Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Мы задвижку перекрыли —
Как велел нам Государь.
Ну а недруги решили
Газ у нас сосать, как встарь.
Мы им «нет!» сказали разом,
Навострили зоркий глаз —
Насосался русским газом
Дармоед «Европа-газ».
Но неймется киберпанкам
Из озябшей стороны —
Разветвленья, как поганки,
Вырастают у Стены.
Все наглеют раз от раза…
Но учтите – можем мы
Вам поддать такого газу —
Задохнетесь сразу вы!
Открывает один пограничник задвижку, двое других подскакивают к торцу трубы, приставляют к ней зады свои и пердят. Грозно-завывающе проходит бздёх молодецкий по трубе, течет сквозь Стену, и… слышатся вой и вопли на Западе. Звучит финальный аккорд, трое молодцов вспрыгивают на трубу и победоносно воздымают автоматы. Занавес.
Зашевелились зрители высокие. Смотрят на князя Собакина. Подкручивает он свой ус, задумавшись. Молвит:
– Нуте-с, какие будут мнения, господа?
Столоначальник:
– Я вижу явный элемент похабщины. Хотя вещь актуальная и сделана с огоньком.
Смотрящий:
– Во-первых, мне не нравится, что вражеского лазутчика убивают, а не захватывают живьем. Во-вторых, почему пограничников всего трое? Застава, как мне известно, состоит из дюжин. Так и пусть их будет двенадцать. Тогда и бздёх будет помощнее…
Я:
– Согласен относительно состава пограничников. Номер нужный, злободневный. Но элемент похабщины есть. А Государь наш, как известно, борется за целомудрие и чистоту на сцене.
Молчит князь Собакин, кивает. Затем молвит:
– Скажите, господа, сероводород, которым бздят наши доблестные воины, горит?
– Горит, – уверенно кивает смотрящий.
– А коли горит, – продолжает князь, ус подкручивая, – тогда чего Европе бояться наших бздёхов?
Вот что значит – Внутреннего Круга человек! Сразу в корень зрит! Бздёхом-то русским можно и города европейские отапливать! Задумались все. И я на свой ум попенял: не докумекал до очевидной вещи. С другой стороны – гуманитарий я по образованию…
Бледнеет постановщик, нервно подкашливает.
– М-да… неувязочка… – чешет подбородок смотрящий.
– Проруха в сценарии! – предупредительно подымает пухлый палец столоначальник. – Кто автор?
В темноте зала возникает сухощавый человек в очках и толстовке.
– Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема-то наша газовая стара как мир! – спрашивает его столоначальник.
– Виноват, исправлю.
– Исправляй, исправляй, голубчик, – зевает князь.
– Только помни, что послезавтра – генеральная! – строго говорит смотрящий.
– Успеем, как же.
– И еще, – князь добавляет. – У тебя, когда лучом крота полосуют, кишки из него валятся. Многовато.
– Что, ваше сиятельство?
– Кишок. Натурализм здесь неуместен. Сделай, братец, потрохов поменьше.
– Слушаюсь. Все исправим.
– А что с похабщиной? – спрашиваю.
Косится на меня князь вполоборота:
– Это не похабщина, господин опричник, а здоровый армейский юмор, который помогает нашим стрельцам нести суровую службу на дальних рубежах Родины.
Лаконично. Не поспоришь. Умен князь. И судя по взгляду его косому, холодному – не любит нас, опричников. Ну, да это понятно: мы Кругу Внутреннему на пятки наступаем, в затылок дышим.
– Что там дальше? – спрашивает князь, доставая пилочку для ногтей.
– Ария Ивана Сусанина.
Это уже можно не смотреть. Встаю, откланиваюсь, иду к выходу. Вдруг в темноте кто-то хватает меня за руку:
– Господин опричник, умоляю!
Женщина.
– Кто ты? – вырываю руку.
– Умоляю, выслушайте меня! – горячий, сбивчивый шепот. – Я жена арестованного дьяка Корецкого.
– Пошла прочь, земское отродье!
– Умоляю! Умоляю! – Она падает на колени, хватает меня за сапоги.
– Прочь! – толкаю ее сапогом в грудь.
Она валится на пол. И тут же сзади – еще одни женские руки горячие, шепот:
– Андрей Данилович, умоляем, умоляем!
Выхватываю кинжал из ножен:
– Прочь, бляди!
Отпрянули в темноту худые руки:
– Андрей Данилович, я не блядь. Я – Ульяна Сергеевна Козлова.
Ого! Прима Большого театра. Фаворитка Государева, лучшая из всех Одиллий и Жизелей… Не узнал в темноте. Приглядываюсь. Точно – она. А земская стерва лежит ничком. Убираю кинжал:
– Сударыня, что вам угодно?
Козлова приближается. Лицо ее, как и лица всех балерин, в жизни гораздо невзрачнее, чем на сцене. И она совсем невысокая.
