Ариф Алиев - Новая Земля
Но не задал ни одного вопроса, я же не идиот.
— Поздравляю, Иван Георгиевич, перед вами новая жизнь. Верю, вы твердо встали на путь исправления.
Кто встал, я? Что он мелет, сявка? На тюремном режиме на путь исправления встать нельзя. Можно сдохнуть, как чечен Иса, как Копанец, как Макарский, и в номерной могиле исправиться.
— Вам когда-нибудь был поставлен диагноз по следующим заболеваниям, перечисляю, слушайте внимательно: сифилис, туберкулез, ВИЧ-инфекция, листериоз, лептоспироз, трихинеллез либо иные сходные по анамнезу глистные инвазии, гепатит, брюшной тиф? — прорезался врач.
Я хотел сказать, что про ВИЧ и про болевые ощущения под углом 30° он пусть у Кости Ганшина спросит, а не у меня, но сказал другое:
— Да, гражданин начальник. Гепатит был. Кажется, А. Гепатит А.
Гепатит был и туберкулез диагностировали, у врача моя карта в руках, там написано, читай, чего спрашиваешь. У каждого, кто на пожизненном дольше месяца, еще и воспаление лимфатических узлов, изъязвление желудочно-кишечного тракта, разрастание коркового слоя надпочечников, механические повреждения легких — последствия избиений и постоянного стресса. Инвазий тоже, мне кажется, хватает глистных и сходных по анамнезу.
— А если подумать?
— Нет, гражданин начальник, не было. Гепатита А не было.
Чего-чего, а думать меня за 1108 дней в Белом Лебеде научили.
— Черепно-мозговые травмы имеются?
Разве про травмы спрашивают «имеются»? Ты врач или хер с горы спустился? Надо говорить «были». У меня были травмы, и на моей стриженой голове видны их внешние последствия. Но я сказал:
— Нет, гражданин начальник.
И застыло лицо, и сам застыл, загадал, если не пошевелюсь минуту или две, тогда впереди ждет радость, чем дольше не пошевелюсь, тем лучше жизнь впереди.
Врач повертел карту и положил в стопку таких же, а на чистом бланке написал слова. Я догадался какие: «практически здоров». Раньше я рассказывал тюремным врачам про гастрит, больное сердце, мокроту в легких. Но понял, что им бесполезно рассказывать про то, про что они не спрашивают. Нельзя на здоровье жаловаться, по жалобе лечить не будут, а будут, когда сами захотят, а захотят, если подохнешь скоропостижно, или травма кровавая, или судороги и пена на губах, или упал без сознания.
За окном небо к вечеру. Ужин пропущу, буду гастритом мучиться.
В открытую форточку прогудел далекий тепловоз, грохнули буфера. Машин почему-то не было слышно. Но и тепловоз — это здорово, шумы внешнего мира в камеру не попадают, разве что собачий лай из караулки, и то не каждый день. В колонии есть корпуса строгого режима. В локальных секторах зэков строят поотрядно, переклички устраивают на воздухе утреннюю и вечернюю плюс развод на работу побригадно в дневную смену и в вечернюю, если их выводят на вечернюю смену. А еще по громкой связи объявления, в локальных секторах строятся по объявлениям. Но корпус ПЖ в глубине запрятали, за высокими стенами и оградами, ничего в моей камере не слышно, ничего.
Помню, когда привезли, автозак остановился у ворот, я услышал, как отъехали ворота, потом еще одни, потом вглубь повезли, еще ворота и еще. Дверцу открыли, конвоиры хотели надеть повязку на глаза, но не нашли повязки, разругались меж собой, вытолкнули, я спрыгнул на асфальт: 8 шагов, железные лебеди на воротах, на высокой ограде матовый фонарь и лебедь на нем железный, грязный розовый свет на ступеньке, лебеди на кованом навесе, урна — не лебедь, но дурацкий черный пингвин с красным клювом, коридор с зелеными стенами, лестничная решетка, 6 лестничных подъемов, этажная решетка, продол. Едва спрыгнул, пахнуло особым тюремным запахом, который за несколько часов въедается в одежду, впитывается в кожу, и кровь доносит его до сердца, до самой последней мышцы, до костного мозга. Так пахнет отчаяние — дрянной едой, сырыми до черной плесени кирпичами, прошедшим через гнилые внутренности воздухом, мочой, тряпками грязными, протухлым человеческим жиром.
В автозаках пахнет блевотиной, в вагонзаках бомжовским удушливым потом, селедкой и железнодорожной пылью, а в тюрьме — отчаянием.
Неужели судьба отмотает назад: лестница, пингвин, ступенька, фонарь, автозак? Это же счастье.
Так и случилось.
6
Но сначала отвели в бокс.
В боксе тесно стояли полосатые. Меня впихнули, придавили дверью. Почему так, я не понял, пожизненных больше двух не скапливают, а тут 10 или 12, а нам нельзя быть рядом.
Спиной я согревал железную дверь. Бесполезное занятие, моего тепла и на деревянную не хватит.
— Наручники кончились, — сказал парень с круглой опухолью на лбу.
Я уперся ладонями в дверь, ноги развернул, попробовал плечо освободить, но не смог. Бокс рассчитан на двоих, а тут человек 10 или 12, не сосчитать.
