Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946
Пробудился я от этой грезы, внезапно осознав, что нужно мне только что взять и выйти опять на крыльцо и снова поглядеть на звезды, что я и сделал, и все равно они только пусто на меня пялились.
Иными словами, я вдруг понял, что все устремленья мои, чем бы ни обратились они, и, конечно, как ты можешь видеть из предшествующего повествования, они просто-напросто выходили сравнительно банальными, все равно никакой разницы бы не было в этом промежутке между человечьими дыханьями и «вздохом счастливых звезд», так сказать, если снова процитировать Торо.
Просто все равно, что б я ни делал, когда угодно, где угодно, с кем угодно; жизнь штука смешная, как я уже сказал.
Я вдруг осознал, что все мы чокнутые и работать нам незачем, если не считать следующего куска еды и следующего славного сна.
О Боже на Небеси, что за неуклюжий, косорукий, дурацкий это мир, если люди, по их мнению, могут добиться чего-то либо из этого, из того, либо из того и сего и, поступая эдак, поганят свои священные могилы во имя погани священных могил.
Химия-фигимия… футбол, фигбол… должно быть, война пробирала меня до костей.
Когда я поднял голову от этой чокнутой грезы к звездам, услышал, как мать моя и кузина по-прежнему треплются на кухне о чаинках, услышал, вообще-то, как через дорогу в кегельбане орет мой отец, я понял, что либо это я чокнутый, либо весь мир чокнутый; и придрался к миру.
И разумеется, был прав.
II
Как бы то ни было, отец мой поехал первым в Нью-Хейвен, начал там на своей работе, в Уэст-Хейвене она была, и лениво, либо пусть кто другой этим занимается, нашел нам «квартиру» в районе Негритянского Гетто Нью-Хейвена. Не столько моя мать, или отец, или я имели что-то против негров, Боженька их благослови, сколько битые стекла и срань на полу всякая, разбитые окна, бутылки, обвалившаяся штукатурка, все дела. Ма и я приехали из Лоуэлла, вслед за фургоном перевозчиков, по Нью-Хейвенской железной дороге, прибыли туда на рассвете, на восходе над сортировками плесневелая сырость клочьев тумана, и мы идем по жарчающим улицам к этой говенной «квартире» на третьем этаже. «Этот мужик совсем с ума сошел?» – говорит Ма. Уже, все упаковав, и уладив, и даже сбежав вниз по ступенькам за несчастным Ти Грисом, нашим котиком, и упав с лестницы вслед за ним (на Гершом-авеню), и повредив себе ногу и бедро, вот она, в надежде надушившаяся, хоть и вымотанная целой ночью в поезде из Лоуэлла с его нескончаемыми глупыми остановками, подумать только, в Вустере или еще где, и вот ей место, которое даже дешевейший домовладелец Лоуэлла или Ташкента не станет сдавать кротчайшему курду или хамовейшему хану во Внешней Блямголии, не говоря про французских канадцев, привыкших к жилищам с натертыми полами и рождественскому веселью на основе тяжкого труда и Надежды.
И вот мы вызываем Па, он говорит, что лучше ничего не нашел, говорит, что позвонит одному франко-канадскому торговцу недвижимостью и перевозчику из Нью-Хейвена и посмотрит, что мы еще можем подыскать. Выясняется в итоге, что у Фромажа, франко-канадского перевозчика, есть небольшой коттедж у моря в Уэст-Хейвене, неподалеку от парка Сэвин-Рок. Наша мебель к этому времени уже на складе в Нью-Хейвене. Мой котик Ти Грис выскочил из коробки где-то по дороге, когда водители остановились пожрать, и навсегда пропал в лесах Новой Англии. На складе, где они всё пихают, я замечаю, как один ящик комода Ма раззявливается, а в нем вижу ее панталоны, распятия, четки, резиновые бинты, игрушки; мне вдруг приходит на ум, что люди теряются, когда оставляют свои дома и предаются в руки разбойников, плохих ли, хороших, уж как выйдет. Но у французского канадца, старика лет шестидесяти, такой чудесный франко-канадский акцент в слове Надежда, он говорит: «Ну же, глядите бодрей, lábas [„там“] давайте погрузим все барахло в кузов, льет ли там или нет, – а льет как из ведра, – и поедем в ваш новый домик у моря. Я его вам сдам за шестьдесят долларов в месяц, поди плохо?» Мы даже покупаем бутылку, похлебывать, пока едем, и все загружаемся в грузовик, мужик, за ним Па, потом я, все сбиваемся в кучу, притиснутые к дверце, а Ма между Па и мной. И отъезжаем под дождем. Выруливаем к морскому побережью Лонг-Айлендского пролива, и вот он, домик.
Они ставят грузовик, появляются другие франко-канадские перевозчики, и бум, уже выгружают всё и стремглав бегают с этим всем в домик. Это двухэтажная постройка с тремя спальнями наверху, кухней, гостиной, отопительным устройством, что вам еще надо? В ликованье ситуации и несколько приторчав от бутылки, я напяливаю на себя плавки и бегу по грязи к береговой полосе под секущими порывами ливня с Пролива. Ах та угроза чудовищного наката волн серых вод и брызг, я сразу настраиваюсь на что-то былое и что-то будущее.
