Дзиро Осараги - Возвращение
— Была война. Дело не в том, что я любил то, что делал, я выполнял приказ правительства. Всё, что я делал…
— Это не так. Ты выходил за рамки своих инструкций и за это должен нести ответственность.
— Я ошибался.
— Да, действительно, ошибался. Если ты признаёшь это, то возьми на себя ответственность, как мужчина. Я не говорю тебе: не сопротивляться. Как насчёт этого места? Вокруг вроде никого нет.
Ответа не последовало.
— Я сам когда-то служил, и я ненавижу тех, которые, потеряв меч или своё положение, превращаются в малодушных, ноющих людей. Дерись как мужчина.
Молодой человек стоял неподвижно как столб.
— Давай начинай, почему стоишь?
— Я не буду сопротивляться.
— Потому что ты думаешь, что не сможешь победить? Кто-нибудь должен врезать в твоё толстое бесчувственное лицо, чтобы ты начал понимать боль, которую другие чувствовали.
Кёго говорил медленно, подчёркивая каждое слово.
— Ты должен узнать, что такое боль, боль, которая заставляет людей кричать против их воли, плакать и выть подобно животным. Может, тогда ты поймёшь, что это не очень хорошо. Может, тогда ты поймёшь, что ты не должен обращаться с людьми так, как ты обращался со мной. Я старый человек, но мы будем драться на равных, и я собираюсь вбить этот урок в тебя. Вот здесь подходящее место для этого.
Он схватил руку молодого человека и мощным рывком вытащил его на ровное место.
— Если ты боишься драться из-за того, что я был старший офицер, а ты младший, то ты достоин ещё большего презрения, чем я думал. Это как мужчина с мужчиной.
— Давайте пойдём в полицию и поговорим там.
Кёго расстёгивал своё пальто.
— Такой молодой и такой беспомощный, когда тебе не на что опереться, кроме самого себя? Ты их тех, у которых нет угрызений совести и которые относятся к другим людям как к животным, стоит им получить немного власти.
Ветер был холодный, Кёго продолжал раздеваться. Он снял пиджак и начал развязывать галстук. Его противник мог видеть в лунном свете все медленные действия его рук. Внезапно он упал на колени и наклонился вперёд, опираясь руками на землю.
— Я поступил плохо, простите меня. — И он коснулся земли своим лбом.
Кёго посмотрел на него.
— Прекрати, это отвратительно. Похоже на представление в провинциальном театре. Я ненавижу мелодраму… Эти половинчатые компромиссы, может, и выглядят очень по-японски, но я не люблю их. Если я решил что-то сделать, то я должен довести это до конца. Иначе у меня будет дурной привкус во рту, и я не смогу спать. Ты причинил мне боль, поэтому прекрати эту подлую игру и вставай.
Кирпич или камень просвистел мимо головы Кёго и задел его ухо. В тот же момент он бросился на своего противника, который уже вскочил на ноги и собирался бежать. Первый удар Кёго пришёлся на его подбородок и уложил его на землю.
— Это не всё, — сказал Кёго. — Я буду ждать, когда ты почувствуешь себя лучше и встанешь. Я повторяюсь, но у меня нет пощады. Спешить некуда, я доведу это до конца.
Он вытащил сигарету и закурил её, закрывая ладонями рук пламя зажигалки от холодного ветра. Стоя неподвижно, он ждал. Его противник уже должен бы встать, но он оставался лежать в прежней позе. Кёго расслабился и наслаждался своей сигаретой.
— Эй, — позвал он. Его глаза постоянно следили за поверженным врагом, но его более мягкий тон указывал на возможность мира. — Ты узнал обо мне из письма, которое кто-то послал тебе, не так ли? И письмо было написано по-японски и женским почерком, не правда ли?
Ответа на это не последовало.
— Я всё это знаю, — сказал Кёго спокойным голосом.
