Стив Айлетт - Надувной доброволец
— Твой дождь оставляет автографы на наших улицах исчезающими чернилами, это нормально? — громыхнул Боб. — Ты шарлатан, вот ты кто.
— Говоришь, я шарлатан, а?
— Именно это я и сказал, ты, ублюдок, а теперь попробуй объяснить мне, почему ты считаешь иначе.
— Ты предполагаешь, я считаю иначе.
— Почему бы и нет? Или я прав, или ты — чистое зло.
— Я зло. Я занимаю позицию и делаю из неё шоу для тех, кому хватает мозгов противостоять тому, что я делаю.
— Делаешь. Ты признаёшь, что сюда включена таинственность.
— О да. Таинственность, убийство — и летаргия, уйма летаргии определённого сорта.
— Уйма летаргии, говоришь. Определённого сорта.
Ну ладно ты, ублюдок, я задержал тебя надолго разговорами и успела приехать полиция — можешь объяснить всю свою чушь их мёртвым лицам. Не ожидал та
кого поворота, а? Добрый день, офицер — я вызвал вас из-за этого ублюдка — несёт чушь и тратит моё сладкое время.
— Добрый вечер, Фред.
Проблемы со священником
И тут вплывает Пустой Фред, вырядившийся коппером, такую песню ты пытаешься спеть.
- Да.
- Ты собираешься в этом упорствовать?
— Я говорил, он был экспертом. Потом Войска Годбера приземлились обнажёнными на рынке и начали орать на перепуганных охотников за сделками.
— И что же орали Войска?
– “Оставьте меня, наконец, в покое”. И я убежал.
Потому что Академия Омаров преследовала меня.
— Ясно.
— Вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что Академия Омаров преследовала меня.
— Ты имеешь в виду всех.
— Десять из десяти, Сынок Джим — неплохой результат.
И я столкнулся с замученным клоуном, у которого пар дымился из вертикального ротового отверстия. Моя голова, легла на плечо мученика и светила, как красный фонарь.
В начальной стадии яд хорошо расслабляет, да вы знаете.
Он издал странный вздох.
— С трудом верю. Ты считаешь, что дискуссия с демонами — неплохой повод посмеяться? Кекс с изюмом травм, что ты зовёшь детством, заставляет тебя недоверчиво пробовать на зуб монету реальности.
— Не совсем так, падре. Просто ужасно скучно. К счастью, это местный стиль, так что никто не замечает.
— Ты считаешь себя нормальным?
— А разве не у всех член снабжён рёберной клеткой?
Он с шумом вдохнул через ноздри. Следом суждение.
— Ты кончишь, вычерпывая глаза и бальзамируя тела за компанию, брат.
— Интересная мысль, падре — да я…
— Опасный человек. Нож, прижатый к животу нашего общества. Как можешь ты жить с таким клубком змей в голове? Я трепещу от одной мысли…
— …это всё очень здорово, падре, но можешь ли ты…
— …найти способ действовать в этом мире, невзирая на бремя зла, способное распластать бетонную обезьяну.
— …ты будешь слушать мою исповедь или нет, ублюдок? Кулак расщепил переборку, и вся жалобная коробка начала валиться среди наших собственных криков и криков ублюдков, ждущих в очереди снаружи. Он вылез из своей двери, а моя упёрлась в пол, и меня оставили там “пылать”. Так они думали. На самом деле я принёс с собой сала, так что можно было получить немало удовольствия. По крайней мере, проявил плёнку, но пока я был там занят, Эдди решил прекращать с подземной лабораторией и попытался найти нормальную работу — потом он обо всём рассказал. Он передал интервьюеру CV, состоящий из набросков черепах. — Вот, возьмите, — сказал он, передавая его, — прошу, вонзайте мослы.
— Расскажите мне, как вы видите ваше будущее?
Эдди знал, что последует этот вопрос, и заготовил небольшую речь.
— Будущее — это то, за что отвечают бюрократическими голосами. Бюрократические голоса, прежде всего, — тона веры и глаза, что искрятся, в моей жизни они подобны любви. Будущее? Металлическое дыхание под старыми небесами. Мутирующие карты, отражение города на пляже. Уши с булавочную головку, равновеликая философия. Будущее. Будущее за нами.
— Это… весьма оригинальная, и, рискну сказать, вдохновляющая точка зрения. Какова ваша нынешняя среда обитания?
— Заразные кошки, кишащие руины.
— И что вы считаете своим величайшим достижением?
— Я абсолютно безупречен.
— Вы когда-нибудь рассматривали своё лицо?
— Никогда.
- Ваше лицо куда важнее, чем вы считаете. У меня здесь дюжина отчётов о том, что оно стоит пятьдесят две штуки. Я собирался предложить вам всё, что угодно, но теперь, видимо, не смогу. Нет, мы пошлём вас в космос, Эдди.
