Роман Воликов - Вдова героя
Он придумал гениальную схему. В его сегодняшнем положении так легко сбежать из Союза, его выпустят, я не сомневаюсь, баба с воза, кобыле легче, и что потом. Оказаться на неделю объектом ветреной европейской моды и всю оставшуюся жизнь влачить жалкое существование полузабытым эмигрантом. Спиться можно и дома, невелика наука, зачем тогда было нужно начинать войну с властью.
А если по другому, если торчать здесь, балансируя на краю пропасти, вести себя предельно вызывающе, ведь знает, лагерный волк, что не посадят, когда иностранные газеты через день пишут о замордованном, затравленном честном русском писателе. Если довести дело до Нобелевской премии, ведь дадут, дали же когда-то Пастернаку, который находился в подобных обстоятельствах, просто Пастернак обосрался и побежал отказываться, если добиться, чтобы под белые ручки, в двадцать четыре часа выставили из Союза, пусть и из тюремной камеры, пуганый, не испугаешь, тёртый, не перетрёшь, вот слава настоящая, на веки вечные, и можно поучать на лекциях тупых американских студентов, и давать интервью, и обездоленным помогать, вот тогда ты настоящая величина, не дешёвая копейка, а серебряный рубль.
Саня смотрел на меня и предлагал союз. Я решилась, не сомневаясь. От предложения стать королевой не отказываются.
Как мы жили с шестьдесят восьмого по семьдесят четвертый год? Впроголодь жили. Саню публиковали заграницей, но как оттуда получишь деньги? Даже если бы представилась возможность, так засыпаться глупо: виднейший советский диссидент финансируется западными спецслужбами. Именно так это преподнесли бы. Не по-царски.
На мою зарплату жили, на мамину пенсию. Ростроповичи великодушно предоставили флигель в своей большой даче, на крохотном пространстве, обогреваемым печкой-буржуйкой я, Саня, дети. Помню, купили на Белорусском вокзале несколько десятков дешёвых яиц, трёхлитровую банку молока, полную сумку макарон, гречки, пшена, я беременная, еле допёрли через поле до дачи. Галя и Слава встречают у калитки с шампанским: «Саня, поздравляем! Ты лауреат Нобелевской премии». Знаете, каково это, знать, что где-то в Стокгольме лежит в банке твой миллион долларов, а мы лопаем макароны с тушёнкой. Не знаете, и дай бог вам не знать.
Тогда, после объявления о вручении Сане Нобелевской премии, со мной первый раз произошла истерика. Наташа I категорически не давала развод, суд тянул волынку. Саню давили любыми способами, так сладко надеяться, что он окажется размазнёй Пастернаком. Саню могут выставить из страны в любую секунду, а я с детьми останусь здесь, навсегда. Я думала, что сойду с ума. Саня, позеленевший, измождённый, сел в электричку и поехал в Рязань, к жене. Через две недели их развели. А ещё через месяц, уговорив тётушек в московском загсе, мы зарегистрировали брак. Тогда каждый день казался последним.
Саню много поливали дерьмом и при жизни, и после смерти. Постарались все, первая жена, школьные товарищи, те, кто сидели в лагерях и те, кто молчали на партсобраниях, за давностью лет их пафос поблек, бог им судья. Я иногда перечитываю эти наскоки на него и мне смешно. Как всполошились еврейчики, когда Саня опубликовал «Двести лет вместе». Один выдал нечто грациозное в своей беспомощности: «Книга очень правильная, но всё было не так». Что было не так, дорогие вы мои, объясните по-русски, нам, бестолковым. Никто не удосужился. Какой милый современный американский демократизм, если ты написал хоть слово плохое про евреев и негров, то незамедлительно антисемит и расист.
Саня умел бить не в бровь, а в глаз. Никто с ним не сравнится, ни из тогдашних, ни из нынешних. Он никогда не скрывал, что хочет быть великим, успешным, властителем дум. Разве это плохо? Готова согласиться, то, чем занимался Саня, не вполне литература. Но это важнее и нужнее литературы. Это был призыв, это был пример – не надо бояться, коли полон сил. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. А если поджилки трясутся, так пиши тоннами макулатуру, на каждого Паустовского найдётся свой Эренбург. Или, в крайнем случае, Улицкая. Люди очень хотят, чтобы герои были похожи на них. И очень обижаются, когда Геракл проходит мимо, не поздоровавшись.
У нас была высокая планка. И смертельно опасная, не потому что Саню могли снова посадить, а меня растоптать, а потому что мы не хотели быть как все.
И Сане, и мне было скучно с эмигрантами. Мелкие козни, мелкие дрязги, с благородным видом отхватить кусочек пирога, совсем небольшой, большого нам не надо, вдруг подавимся. Я не сомневаюсь, что для огромного большинства эмигрантов борьба с коммунизмом была не целью, а средством существования. Тошно было на них смотреть, тошно было с ними разговаривать, пусть свита играет короля без нашего участия. Мы сели на пароход и уплыли в Америку.
