Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Он трижды расцеловал Микояна в его гладкие желтые щеки, щелкнул пальцами:
– Шампанского! Непременно шампанского! За правду! Пьем за правду! Господи! – Сталин прижал ладони к пылающим щекам. – Многие годы, даже десятилетия я мучительно ждал, чтобы кто-то из вас хоть раз произнес этот простой, как плач ребенка, тост. Хоть кто-нибудь, хоть раз! Один-единственный раз!
Он замолчал и быстро прошелся вдоль стола. Все смотрели на него. Слуги, подошедшие было к серебряным ведеркам с бутылками шампанского, замерли. Слышно было, как шуршит каменный пол под подошвами узконосых ботинок вождя да часто капает в поддон талая вода.
– Правда… правду… ничего, кроме правды… – задумчиво произнес Сталин. – Сколько людей сидели за этим столом. И ведь не простые люди. Советская элита. Сливки общества. И ни один из них ни разу не додумался поднять тост за правду.
– Лучше поздно, чем никогда, Иосиф, – улыбнулся Микоян.
– Молчи! – резко одернул его Сталин, подошел к столу и посмотрел на сидящих так, словно видел их впервые.
Взгляд его дошел до Толстого.
– Так что же случилось, господа? – спросил Сталин, глядя ему в глаза.
Толстой медленно встал. Его сутуловатая худая фигура в старомодном стального оттенка костюме с двубортным пиджаком и золотыми пуговицами с двуглавыми орлами нависла над сверкающим золотом и хрусталем столом. Узкое мучнисто-белое лицо непонимающе смотрело на Сталина белесыми глазами навыкате.
– Вы же мастер слова, не так ли? – спросил Сталин.
– Я… член Союза писателей, товарищ Сталин, – глухо произнес Толстой.
Сталин пристально заглянул ему в глаза, сделал шаг назад, размахнулся и ударил Толстого кулаком в лицо. Толстой размашисто упал на стол, узкая лысоватая голова его гулко ударила в золотого медведя и опрокинула его. Остатки икры, вылетев из серебряных ведерок, попали на костюмы Кагановича, Маленкова и Булганина. Сталин схватил золотую чашу с оленьим паштетом, нахлобучил на голову ворочающегося на столе Толстого, затем схватил писателя за мосластую руку, потянул со стола:
– Стоять!
Толстой, давя хрусталь, слез со стола и встал, пошатываясь. Золотая чаша сияла у него на голове, выдавленный паштет валился писателю на плечи и грудь, кровь текла из разбитых губ.
– К сожалению, вот так выглядит современная советская литература, – показал Сталин на Толстого, подошел к своему месту и сел. – Идите, товарищ Толстой, приведите себя в порядок и присоединяйтесь к нам.
Толстой, пошатываясь, вышел.
Каганович, Маленков и Булганин принялись салфетками счищать икру со своих костюмов.
– Я давно уже не читаю толстых журналов, – усмехнулся Булганин. – Открываешь какой-нибудь «Новый мир», читаешь одну страницу, другую, третью… а на двадцатой понимаешь, что это никакой не новый мир. А очень, очень старый.
– Золотые слова, Николай, – кивнул Сталин и пристально посмотрел на Маленкова. – А тебе, mon petit chat, если ты будешь продолжать , я когда-нибудь здесь, под этими сводами, при всех вот этим ножом отрежу яйцо, посолю, поперчу и заставлю тебя съесть. И если ты, salaud, тогда поморщишься, я велю тебя зажарить, как Бухарина. Но не на костре, а на углях. А потом приглашу сюда твоих аппаратчиков, усажу за этот стол и заставлю этих ублюдков съесть шефа под красным соусом. А потом Манизер тебе отольет памятник. Из говна благодарно переваривших тебя сотрудников. Понял?
– Понял, – отвел узкие бурятские глаза Маленков.
Молотов нетерпеливо вздохнул.
– Что ты? – угрюмо посмотрел на него Сталин.
– Иосиф, ты нас обижаешь.
– Почему, Вячеслав?
– Почему ты все время говоришь – я да я? «Я прикажу, я отрежу…» Большинство из присутствующих здесь товарищей с удовольствием отрезали бы Маленкову все, что можно и что нельзя. А я бы лично, – Молотов взглянул на побелевшее широкоскулое лицо Маленкова, – лично зажарил бы его на углях. На медленных углях.
– Может, мне уйти? – встал Маленков.
– Sit down! – скомандовал Сталин, и Маленков сел.
Сталин склонил голову:
– Многоуважаемые товарищи члены Политбюро. Я приношу вам свои искренние извинения. А тебе, товарищ Молотов, – персонально. И от души. От всей моей души…
Он помолчал, сидя со склоненной головой, и вдруг выпрямился, громко хлопнул в ладоши:
– Перемена скатерти!
Тотчас восемь слуг подошли к столу, взяли скатерть, подняли вместе со всей посудой и закусками, стоящими над головами гостей, и вмиг унесли, оставив пустой стол красного дерева.
