Джей Стивенс - Штурмуя небеса
Книга Бёка «Космическое сознание» произвела глубокое впечатление на Уильяма Джеймса, ведущего психолога Америки. Хотя для обычного человека сложно согласиться с существованием таких необычных состояний сознания, писал Джеймс, но спорить с тем, что они существуют, было бы смешно. «Несомненно, что познать вселенную во всей ее полноте невозможно, если игнорировать другие формы сознания. Вопрос в том, как их оценивать, поскольку они сильно отличаются от обычного сознания. Перед нами открывается новая область, хотя пока что нельзя ее точно описать. В любом случае, это значит, что мы еще не закончили изучать реальность».
Джеймс также отмечал, что в Индии изучение космического сознания и мистических переживаний, сходных с тем, что пережил Бёк, существует в качестве давно известной и признанной науки.
Хотя в двадцатом веке в лабораториях и школах изучали эволюционную теорию Дарвина, ересь Бергсона и Бёка сохранилась, пусть и в нестандартных формах. В Европе после Первой мировой войны появились восточные гуру вроде Кришнамурти и Георгия Гурджиева, учившие практическим техникам проникновения в более глубокие области сознания. В течение нескольких лет в Лондоне, Париже, Берлине и Вене расцвели различные эзотерические учения и множество полутайных учений — теософы, буддисты, ве-дантисты, темные оккультисты, последователи Алистера Кроули.
В Германии загадочное «Общество Туле» породило партию национал-социалистов и Адольфа Гитлера, имевшего собственную интерпретацию эволюционной кривой, согласно которой следующей стадией человека будет homo арийский.
В Англии, в университетских светских кругах, в которых вращались Хёд и Хаксли, это увлечение теорией эволюции в основном принимало форму веры в путь, который необходимо найти, чтобы убрать дистанцию между homo faber, человеком, изобретающим все более гениальные и опасные инструменты, и homo sapiens, человеком мыслящим, сообразительной обезьяной, которая умеет управляться со своей планетой, но не с собственными внутренними недостатками. Недостатками, которые теперь угрожали всей эволюции неожиданным и резким завершением. Одно дело, когда сообразительные обезьяны брали дубины и копья и шли крушить черепа из-за вопросов власти, территории или секса. Но не менять этой стратегии, когда дубины стали автоматами и Большой Бертой,[42] было бы безумием из безумий.
Случайно или нет, но появилось множество гуру, говоривших именно об этом. Когда Успенский, главный ученик таинственного армянского учителя Георгия Гурджиева, прибыл в Лондон, он читал ряд лекций под названием «Психология возможного развития человека». «Человек не совершенен, — объяснял Успенский. — Природа развивает его до определенной ступени и затем оставляет его развиваться дальше своими собственными усилиями… Развитие человека в этом случае будет означать развитие некоторых внутренних качеств и особенностей, которые обычно остаются неразработанными и не могут развиваться сами».
Так что именно эту загадку преподнес Олдосу Хаксли Хёд: существовал ли механизм, который мог бы быть открыт, чувства, которые могли быть пробуждены, можно ли отыскать дверь, ведущую к этим более высоким состояниям?
Начиная с конца двадцатых годов (и до самой смерти) эти два эрудита с головой погрузились в грандиозное изучение эзотерики. Они пели мантры и медитировали, они считали дыхание и пытались освободиться от привязанностей; они изучали гипноз и технику Гурджиева. Однако «слишком много нирваны и земляничного джема» — летучая фраза Олдоса, касавшаяся Успенского, в действительности относилась к большинству гуру, которых они встречали. Хотя, конечно, как отмечал Роберт де Ропп, последователь Успенского, ни Хёд, ни Хаксли не были идеальными учениками и «слишком ценили собственные мнения, чтобы работать под руководством кого-то еще».
Они начали формулировать собственную философию в конце тридцатых начиная с «Третьей этики» Хёда. Хаксли продолжил это в «Целях и средствах» и «Вечной философии».
Вкратце их система была такова: отстраненность — сущность мудрости. Мудрый человек, горячо участвуя в жизненной игре, в то же самое время глядит на это немного со стороны, оставаясь свободным от запутанных эмоциональных или материальных связей. Эта наука отстраненности лежит в основе всех религий и достигает кульминации в те моменты блестящих озарений, о которых говорят мистики.
Подобно Бёку, Хаксли потрясло сходство абсолютно различных мистических переживаний: если не обращать внимания на специфические религиозные догмы, из которых вы исходили, психологически явление, казалось, было универсальным, словно зашитым непосредственно в самой структуре сознания, ожидая мгновения глубокой медитации, нервного возбуждения или смерти, — возможно, удара по голове, возможно, отражения облака в потоке… Не было никаких четких причин, вызывающих эти удивительные события.