Сейчас наше поколение, вернее, ту совсем небольшую его часть, что диссидентствовала, попрекают, наломали, мол, дров, Советская власть рухнула, а что взамен – воры да деляги, коммунисты народ защищали, а сегодня демократы только грабят.
Замечательные мои мальчики и девочки, родившиеся в свободной России, не верьте тем, кто это говорит. Не диссиденты наломали дров, а ваши папы и мамы, ваши бабушки и дедушки, ваши прабабушки и прадедушки, которые терпели, сносили, молчали, плясали под чужую дудку и сетовали на кухнях, как хорошо живётся где-то там. Которые шеренгами, как на заклание, шли в лагеря и на расстрелы, и никогда не встрепенулись, не перебили конвоиров, не вышли на улицы, а встали в длинные очереди за колбасой. Тараканам в стеклянной банке тоже хорошо живётся, их кормят, не бог весть как, но регулярно, и на солнце иногда выносят. Советская власть защищала саму себя, хочешь с ней дружить, становись в строй. Приказали, лезь на амбразуру, велели говорить – попка дурак – шевели языком, не ленись. В Вермонте, затворившись от эмигрантских дрязг, Саня однажды грустно сказал: «Наша страна это один большой пример, какими не надо быть». Поэтому и рухнула Советская власть, как только выросло поколение, которое уже не проймёшь лозунгом: «Главное, чтобы не было войны». И пошло это поколение воровать, потому что генетическая память подсказывает, живи, пока молодой, трын-трава кругом, всё везде колхозное, всё везде ничье. Какой мы от них хотим честности, когда вся страна жила бесчестно десятилетиями.
Я не очень хотела уезжать из Америки, но я поехала, потому что я мужняя жена, моё дело следовать за мужем до гробовой доски, а после его смерти хранить и беречь его память. Сане было семьдесят шесть, когда мы вернулись в Россию. Мы ехали в поезде из Владивостока через всю страну с тяжёлым сердцем, у нас не было и капли эйфории, которой в конце восьмидесятых шелестели эмигрантские газеты: «Россия, восстав из пепла, преобразуется». Из пепла не восстают, да и та Россия, что рисовали в мечтах шестидесятники, давно умерла. В вагонном окне мелькали безбрежные просторы, загубленные бессмысленным хозяйствованием и бесчисленными жертвами: «Кто их будет поднимать? Это неблагодарная и почти непосильная работа».
Я смотрела по телевизору, как депутаты слушали выступление Сани. Одни дремали, другие изучали свои бумаги, третьи резались в компьютерные игры. Эти не успокоятся, пока не растащат всё до последнего гвоздя. Саня вернулся домой, я молча налила ему рюмку водки, он молча выпил, первый раз за последние двадцать лет.
Когда в шестьдесят восьмом году я познакомилась с Саней, он играл с советским правительством в очень опасную игру. Он заставил коммунистов сделать себя мировой величиной, он открыто и бесповоротно провозгласил, что всё это болтовня: про перегибы, что во всём виноват один только Сталин и его приспешники. Нет, сказал Саня, виной всему Советская власть и он противник её. И Советская власть сдалась, она его выпустила вместо того, чтобы расстрелять.
– А сейчас не с кем играть, – сказал Саня. – У тех были принципы, кровожадные, но были. А этим – похуй! Кажется, прав Гумилёв, поздно. Караван истории ушёл вперед, не дождавшись, пока мы очухаемся. Во всяком случае, надо радоваться, что умрёшь дома, а не на нарах или в эмиграции.
Когда я похоронила Саню, я могла уехать в Америку. Но я не уехала. Санино дело было здесь, в России. Поэтому я осталась. Я убедила власть включить сокращённый вариант «Архипелага» в школьные учебники. Я не хочу обсуждать его литературные достоинства или недостатки. Я знаю одно, более точной и ёмкой книги о сталинизме не написал пока никто. Если кто-нибудь сумеет написать, пусть немедленно заменят.
Я атеистка, в отличие от Сани, но всё же я хочу верить, что когда-нибудь Россия восстанет. Даже если для этого нет ровным счётом никаких оснований. Даже когда нет вообще ничего, люди поднимаются и начинают строить. Я очень хочу в это верить.
ДОЧЬ АКСАКАЛА
Что и говорить, обидное было прозвище. Никакой у Алки папашка был не аксакал. Папашка – его так мать называла. Сама Алла старалась произносить по-доброму: мой папа! И иногда отец. Отец звучало увесисто, солидно. Алка, когда первый раз устраивалась на работу и заполняла трудовую анкету, ей так это слово понравилось – отец, она даже добавила в анкету «мой», хорошо никто не заметил.