Вскоре появилась другая скатерть – красно-белая, с советской символикой; на нее проворные руки слуг поставили новую посуду – дулевского фарфора, расписанную Малевичем. Посередине стола возникло огромное стальное блюдо с целиком зажаренной свиньей; морда ее была препарирована особым образом: на переносице торчало большое бутафорское пенсне, пятачок был сглажен, подслеповатые глазки хитро щурились, желтые зубы злобно торчали из-под презрительно изогнувшихся губ.
Все сразу узнали в свинье Иудушку Троцкого.
– Пора бы его самого так вот подать на блюде! – воскликнул Булганин.
– Не все враги хороши мертвыми, – заметил Сталин, дегустируя поданное ему в бокале вино. – Рекомендую всем «Киндзмараули» 45-го года.
Слуги вонзили в спину свиньи дюжину ножей и вилок и отошли к стене.
– Прошу вас, товарищи, – пригласил всех Сталин. – Теперь – самообслуживание. Любой кусок – ваш. Жареная свинина с картошкой – правильная советская еда.
Все встали, потянулись к свинье.
Вошел Толстой. Узкое бледное лицо его было спокойно; нижняя губа сильно распухла, на пиджаке виднелись следы паштета и крови.
– Садитесь, товарищ Толстой, – кивнул ему Сталин.
Толстой прошел на свое место.
Молотов плюхнул в тарелку вождя громадный кусок свинины.
– Это тебе, Вячеслав. – Сталин подвинул ему свою тарелку. – У Троцкого я ем только уши.
Члены Политбюро засуетились, и в тарелке вождя появились два темно-коричневых свиных уха.
– Мы так и не выпили за правду, – напомнил Ворошилов, поднимая бокал с «Киндзмараули».
– Да-да! – задвигался Молотов. – Иосиф, ты забыл про главный сегодняшний тост.
– Что? – рассеянно прищурил глаза Сталин.
– За правду. Тост Анастаса за правду, – напомнил Молотов.
Сталин внимательно посмотрел на него:
– А что такое правда?
– Правда? – засмеялся, обнажая большие белые зубы, Молотов. – Это – правда!
– Ну а все-таки? – смотрел ему в глаза Сталин.
– Правда… это то, на чем мир стоит, – серьезно ответил Молотов.
Сталин брезгливо вздохнул и повернулся к гостям:
– Кто-нибудь может дать точное определение правды?
Все молчали.
Сталин подождал минуту, поднял бокал:
– Не стоит пить за то, что неопределимо.
– За что же тогда? – осторожно спросил князь Василий.
– Хватит этих тостов, – сказал Сталин и молча выпил.
Все последовали его примеру.
– Замечательное вино! – причмокнул от удовольствия Шостакович. – Одного не могу понять – сколько раз был на Западе, никогда не видал в тамошних винных магазинах наши грузинские вина. Никогда! Почему плутократы не продают их?
– Буржуи любят французские вина, – заметил Микоян, отправляя в рот сочный кусок свинины.
– В крайнем случае – итальянские и испанские, – кивнул Эйзенштейн.
– У плутократов вкус испорчен католиками. У них же в причастии – только сухие вина. А у нас – сладкий кагор! – откликнулся Каганович.
– Поэтому они и полусладкого шампанского терпеть не могут, – пробормотал Берия.
– Но все-таки это странно, товарищи. – Шостакович поднял пустой бокал, и парень в красной рубахе тут же наполнил его. – Такое вино – и не пить?
– Все дело в сахаре. Только в сахаре. Грузинский виноград слишком сладкий для плутократов, – жевал Каганович. – У них у всех диабет!
Гости засмеялись.
– Дело вовсе не в сахаре, – проговорил Сталин, разрезая свиное ухо.
– А в чем же, товарищ Сталин? – спросил Шостакович.
– В 46-м я угощал де Голля превосходным «Ахашени». Выпили с ним одну бутылку, начали другую. Why not, fuck you slowly? Наконец допиваем вторую. Приносят третью. И де Голль спрашивает: «Иосиф, что это за вино?» Я говорю: «„Ахашени“. Тебе не нравится?» – «Да нет, – говорит, – мне-то как раз нравится. Но оно никогда не понравится французам». – «Почему?» – спрашиваю. «Потому что у него привкус крови». На том и расстались. О сахаре этот Couillon de Couillon ничего не сказал. На каждое Рождество я посылаю ему ящик «Ахашени». А он мне – ящик своего любимого бургонского «Chardonnay».
– Чего ждать от этих лягушатников! – махнул ножом Каганович.
– А от пархатых? – спросил Сталин и захрустел ухом.
– Иосиф, я, между прочим, еврей, – неловко улыбнулся Каганович.
– Я тоже, – ответил Сталин. – Но только наполовину. Маленков, что у нас со сталью?
– В каком смысле, товарищ Сталин?
– Вот в таком. – Сталин взял с тарелки недоеденное свиное ухо и показал Маленкову.