Вслед за Бергсоном Хаксли также полагал, что мозг и центральная нервная система действуют как огромный фильтр, превращающий поток сенсорных данных в маленькую управляемую струйку. Это несложная и труднооспоримая концепция. Мы все знаем мгновения, когда в момент паузы в процессе чтения газеты или завязывания шнурков мы можем вдруг внезапно осознать, что неподалеку поет птица. Затем, когда мы возвращаемся к прерванному занятию, птица снова словно исчезает. Звуки птичьего пения все еще достигают наших ушей, но мозг вымарывает их, позволяя сосредоточиться на непосредственной задаче. Без сомнения, такой процесс вымарывания был жизненно необходим для выживания на враждебной планете. Но к двадцатому столетию (как ощущали люди вроде Хаксли и Хёда) это стало препятствием на пути дальнейшего развития. Необходимо было найти путь, чтобы обойти «редукционный клапан» и выявить неограниченные потенциалы 20 миллиардов нейронов мозга. Здесь важно учитывать опыт мистиков и святых. Они — также как иногда художники или ученые, которые могли выйти на это случайно тем или иным способом, — открыли возможность обходить заложенную в мозге программу.
Ответ мог заключаться как в физической терапии, которой занимаются индийские йоги, так и в чем-либо совершенно другом. В любом случае Хаксли полагал, что можно найти способ нормализовать мистический опыт. Как писал Хёд: «Биологическое образование подводило его к мысли, что это касается физиологии; метафизические стремления позволяли ему надеяться, что это изменит душу».
Хаксли не исключал, что ответ мог прийти и из области психофармакологии. В эссе, написанном в Санари в то время, когда он читал «Фантастикум» Левина, Хаксли размышлял о том, что если бы стал миллионером, то «финансировал бы исследователей, чтобы открыть идеальное опьяняющее вещество»,
если мы могли бы вдыхать или глотать нечто, в течение пяти или шести часов каждый день, что разрушило бы одиночество личности и гармонично соединило бы нас с нашими друзьями в пылком возвеличивании привязанности И жизнь во всех ее проявлениях стала бы не просто заслуживающей внимания, но божественно прекрасной и выразительной Тогда, как мне кажется, все наши проблемы были бы полностью разрешены и земля стала бы раем
Это был бы великолепный, пьянящий материал. Но к несчастью, пока что он оставался только теоретической возможностью.
Несмотря на все старания, Хёд и Хаксли не нашли ключа, отпирающего дверь сознания. Как позднее доверительно сообщал Хаксли Хамфри Осмонду: «похоже, что мозг великого Хаксли исключительно устойчив».
Хаксли и Хёд переехали из Англии в Америку в 1937 году. Они поселились в Лос-Анджелесе, где быстро освоились и стали изучать ведийский индуизм в ашраме в Голливуде. Ашрамом управлял умный харизматический учитель, Свами Прабхавананда. Несколько лет назад он был послан в Лос-Анджелес своим гуру, чтобы выполнить кармическую задачу — передать эзотерические дисциплины Востока материалистическому Западу. Оставить не только родную землю, но и одиночество ашрама ради Голливуда, Калифорния, — нельзя сказать, чтобы Прабхавананда был этим очень обрадован. Но он приехал сюда и теперь процветал, подтверждая проницательность предвидения учителя.
Ашрам, как было принято в Южной Калифорнии, был построен в виде миниатюрного Тадж-Махала. Вокруг росли лимонные деревья, а среди них медитировали девушки, одетые в сари. Прабхавананда любил вечером за чаем побеседовать с Хаксли и Хедом, а позднее и с Аланом Уоттсом о различных тонкостях доктрин. Свами рекомендовал аскетизм во всех вещах, включая секс. И Джеральд искренне поверил в это. Лос-Анджелес представлялся ему идеальной сменой климата, возможностью начать новую жизнь в более подходящем образе. Он отрастил козлиную бородку и перестал носить костюмы и фланелевые брюки, заменив их комбинезоном и рубашками. Он стал заниматься медитацией и торопливо заканчивал разговор, если ему надо было готовиться к двенадцатичасовой медитации, или к шестичасовой, или к любой другой, которая его ждала. Он старался избавиться от трех главных препятствий на пути к просветлению. Как он сказал Хаксли, это были: пагубные привычки, собственность и намерения. Если бы не недостаток смирения, из Джеральда вышел бы превосходный монах. Действительно, он постоянно подшучивал над общительностью Хаксли: следует отметить, что сам Джеральд чувствовал — время слишком драгоценно, чтобы тратить его впустую на тех, кому с ним не по пути. Перед ним открывались основательные перспективы, которые вовсе не подходили романисту с ограниченным даром. «Я из тех эссеистов, которые достаточно изобретательны лишь в том, что касается написания ограниченного вида беллетристики», — с сожалением признавался он Хаксли в одном из писем.
![Анатольевич Короленко - Зелёные небеса [СИ]](/uploads/posts/books/53521/53521.jpg)