ЦВЕТЫ
Когда поезд отошёл от станции Офуна, Тосики закрыл последний номер журнала «Сэкай», который он просматривал, свернул его в трубочку и оставил держать в руках. Его вообще-то не интересовали статьи в этом высокоинтеллектуальном журнале, но даже если бы он начал их читать, то всё равно бы ничего не понял. Тем не менее, у него всегда было смутное влечение к серьёзным научным проблемам, поэтому книги являлись частью его аксессуара подобно некоторым дамским сумочкам, которые не имели никакого практического значения для их обладателей. Тосики сформулировал себе реалистический взгляд на окружающий мир, в котором учёба была отодвинута на задний план как театральная декорация. Он считал, что послевоенный мир следует оценивать с практической точки зрения, ибо галопирующая инфляция поднимала цены буквально на всё, включая плату за обучение, и многие серьёзные студенты были вынуждены подрабатывать на стороне. Сам Тосики был уверен, что он достигнет того же, полагаясь на свои умственные способности, которыми он очень гордился. Он был глубоко уверен в том, что, сдав выпускные экзамены и создав себе таким образом первоначальный статус, он войдёт в этот мир на значительно более выгодных условиях чем, если бы всё время посвящал учёбе. Университету принадлежала только половина Тосики, а своей второй половиной он был светским человеком. Он не смотрел на окружающую его действительность, подобно многим молодым людям его возраста, как на мир полный страданий, когда в существующем беспорядке нужно обращаться к богу и тосковать по идеалам. Он верил в то, что добьётся успеха, и поэтому не чувствовал себя несчастным.
За окнами поезда местность становилась всё более гористой, и уже пахло весной, хотя на небе было много облаков. Мимо проносились деревенские сады с цветущими красными и белыми сливами, тихие жилые кварталы с летними домиками, огороженными живыми изгородями. Неожиданно появилась целая аллея ярко цветущих японских вишен-сакур, ветви которых почти касались окон поезда.
— Как стало тепло. Уже и сакура расцвела.
Заговорили мужчины, которые, согнувшись, стояли перед Тосики и выглядывали в низкое окно, держась за ремень.
— Она расцвела совершенно неожиданно.
— Она так, наверное, распустилась из-за вчерашнего дождя.
Поезд замедлил свой ход и вскоре остановился около платформы станции Кита-Камакура. Тосики встал и пошёл к выходу, взглянув ещё раз на цветущие ветви сакуры. Вместе с ним сошло совсем немного пассажиров, но и они быстро растворились в маленьких улочках, перейдя на другую сторону путей после ухода поезда. Огромные криптомерии, растущие перед воротами храма Энкакудзи, возвышались прямо над головой и, закрывая собой солнце, окутывали всё вокруг густой тенью.
Выяснив, где находится полицейская будка, Тосики спросил у вышедшего ему навстречу пожилого полицейского, где проживает Усиги.
— А, господин Усиги, из военно-морских сил…
Мимо прошла местная женщина-крестьянка с завязанной полотенцем головой, толкавшая перед собой тачку. Она поздоровалась с полицейским:
— Красиво распустилась сакура.
— Да, это верно. Прекрасная погода, но я становлюсь сонным, когда так светит солнце.
Где-то закричал коршун. Было слышно, как внутри полицейской будки тикают часы.
— Вы говорите, адмирал Усиги. Он, несомненно, ещё живёт здесь. В деревню он никуда не переехал. — И полицейский подробно объяснил, как найти дом Усиги.
Тосики был очень доволен тем, что ему без особого труда удалось уточнить, где находится дом Усиги. Он слышал, что это где-то в горах города Камакура, но до последнего момента не знал, продолжает ли он там жить. Он вновь пересёк железнодорожные пути и направился мимо храма Энкакудзи в сторону города Камакура по дороге, идущей прямо вдоль железнодорожного полотна. На далёком переезде можно было различить группу людей и повозку, запряжённую быками. С другой стороны к дороге близко подступали горы, на склонах которых, тесно примыкая друг к другу, лепились строения, похожие на жилые дома, обнесённые изгородями из живых кустарников или простым бамбуковым забором с видневшимися маленькими садиками и огородами. А сзади их уже возвышались высокие скалы. Кругом цвели сливы и камелии, и вся земля после дождя испускала особый запах, особенно необычный для человека, только что приехавшего из Токио.
Однако для Тосики это не представляло ни малейшего интереса, ибо все его мысли были поглощены Саэко Такано. Тосики хотел, что бы его «тётя» полюбила его. По своему богатству она не уступала любому мужчине, и это могло бы составить хороший трамплин для будущей карьеры Тосики. Но дело было не только в этом. Ему нравилась «тётя». По своей красоте и исключительной физической симметрии она не шла ни в какое сравнение с многочисленными знакомыми ему девушками, которые, получив неожиданную свободу после войны, вели себя откровенно и грубо. У неё всё было отточено и отшлифовано до крайнего предела, и даже, когда её не было рядом, сердце у Тосики трепетало в груди при одной мысли о ней. В своём возрасте Саэко достигла сейчас вершины женской красоты, и поэтому Тосики не хотел показывать своих чувств к женщине старше его по возрасту, а терпеливо ждал признаков, что она его полюбила. Иногда Саэко холодно относилась к нему, но это притягивало его к ней ещё больше.