Потому что знаешь, женушка, как я впервые увидел море? Мне было три годика, и кто-то взял меня на Пляж Солзбри, наверное, или Хэмптон, помню, кто-то предложил мне пять долларов, если я переоденусь в свой купальный костюм, а я отказался. В те дни я, бывало, запирался в уборной. Никто не увидит меня полуголым в те дни. Но я стоял там, и подносил свои трехлетние ручонки к челу, и вглядывался поглубже в горизонт моря вдали, и, похоже, видел, каково оно, взаправду волнистое серое, по нему неизбежно носит Ноев Ковчег, он подскакивает, стонет и скрипит, оснастка хлещет и ноет, сама середьпена плещет и лижет: я сказал тогда себе: «Ах, моноложец, что там за царский кильватер, что за вздым бум шмяк… и т. д. Какая боль в соли и двери?»
Пока бедная моя матушка жалась в гостиной своего нового коттеджа – наблюдала, как я вхожу прямо в море и принимаюсь плыть. Я подымался ввысь с гребнем волн, а затем опускался прямо в их долины под ними, я пробовал на вкус соленую взвесь, я разбивал лицо свое и глаза о море пред собой, видел, как оно грядет, я хохотал в голос, я пахал воду дальше, скача вверх и вниз, у меня от тех взлетов и падений закружилась голова, я увидел в серой дождливой дали горизонт, потерял его в чудовищной волне, погреб к лодке, стоявшей там на якоре, и сказал: «Мы Здесь».
Ейбог и Ейисус, там мы и были. Я влез в лодку и покачался в ней немного, борт, борт, корма, корма, оглянулся, увидел, как позади мне машет Ма, рассмеялся и прыгнул в море. Под собой я намеренно пялился в глубь, увидеть там серое поглубже… Замечательным днем поутру никогда так не делай, в бурю с дождем нипочем не спускайся на дно морское и не смотри, что там и как подальше к всчастливленным clous («гвоздям») Нептуна.
Три серебряных гвоздя в синем поле.
III
А на следующий день, мало бед моим матери и отцу, которые так или иначе пытаются счастливо распаковать вещи, светит солнце, я снова надеваю плавки и ухожу купаться на целую милю прямо к ближайшей песчаной отмели. Вылезаю на отмель (поплавав взад-вперед по Мерримэку много раз вдоль бульвара для разминки), а однажды днем раз сто проплыл обсосно-пьяный по Сосновому ручью туда-сюда, несколько миль или около того, для тренировки, вылез на песчаную отмель и прикорнул на раннесентябрьском солнышке. Настали сумерки, и вода принялась лизать мне пальцы на ногах. Я встаю и плыву обратно к нашему домику, который мне видно в миле оттуда. Медленно, медленно, всегда плавай не спеша, и пусть голова твоя налегает на волны, как на подушку. Вон мой бедный Папс на волноломе, ладони к глазам, высматривает своего утопшего сына. Видит, как я подплываю. «Уй-юйии! – вопит он Энжи, моей Ма. – Вот он!»
«Что?»
«Вон он! Это он. Очень медленно плывет!» И я вылезаю и иду в дом, и непонятно, чего они боялись.
«Завтра тебе уже пора ехать в Коламбию и начинать свой второй курс, ну хватит уже дурака валять. Сходи на угол, там всего миля, купи вечернюю газету, мороженого, сигарет, сигар, вот тебе деньги…»
«Нам тут будет очень хорошо», – говорит Ма.
«Когда шторма, море будет искать твою гостиную», – следовало мне ее предупредить.
То был просто летний курорт, пустой осенью и зимой, а Пролив этот реально взбрыкивает с декабря по март. Большой особняк вдоль скал полмили дальше по пляжу был домом Хелен Туэлвтриз, старой актрисы. Моя Ма с ней на самом деле потом разговаривала.
Билл Керески, которого ты помнишь по «ХМ», и Джин Макстолл, и еще один парень заехали на спортивной машине забрать меня в Нью-Йорк на новый год. Чтобы сложить чемодан, я поднялся на чердак за кое-какими вещами, и обеими своими ногами провалился сквозь липовый потолок, а промежностью напоролся на балку и заорал. Оправился от такого только через полчаса. Мы сели в машину, расцеловались с родней на прощанье и отбыли в Город.
Меня довезли прямо до «Поля Бейкера», тренировочной базы Универа Коламбиа, и там был Лу Либбл, разрабатывал свои розыгрыши на грифельной доске в столовой, а футболисты сидели вокруг, глядели и слушали, все гадко на меня смотрели, потому что я на день опоздал. Наверху, койки. Утром, завтраки, селитра, чтоб юнцы не горячились, душ, перемотки, мышцы ноют, жаркое сентябрьское солнце, подсечки глупых манекенов, которых держат помощники тренера, и идиоты с камерами нас снимают, шныряя туда и сюда.
