Джек Керуак - Сатори в Париже
И я закидываю все это в багажное отделение и получаю взамен квитанцию.
Время я провожу в основном беседуя с толстыми бретонскими таксистами–здоровяками, в Бретани я научился тому что «если ты большой и толстый, тебе нечего стыдиться». И эти большие и толстые сукины дети шатаются там с видом будто вокруг них так и вьются туристские сучки в поисках с кем бы трахнуться. Булавку кувалдой не забить, говорят поляки, по крайней мере так мне говорил Стэнли Твардович, вот еще одна страна которой я никогда не видел. Гвоздь забить можно, но не булавку.
Так что я ошиваюсь вокруг вокзала и маюсь всякой дурью, в какой–то момент я даже присмотрел себе клеверную лужайку на вершине холма, где я запросто мог бы прикорнуть часика на четыре, если бы не шайки поэтишек–педиков следящие за каждым моим движением, и как я могу сейчас, в разгаре дня, разлечься в высокой траве, если какой–нибудь мавр [92] знает что в моей дражайшей заднице припрятаны последние 100$?
Говорю я вам, меня до такой степени одолела подозрительность ко всем мужчинам, чуть в меньшей степени к женщинам, что Диана разрыдалась бы, а может быть закашлялась смехом, все едино.
Я на полном серьезе боялся заснуть на этой травке, разве только если никто не увидит как я туда заберусь, в это мое убежище, но увы, алжирцам вольготно на их новой родине, к тому же Бодхидхарма со своими парнями может подкрасться ко мне по воде из Халдеи (а ходить по воде дело довольно хитрое).
К чему испытывать терпение читателей? В одиннадцать поезд подошел и я влез в первый же вагон первого класса, сел в первое же купе, в котором оказался в одиночестве, и когда поезд тронулся я положил ноги на сиденье напротив и услышал как кто–то говорит: « Le roi n`est pas amusez » (Королю не весело). («Эй, козлы вы долбаные!» надо б мне было крикнуть им в окно)
На табличке было написано: «Не бросайте ничего из окна», и я заорал « J`n`ai rien à jeter en dehors du chaussi, ainque ma tête ! » (Мне нечего выкинуть из окна кроме своей головы!). Мой чемодан был со мной – Я услышал из соседнего вагона, « Ça c`est un Kérouac » (А вот и Керуак) – Но я не думаю что на самом деле слышал это, но не могу быть совершенно уверенным, потому что Бретань это еще и страна друидов, ведьмовства, колдунов и фей – (а не только Лебри) Позвольте мне вкратце описать последнее запомнившееся мне в Бресте происшествие: — боясь заснуть в этих кустах, которые мало того что росли на косогоре где кто угодно мог увидеть меня из окон третьего этажа окрестных домов, но и прямо на виду у бродящей повсюду швали, я уселся в полном отчаянии вместе с таксистами у стоянки такси, на каменный бордюр мостовой – Вдруг ни с того ни с сего разгорелась свирепая словесная перепалка между дородным синеглазым таксистом–бретонцем и тощим усатым испанцем, или может алжирцем или провансальцем, тоже таксистом, и слышать все это их «Ну, давай, хочешь со мной разобраться, давай, начинай» (бретонец) и молодой усач «Гхэкхэарррагхэгхэ!» (что–то такое из–за мест на таксистской стоянке, а ведь все несколько часов назад я не мог найти такси на главной улице) было совершенно ужасно – Все это время я сидел на каменном бордюре, наблюдая за продвижением маленькой старушки–гусеницы и конечно совершенно завороженный им [93] , и я сказал первому же таксисту в очереди:
«Езжай куда угодно черт подери, катайся по городу, просто катайся, ищи клиентов, не торчи на этом паскудном вокзале, может быть какая–нибудь Левеск ищет такси после неожиданного визита церковного попечителя - »
«Дело в том что профсоюз…» и так далее.
Я говорю «Видишь тех двух засранцев которые там сцепились, мне это не нравится»
Без ответа.
«Мне не нравится тот который не бретонец – не старик, а молодой»
Таксист отвернувшись наблюдает за новой заварухой перед входом в вокзал, а именно, за юной матерью, молитвенно баюкающей в руках младенца и молодым хулиганом–небретонцем на мотоцикле, мчащемся с телеграммой в руках и чуть не сшибшим ее с ног, и напугавшим до полусмерти это уж точно.
«Это», говорю я своему бретонскому брату, «un voyou» (хулиган) – «Зачем он так поступил с этой дамой и ее ребенком?»
«Чтобы мы все на него посмотрели», он чуть ли не доволен. И добавляет: «У меня жена с детишками там на горе, с той стороны бухты, видишь, где корабли»
«Такие хулиганы создали Гитлера»
«Я на этой стоянке первый в очереди, а они могут собачиться и безобразить сколько угодно, их дело – Каждому свое»
«Bueno», сказал я как испанский пират с Сен–Мало, « Garde a compagne ». (Береги свою семью).