Парень говорил тихо, знал, что слышу, я старался не смотреть ему в глаза, вдруг он выберет меня объектом психотических своих реакций, никогда не смотрите в глаза незнакомым психам и знакомым тоже не смотрите. Кроме опухоли, парня отличал румянец, как будто он не в тюрьме сидел, лоб, щеки, нос бугристый были сплошь покрыты красными пятнами. В тюрьме у арестантов лица серые, зеленые или синюшные, смотря какой внутренний орган не работает, румяных в тюрьме не бывает, разве что болезнь такая — «румяное лицо». В сортировке в Крестах я видел одного такого типа, на исполнительном заседании судья ему сказала, чтоб не волновался, она подумала, он покраснел, потому что волновался, испугалась, что в обморок упадет в зале от волнения и стыда. Тот тип украл скутер у соседа, судья права, ему незачем было волноваться, ну влепят 5 лет или 4 года или условно, если обязуется ущерб возместить и по взаимному примирению сторон, вот если бы он соседа убил и скутер украл, тогда да, ему стоило волноваться.
— Все в наручниках, а ты без, на тебе наручники кончились, — сказал румяный, он заметил, что Витамин не надел мне наручников.
Все, кого я мог видеть, были в наручниках, у румяного тоже руки за спиной.
— Если наручники кончились, почему по двое не цепляют? Почему ты без наручников? Тебе сказали почему?
Я не хотел ничего объяснять, не хотел говорить. Я где-то читал, если ни с кем радостью не делиться, дольше будешь радоваться.
В боксе все молчали, кроме румяного. Тоже радость берегли? Вряд ли. Меня одного отпустили, поэтому Витамин наручники не надел. А их не отпустили, поэтому они в наручниках.
За 1588 дней в тюрьмах и спецбольницах я встретил всего четырех болтунов.
Перед первым судом меня отправили на экспертизу в ПБ № 3 Скворцова-Степанова, и я там полмесяца болтался. Это не ГНЦП Сербского, попроще учреждение, в спецпалате разные люди перемешаны, настоящие больные, косящие, обколотые, залеченные аминазином, галоперидолом, мажептилом, модитеном-депо. Был там бандит из Новосибирска, его называли Леша Паштет, он под психа не косил, говорил, что без закоса получит принудлечение. И вот как-то он сел ко мне на койку и начал рассказывать, почему и каким образом они убили у себя в Новосибирске лидера татарской группировки, как расчленили, повезли за город в хозяйство, где выращивают солодковый корень. Изо рта у Паштета воняло, в тюрьмах у всех, кто много говорит, изо рта воняет, может быть, это следствие, а может быть, причина. Я лежал, он сидел у меня на койке и рассказывал. Я не выдержал и спросил, ну ладно, убили, всякое бывает, но расчленять-то зачем, нельзя было по-другому как-нибудь? Глупость, в общем-то, у бандитов их делами интересоваться, но раздражение пересилило, не сумел промолчать. Я еще не договорил, а уже пожалел. Он вбил себе в грудь кулак, сильно вбил — хрустнули ребра.
— Вот и я им говорю, расчленять зачем, быки? Зачем расчленять?! В Обь спустить налимам на хуй, закопать кротам на хуй, в тайге между сосен бросить кабанам на хуй. Они говорят, в Обь — это камень привязывать, а как привязывать, нечем привязывать, а если не привязывать, он не налимам приплывет на хуй, а к мусорам на хуй. Я говорю, зачем камень, живот вспороть, и не всплывет. Что, говорю, у нас страна маленькая? Россия не Франция и не Германия, говорю. Ты во Франции расчленяй, там земли мало, палец, кроме собственной жопы, некуда спрятать, и речки такие же — яйца не замочишь. А у нас — Обь, у нас — тайга. Ты, Жилин, когда-нибудь в тайге видел труп какой-нибудь, хоть волка, хоть зайца, хоть вороны? Правильно, не видел. А в чем дело, ты знаешь? А в том, что падаль сжирают птицы, грызуны, жуки, муравьи, кабаны. Ты вывези труп в тайгу на хуй и не закапывай, зима или лето, по хуй, мясо обглодают, кости вылижут, разгрызут, на километры в разные стороны растащат. Главное наше преимущество — мы в Сибири живем. Расчленять зачем, быки? Вообще убивать никого не надо. Ништяк, привези живого в тайгу, насади на лом жопой, люби свободу, как чайка воду, опять расстанемся счастливыми, тайга пирует.
И так почти до ночи, пока на укол не увели, рассказывал про убийства и про способы сокрытия трупов, ему пожизненное светило, но он псих был бесспорный, экспертиза не нужна таким. Он рассказывал про тайгу и жуков-трупоедов, сказал, что со школы увлекается биологией и знает жизнь насекомых и животных, охоту не признает, а вот зоопарк даже на ресторан не променяет, сейчас предложили бы на выбор ресторан, голую модель, косяк или зоопарк, он бы выбрал модель, косяк и зоопарк, а ресторан — ну его на хуй. Он рассказал, как однажды летом держал в хозяйстве, где выращивают солодковый корень, женщину в заложницах, выкупа ждал, но женщина умерла, и он ее отнес в тайгу, а закапывать поленился, ну и понаблюдать решил, что будет, взял брезента кусок, одеяло, консервов и прожил возле две недели. Он рассказывал с подробностями, и вроде бы не нужные никому сведения придавали его рассказу документальную убедительность, если бы я был присяжным, мне не понадобились бы материалы следствия, вещественные доказательства и свидетели преступления, я бы признал Паштета виновным лишь на основании его подробной болтовни.
