькой белокурой девчонкой, одиноко цедившей из высокого бокала что-то ядовито-зеленое. Так, пару слов напоследок… Прощальные извинения перед всеми ее сестрами… Она вскрикнула, брезгливо отшатнулась, засеменила на шпильках прочь, оглядываясь страшным взглядом.
Двинул через танцпол, похожий на сумеречную зону, кишащую суккубами. Прощальный проход… Бедолаги, они застряли в ловушке цикла, отсчитываемого басами. Слух отказал, монотонный ритм размазал картинку по стенам, распылил все звуки в плотную, гудящую немоту. Такая зловещая немота царит во мраке океанских глубин, он уверен. Шарахающиеся тени на стенах, черный дым, холодный пот, макабре… Он уже в царстве теней и разгадка близка? Диджей в своей стеклянной конуре клюет носом. Или это дремлет его лодочник через Стикс? Кто-то касается сзади – легко, как птица крылом… Девочка-официантка, не сказать что красива, но хороша, как сама жизнь за секунду до остановки сердца. «Вы забыли сдачу». Надо же… Моя последняя сдача. Ссыпает сухую мелочь ему в ладонь, кладет поверх клочок бумаги. Он переворачивает записку, с трудом опознавая расплывающиеся буквы, читает: «Follow me». Ему смешно – ведь этот флаер с названием вечеринки он видел при входе… Но глаза девушки настойчивы: «Следуй за мной». Странное, хоть и неброское лицо. Глядит спокойно, но требовательно улыбаясь. «За мной, – говорят ее влажные глаза. – Не стоит волноваться», – читается в них. Она показывает декольтированную спину, и он послушно направляется следом. Как пес, ковыляет, особо не раздумывая, куда, зачем, просто ощущая – так надо… видимо, уже скоро, а через Стикс теперь переправляют такие лапочки.
Они выходят из танцзала, минуют едва освещенный коридор, стены выложены артериальной плиткой. Попадают в просторное помещение. Здесь громоздятся высокие стеллажи с посудой, снует персонал. Затем через кухню. Из хромированных чанов тянется ароматный дух, повара тесаками стучат по разделочным доскам. Все заняты своим делом, сосредоточенны, на них – ноль внимания. Ему кажется, что некоторые лица он видел раньше. Вглядывается – очень знакомые лица, он будто уже ходил этой тропой. Опять движутся тусклым коридором, и вновь он спотыкается, падает, встает и снова падает. Хватается за обшарпанную стену, кое-как идет. Справа и слева – комнаты, похожие на подсобные помещения, из них доносятся прелые земляные запахи. Коридор длинный, в конце у стен стопки хлипких деревянных ящиков, наполненные пенькой. В такие раньше тарили овощи и дешевый портвейн. Девушка останавливается перед обшарпанной дверью в торце коридора. Пододвигает к косяку один из разбитых ящиков, садится. Достает сигареты, прикуривает. Глаза ее словно говорят: «Готов или как?»
