Ирвин Уэлш - Кошмары Аиста Марабу
– Стервятники едят друг друга только в экстремальных случаях, – отметил Сэнди. – Они, должно быть, голодают, бедняги.
В этот момент я увидел розовую лебединую голову, оторванную от тела вместе с шеей.
– Наша колония фламинго обращена в бегство, – объявил я. я не то
– Да… аистом Марабу, – понимающе кивнул Сэнди.
– Может, разденемся да окунемся? – предложил я …нет, я не то имел в виду-наверх-я ничего
такого
не предлагал. Так о чем я тут пиздел? О политике.
Вот о чем.
Политика ЮАР. Для меня политика не значила ничего. Однако она коснулась нас, и коснулась напрямую примерно недели за две до нашего отъезда в Шотландию. Мы с дядей Гордоном были на его лесопилке в Восточном Трансваале. Остановив джип, он окинул взглядом широкие штабеля бревен. Я немного нервничал. Я боялся, что вдали от дома он захочет большего, нежели просто лапать меня и надрачивать. Он не переступал эту границу уже больше года, хотя и возможностей у него было не так много, ведь мы уже жили отдельно, к тому же я ходил в школу. В этот раз он даже не попытался меня защупать. Все больше вещал. Похоже, его что-то не на шутку беспокоило.
– Все это принадлежит мне. Это моя лесопилка. Я – парнишка из кафе «Юбилей», шотландец из Грантона, без гроша в кармане. Там я был никто, пижон худосочный. Здесь у меня есть, за что постоять. Хрена вы получите, нигеры гребаные!
– Ничего им не достанется, дядя Гордон, – поддержал я. Всякий раз мое сознание обыгрывало трогательный образ – оборванный дядя валяется в грязи возле кафе «Юбилей», посасывая дешевое вино из бутылки. Мы дошли до ранчо и выпили сока, после чего прошлись по лесу, чтобы я мог посмотреть на диких зверей в бинокль. Мы выследили зеленую усатую трясогузку и Валбергского орла, редко встречающихся в Трансваале. Гордону было не до дикой природы, и вскоре он вернулся на ранчо. Я остался один бродить по границе лесных насаждений. Я как раз пытался подкрасться поближе к срущей антилопе, когда прогремел взрыв.
Я чуть сам не обосрался, и, уж конечно, это облегчило дефекацию антилопе, которая пулей сиганула в лес. Я обернулся и увидел горящий джип. Я уже говорил, что ничего не смыслил в политике. Несмотря на постоянные сообщения о партизанских вылазках военизированных отрядов Африканского Национального конгресса в Восточном Трансваале, Гордон отказывался принимать какие-либо меры предосторожности. Он зачем-то полез в один из полноприводных «рэндж-роверов», припаркованных за оградой ранчо, включил зажигание и… улетел в небытие.
Забавно, но я даже не испугался. Я просто подумал: террористы достали дядю Гордона. У меня не было реальных опасений, что они сделают что-нибудь со мной, не знаю почему, я просто не боялся, и все. Я пошел обратно, к дому. Разбавленный запахами бензина и паленого мяса теплый, влажный воздух стал еще тяжелее: то был аромат Гордона, поджаренного в пылающем джипе. Ничего подобного мое обоняние еще не воспринимало. Понятно, что такая гора мяса не может не обладать запахом, поэтому я всегда представлял, что люди пахнут беконом. Когда я был совсем маленький, дядя Джеки любил рассказывать, как он ест щекастых ребятишек и что на вкус, они точно соленая свинина. Помню, однако, что от Гордона доносился такой сладостный аромат, что, не зная, что это человечина, я бы с удовольствием его попробовал и насладился бы вкусом. Из машины торчала черная обуглившаяся, худая рука – единственная часть пылающего тела Гордона, которую мне было видно. Вскоре запах изменился – новый можно описать только как запах подгорающего говна – дядюшкины кишки с треском и брызгами лопались, сгорая в огне.
Я пошел в дом, сел и позвонил маме в Йоханнесбург.
– Ну что там еще, Рой! Я здесь уже вся в мыле! – простонала мама. Она готовила еду для очередного braai у Гордона.
– Дядю Гордона взорвали. Он умер, и я не могу вернуться домой, вот.
Она шумно задышала и после долгого молчания сказала:
– Никуда не уходи! Оставайся на месте!
Я сел и стал ждать. Потом включил телик и посмотрел мультики. Примерно минут через двадцать на вертолете прилетела полиция. Прокатиться на вертолете было круто. Когда мы поднялись, я увидел с близкого расстояния восхитительного длинногребного орла, планирующего над густым лесом. Мы приземлились слишком скоро, пересели на машину, которая отвезла меня в участок. Там меня встретили Вет, Ким, Тони и Бернард. Вет обняла меня, Тони потрепал за волосы, а Ким поцеловала, чем смутила меня перед полицейскими. Мы здорово подружились: эти копы были лучшими из всех, что я встречал. Бернард чертовски завидовал, ведь все оказывали мне знаки внимания: я чувствовал себя героем.