Ему даже отвечать было лень, этому громадному бретонцу, здоровяку весящему 220 фунтов, первому в очереди на стоянке, он мог бы просто пошкрябать так хрясь–хрясь по нему взглядом, или еще что–нибудь сделать такое, и О дерьмовейшее собачье дерьмо Джек, люди же не должны быть как мухи сонные.
И когда я говорю «люди» я не имею в виду человеческую массу о которой пишется в умных учебниках и которая, как мне когда–то в Колумбийском колледже объяснили, называется «пролетариатом», или, в нынешние времена, «безработными и склонными к скоплению в местах компактного проживания асоциальными элементами» или, как говорят в Англии, «стилягами и бродягами», я же хочу сказать, что люди — это второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый в очереди на стоянке, и если вы попробуете ими управлять, то можете вдруг обнаружить что ваши потроха пронзены лезвием травы, а это лезвие самое надежное.
35
Кондуктор видит меня с ногами на сиденье и орет « Les pieds a terre ! » (Ноги на пол!). Мои мечтания потомка бретонских принцев разбиваются вдребезги, потому еще что на разъезде раздается оглушительный гудок французского локомотива, ну и гудки же у них тут во Франции, ну и конечно же из–за этого кондукторского хамства, но подняв глаза я вижу над сиденьем откуда только что снял ноги табличку: «Места для раненых на службе Франции»
Поэтому я встаю и перебираюсь в следующее купе и, когда кондуктор заглядывает проверить билет, говорю, «Я не видел этой таблички»
Он говорит «Все в порядке, просто снимайте в следующий раз обувь»
Этот король согласен подыгрывать вторую скрипку любому, кто способен звучать как мой Господь.
36
И целую ночь, один–одинешенек в старом пассажирском вагоне, О Анна Каренина, О Мышкин, О Рогожин, я еду назад в Сан–Брие, Ренн, пью свой коньяк, и вот он Шартр на рассвете Приезжая в Париж утром.
К тому времени, из–за бретонских холодов, я уже надел теплую фланелевую рубашку, замотался под воротником шарфиком, небритый, упаковал дурацкую шляпу назад в чемодан, закрыл его опять с помощью зубов, и теперь, с обратным билетом Эйр Франс до флоридской Тампы, я во всеоружии как какая–нибудь толстушка в старом Уинн Дикси, Боже ты мой милосердный.
37
Посреди ночи, кстати говоря, во время моих восторгов перебивами света и тьмы [94] , какой–то ненормальный похотливец лет 28–ми сел в вагон вместе с 11–летней девочкой, с упованием забрался к ней в купе для раненых, и я слышал как он орал там несколько часов пока она не обломала его заснув на своем сиденье одна – La Muse de la Département и Le Provinçial à Paris с разницей в несколько лет, О Бальзак, О и Набоков тоже…
(«Муза департамента» и «Провинциал в Париже») (А чего еще можно ожидать, если принц бретонский едет в соседнем купе?)
38
Вот мы и в Париже. Все кончилось. И уже никакие события парижской жизни меня не интересуют вообще. Когда я выхожу с чемоданом в руках, на меня наседает таксист. «Мне в Орли!» говорю я.
«Поехали!»
«Но сперва мне надо выпить пива и коньяку в баре напротив!»
«Извините, времени нет!» и он поворачивается к другим клиентам зазывая их, и я понимаю что если хочу сегодня оказаться дома, во Флориде воскресного вечера, мне необходим какой–нибудь скакун, так что я говорю:
«Окей. Bon, allons»
Он хватается за мой чемодан и отволакивает его к машине, ждущей у туманной мостовой. Парижский таксист с тонкими усиками, он заталкивает двух женщин с ребенком на руках на заднее сиденье своего экипажа, пихая одновременно их сумки в багажник. Какой–то привокзальный братан запихивает также и мой чемодан, и просит 3 или 5 франков, не помню точно. Я смотрю на таксиста как бы спрашивая «На переднее?» и он кивает мне «Ага».
Я говорю себе «Еще один носатый паршивец со этим своим Paris est pourri дерьмом, ему безразлично хоть ты собственную бабушку на углях поджаривай, лишь бы удалось заполучить ее сережки и может еще золотые зубы в придачу»
Сев на переднее сиденье этой маленькой спортивной машины, я тщетно пытаюсь найти в дверце пепельницу. Он вытаскивает чудной конструкции пепельницу из своего приборного щитка, с улыбкой. Потом, пробираясь шестисторонними сплетениями перекрестка этого Тулуз–Лотрека–много–шума–много–треска, он оборачивается к дамам: «Милая девчушка! Сколько ей?»