– Андрей Данилович, – шепчет она, косясь на полутемную сцену, где Сусанин с палкой и в тулупе неспешно запевает арию свою, – умоляю о заступничестве, умоляю всеми святыми, умоляю сердечно! Клавдия Львовна – крестная мать моих детей, она самая близкая, самая дорогая подруга, она честный, чистый, богобоязненный человек, мы вместе построили школу для сирот, сиротский приют, аккуратная, просторная школа, в ней учатся сироты, я умоляю, мы умоляем вас, Клавдию Львовну послезавтра отправляют на поселение, остался день, я вас прошу как христианина, как мужчину, как театрала, как человека культуры, мы будем вечные должницы ваши, мы будем молиться за вас и вашу семью, Андрей Данилович…
– У меня нет семьи, – прерываю я ее.
Она умолкает. Смотрит на меня большими влажными глазами. Сусанин поет «Настало время мое!» и крестится. Земская вдова валяется на полу. Спрашиваю:
– Почему вы, фаворитка семьи Государевой, обращаетесь ко мне?
– Государь страшно зол на бывшего председателя и на всех его помощников. Он слышать не хочет о помиловании. А дьяк Корецкий лично писал то самое письмо французам. О Корецких Государь и слышать не желает.
– Тем более – что я могу сделать?
– Андрей Данилович, опричнина способна творить чудеса.
– Сударыня, опричнина творит Слово и Дело Государевы.
– Вы один из руководителей этого могущественного Ордена.
– Сударыня, опричнина не Орден, а братство.
– Андрей Данилович! Умоляю! Сжальтесь над несчастной женщиной. В ваших мужских войнах больше всего страдаем мы. А от нас зависит жизнь на земле.
Голос ее дрожит. Земская еле слышно всхлипывает. Столоначальник косится в нашу сторону. Что ж, заступаются и просят нас почти каждый день. Но Корецкий и вся банда бывшего председателя Общественной Палаты… двурушники! В их сторону лучше даже не смотреть.
– Скажите ей, чтобы ушла, – говорю я.
– Клавдия Львовна, голубушка… – склоняется над ней балерина.
Корецкая со всхлипами исчезает в темноте.
– Пойдемте на свет. – Я направляюсь к двери со светящимся словом «выход».
Козлова спешит за мной. Мы молча покидаем здание через служебный вход.
На площади я подхожу к моему «мерину». Козлова подходит следом. При дневном освещении лучшая в России Жизель еще более субтильна и невзрачна. Она прячет худенькое лицо свое в роскошный песцовый воротник коротенькой горжетки. На приме-балерине узкая и длинная юбка черного шелка, из-под которой выглядывают остроносые черные сапожки со вставками из змеиной кожи. Глаза у примы красивые – большие, серые, беспокойные.
– Если вам неудобно – можем переговорить в моей машине, – она кивает в сторону сиреневого «кадиллака».
– Лучше в моей, – показываю свою ладонь «мерину», он послушно открывает стеклянный верх.
В чужих машинах теперь не договариваются даже целовальники. Занюханный подьячий из Торгового Приказа не сядет в чужую машину толковать о черной челобитной.
Усаживаюсь. Она садится справа на единственное место.
– Прокатимся, Ульяна Сергеевна. – Я завожу мотор, выезжаю с государственной стоянки.
– Андрей Данилович, я совершенно измучилась за эту неделю… – Она достает пачку дамской «Родины», закуривает. – Какая-то обреченность с этим делом. Получается, что я ничем не могу помочь моей подруге юности. А у меня еще завтра спектакль.
– Она вам действительно дорога?
– Ужасно. У меня нет других подруг. Вы знаете нравы в нашем театральном мире…
– Наслышан. – Я выезжаю из Боровицких ворот, выруливаю на Большой Каменный мост, проношусь по красной полосе.
Затягиваясь сигаретой, Козлова смотрит на белокаменный Кремль с едва различимым снегом на нем:
– Знаете, я очень волновалась перед встречей с вами.
– Почему?
– Никогда не думала, что просить за других так трудно.
– Согласен.
– Потом… мне сегодня странный сон приснился: будто на главном куполе Успенского собора все еще те самые черные полосы. И Государь наш все по-прежнему в трауре по первой жене.
– Вы знали Анастасию Федоровну?
– Нет. Тогда я еще не была примой.
Мы выезжаем на Якиманку. В Замоскворечье, как всегда, шумно и людно.
– Так я могу рассчитывать на вашу помощь?
– Я ничего не обещаю, но могу попробовать.
– Сколько это будет стоить?
– Есть вполне стандартные цены. Земское дело по нынешним временам стоит тысячу золотых. Приказное – три тысячи. А уж дело Общественной Палаты…
– Но я же не прошу вас закрыть дело. Я прошу за вдову!
Медлю, проезжая по Ордынке. Сколько здесь китайцев, Боже мой…