— Космос? Зачем?
— По возвращении вы распугаете горожан с улиц, и я смогу хоть раз спокойно дойти до дома.
— Можно выйти на минутку?
И он бежал так быстро, как только его несли руки и ноги. Гипнотическая неспособность Эдди вести себя по-мужски заставляла нас кататься по полу от смеха.
— Ползая в углу в пустой ванной, Эдди, перевариваешь волосы и косметику. Вот как ты кончишь, о да, теперь я знаю.
— Не знаешь.
— Мелешь публике, что приватность становится сигналом “занято”, а, Эдди?
— Только не я.
И он сделал ещё одну попытку в лаборатории. На этот раз вырастил официанта. В свете единственной голой лампочки его кокон выглядел исключительно подозрительным. В протоплазме его сопротивление уменьшилось под бременем химического снотворного. Говорили, что есть приют специально для таких личиночных и, временами, жестоких трансформаций, с помощниками, чтобы убирать слизь. Так вы не верьте. Если бы что-нибудь подобное существовало, это была бы многомиллионная индустрия, а не фирма на один домик.
Я одиноко сидел в лаборатории, когда он начал просыпаться, пихаясь в эмбрион. Но вот он родился во взрыве зародышевого молока, он был так похож на настоящего официанта, что я ударил его по яйцам, а потом размозжил голову куском камня. Я ещё добивал его, когда пришёл Эдди и увидел этот кошмар.
— Ладно, Эдди, — пропыхтел я, успокаиваясь, — как ты видишь, трещины идут прямо у него по лицу, будто в окно попал камень.
— Чем это вызвано?
— Ему в лицо попал камень — и ты знаешь, почему.
— Объясни мне.
— Потому что он сам напросился.
— Словами?
— Нет, не словами, нет — действиями и своим пониманием их неизбежных последствий. Ведь каждый их знает.
— Может, он не знал.
— Уверяю тебя, их знает каждый.
- Ладно, брат. Вернёмся к разбитому лицу, как так вышло?
— Я же как раз объяснял тебе ситуацию во всей красе?
— Да объяснял. Можно ли это в какой-то степени считать, что это и есть жизнь за жизнь, как ты поклялся дьяволу, когда увернулся от расстрельной бригады?
— Ни малейшего шанса, Эдди — но давай позовём коронера, чтобы он поставил печать достоверности, а?
Может старик Джон Сатана думает, это пучка.
Деформации проявились на посмертной фотографии его синего перепуганного лица — кости, как хот-доги, искажали его спокойствие, покалеченные кисти, собачьи зубы и прочее оборудование, оставшееся у него в глотке. Свёрнутый ковёр торчал у него из задницы. Золотой порошок клубился из бока. Вся процедура была трудна и неудобна.
— Уже всё? — спросил Мэр.
— Да, — ответил фотограф, стремительно пакуя технику.
— Слава Богу — какая трагедия для этого талантливого господина, давайте поскорее пойдём отсюда.
И я подумал, сколь мало мы знаем, сколь мало мы действительно знаем о наших внутренностях.
И вновь мы вырвались из лап закона — вместе с лапами обезьян-берсеркеров они вполне себе могли скрепить наш арест. Но я не буду притворяться, я утратил память о зрелище этих шимпанзе в работе. Потом я, помню, говорил, что шляпы держат нас на плаву. Вот насколько дезориентировало меня их буйство — завертело мои руки вертолётом. Пытался говорить и свистеть одновременно.
Потом кошмары. Тяжко скованный и согнутый опиатами, я резюмировал свою ситуацию представленную головой на блюде, грубостью на отказ, музыкой и приятной компанией. Отрицать всё, что скажет Эдди, схватив меня за руку за миг до того, как вломится полиция. В огонь с концами, когда взорвётся дверь. Устыдители, физика долларов и вывернутая память. И я проснулся с криком — одним из лучших, что я слышал в жизни.
Пошёл посоветоваться с Бобом о толковании. Посмотрел его жилище.
— Что в ящиках, Боб — кладбищенская земля?
— Я посвятил свою комнату тявкающей статистике.
— А тут что? — спросил я, склоняясь над бортом пиджака.
— Клапаны достоинства.
— Ладно, Боб, хватит неопределённости — что значил мой сон? Голова на блюде?
- Ты выращивал головы, брат — ты помнишь. — И он объяснил. То чувство власти, что было немаловажной частью пожирания голов вместо яиц по утрам, когда лицо головы мутно и измождено жизнью после смерти, было столь скучным для меня, что я забывал его по мере описания. Боб увидел в нём великую тайну, вот и всё. — И даже не прикасайся к морде овцы, — сказал он зловеще.