Все отметили, что я храбрый малый. Мне было приятно: это было как прощальный подарок из мест, которые я так любил. Даже смерть Гордона оставила меня безучастным: потерять его значило лишиться возможности вытягивать из него подарки, не более. Гордон был старый пидор, трусливый и твердолобый, и его смерть стала счастливым избавлением – вот мое мнение. Джон единственный горевал по нему. Когда мы пришли к нему на свидание, казалось, что оплакивает он Гордона, каким он был пятнадцать лет тому назад, «стилягу худосочного», а не толстокожего борова.
На самом деле его смерть принесла моему отцу кое-какую практическую выгоду. Принимая во внимание наши обстоятельства, власти смягчились, и его отпустили из тюрьмы досрочно. Он вернулся в Шотландию примерно месяц спустя после нас. Уинстон II, вернувшись из карантина всего на несколько месяцев, благодаря блаженной бюрократической рутине, был снова водворен в вольер, теперь уже в Шотландии.
7. Бегство из золотого города
Я вспоминаю серое небо над Хитроу, где мы делали пересадку, и с гнетущим чувством возвращались на север. После долгого перелета из Йоханнесбурга мы все были измотаны, а тут еще отменили два рейса – обледенела посадочная полоса. В Лондоне стоял мороз; в Шотландии будет еще хуже. Наглядный пример того, насколько был я глуп и поглощен собственными фантазиями, ведь полтора года тому назад остановка в Лондоне радовала меня не меньше, чем путешествие в Йоханнесбург: Лондон представлялся мне настолько же далеким и экзотическим, я еще удивился, что мы прилетели туда так быстро. Однако на обратном пути я уже видел Лондон, каков он есть: седой, насквозь прогнивший край Британских островов.
В последний день мне пришлось распрощаться со школьными друзьями и учителями. Странно, но оказалось, что я пользовался там популярностью – первый ученик, важная персона. Моих лучших дружков звали Пьетер и Куртис. Я был похулиганистее Куртиса, впрочем, как и Пьетер. Этот-то был буйный, как надо; мой отъезд его ужасно расстроил. Мне было приятно, что кто-то будет по мне скучать. Другие ребята в большинстве своем были тормоза и мямли. Пьетер тоже был мне дорог, но больше всего я буду скучать по мисс Карвелло, моей учительнице, благодаря которой я впервые открыл, что у меня есть, чем думать. Она была красавицей, с большими темными глазами. Я дрочил на нее в первый раз, ну, когда была молофья. Она сказала Вет, что очень сожалеет, что я покидаю Южную Африку, так как в школе я все хватал на лету и был известен как «будущий студент». Эта несчастная фраза прицепилась ко мне и впоследствии бросалась мне всякий раз, когда я в чем-то не успевал.
Я хотел остаться в ЮАР. Там приобрел я несколько извращенное чувство собственной важности; даже какое-то самосознание. Я знал, что я, бля, особенный, что бы там обо мне ни говорили. Я знал, что я не буду таким, как все, как мой старик, мамаша, Бернард, Тони, Ким, другие ребята в районе; все они – мусор, ничто. А я – Рой Стрэнг. Хоть мне и пришлось вернуться, но теперь все будет по-другому. Я теперь говно есть не стану.
Когда Джон наконец-то вернулся в домой, в Шотландию, по этому поводу был устроен семейный ужин. Собрались все или почти все, Уинстон II – в карантинном вольере, Элджин – в ИНТЕРНАТЕ ДЛЯ ДЕТЕЙ С ОТКЛОНЕНИЯМИ. Было решено, что, если посадить его за праздничный стол, это всех смутит и опечалит, и я, признаться, был главным сторонником его отсутствия. Только Ким, Вет и Бернард ратовали за то, чтоб его привезти, но Джон как обычно сказал последнее слово:
– Это будет нечестно, если мы привезем его, только собьем его с толку, знаешь-понимаешь, запутаем парня.
Ужин был великолепен. Мама приготовила спагетти корбонаро с брюссельской капустой, жаркое с брокколи было навалено сверху так обильно, что не видно было ни пасты, ни соуса. На десерт был бисквит с шерри. Несколько бутылок «Лейбфраумилха» были осушены до дна. Никогда я еще не видел, чтоб наш стол так ломился от еды. Мы редко ужинали за семейным столом, обычно мы поглощали пищу, держа тарелки в руках, сражаясь за место возле телика. Все это по особому случаю, объяснили нам.
Несмотря на это, за ужином царила напряженная атмосфера. Тони, на лице которого выступили крупные капли пота, ожесточенно вспахивал еду, а у Ким все вываливалось из тарелки. Незадолго до ужина Бернард разругался с Джоном и не сел, а прямо-таки обрушился на стул, с бледным лицом и трясущимися руками. Пытаясь отрезать кусочек жаркого, он тяжело дышал, из него вырывались тихие попискивания, какие можно услышать от собаки. Позже Ким рассказала мне, что Джон услышал от мамы историю, как Бернард и другой парень чего-то там делали вместе, и пригрозил, что отрежет ему перец.
