Хелен Уолш - Низость
В животе у меня что-то обрывается, и я отворачиваюсь.
Я присаживаюсь напротив их троицы и отвлекаю свое внимание лежащим на столе «Спортом». На передней странице изображена Келли Брук в лимонном бикини. Я беру газету. Она смотрит прямо в глаза, но ее тело чуть развернуто. Результат невыгодный. Она кажется ширококостной. Не толстой — просто ширококостной. Швыряю газету обратно и встаю принести всем выпить. Билли не может определиться между «Стеллой» и «Джеком Дэниэлсом», и выражение его лица сообщает мне, что ему хочется и того, и другого. Но у его приятелей планы иные. С нарочитой гордостью они отказываются и решительно глотают то, что оставалось в их пинтах. К моменту, когда я возвращаюсь от барной стойки, они уже ушли. Я хмурю брови и чувствую, как уголки моего рта опускаются вниз.
— Я что-то сказала?
— Не, дитенок — официальный конец работы, не поняла? Чуть засидятся, за ними жены примчатся искать.
На секунду у меня замирает сердце.
— Жены? По сколько же им лет?
— Двадцать один, двадцать два.
В глазах Билли отражается то, о чем я думаю.
— Малолетки?
— Не думаю.
— Ну а… почему?
— А черт его знает, дитенок.
— Типа — как может человек — особенно молодой парень — согласиться пожизненно терпеть оковы моногамии в этом возрасте?
Он пожимает плечами.
— Я к тому, что, а ты б смог, Билли? Даже считая, что обрел любовь всей своей жизни. Мог бы ты навсегда ограничить себя одной-единственной парой сисек и одной-единственной дыркой?
— Не. Да. Допустим. Я не знаю. Но для большинства ребят женитьбы — это не совсем то, так ведь?
— Итак, ты утверждаешь, что их это устраивает.
— А ты сама как считаешь?
По мне проносится чувство облегчения. Подтверждение невозможности моногамии — и невозможности истинной любви.
Билли философски смотрит сквозь меня, затем без предупреждения впивается в меня глазами.
— Объясни нам тогда, Милл — и если у тебя нет времени об этом подумать, я просто прошу дать нам честный ответ, хорошо?
— Хорошо, — говорю я, чувствуя, как волна паники поднимается у меня в горле.
— Какое твое мнение по поводу того, что сообщил нам наш мелкий — про него и про нее?
Тупизна вопроса немного шокирует меня. Я тщательно изучаю его взглядом, чтобы выяснить, вдруг это вопрос с подковыркой, но вижу лишь чуть поддавшего Билли.
— Фантастика, — отвечаю я. — Они отлично подходят друг другу.
И я произношу это с такой безупречной искренностью, что почти убеждаю сама себя.
— Ааааа, по-моему, ты права. Он мог спутаться и с теткой похуже Энн Мэри, в конце-то концов. На руках готов ее носить, просто жопа.
Я тут же жалею, что ответила столь лживо. Теперь не могу загрузить его. Дай я ему шанс выразить, что он реально чувствует, у меня была бы возможность на хуй врубиться, почему я так болезненно возмущаюсь счастьем Джеми. Я исчерпала все варианты, даже самое тяжелое и невероятное объяснение, я вытащила на поверхность и проанализировала до состояния полной жопы, и все равно я далека от понимания, почему я чувствую это так, а не как иначе. Все, что я знаю, это то, что отныне между мной и Джеми возник разлад, который медленно, но неотвратимо тянет нас в разные стороны. Я отпиваю из своей пинты и пробую снова поднять тему, но соответствующее выражение уже исчезло с лица Билли.
Мы наполовину уговорили по третьей пинте, когда за наш столик примостились девушка с парнем. Я тут же узнала в них двух папиных студентов третьего курса. Парень — жирный, с пылающим красным подбородком. Девушка — еще жирнее, на лице доминирует ее ужасно уродливая заячья губа. Оба пьяны. Я приподнимаю бровь в сторону Билли, тот закатывает глаза. Сегодня мы вполне обошлись бы без дополнительной аудитории — особенно столь оскорбительно неэстетичной.
Вечер пролетает, и наступление темноты приманивает новую публику. Орава из тех-кто-мог-бы и тех-кому-следо-вало-бы набивается в помещение, самопровозглашенные музыканты, поэты и актеры, все они дымят по-уродски скрученными самокрутками и носят на лицах одинаковое выражение недовольства. Музыка спотыкается о несколько тактов, начинает крутиться песня Ника Дрейка «Fruit Тгее». Пиздатая песня, абсолютно. Готова поспорить, он пребывал в том же самом висковом блаженстве, когда писал эти стихи.
Укрывшись в сердцевине Бесконечной ночи
Ты поймешь: ничто не светит ярче, Чем темнота.
Это слишком прекрасно. Мне радостно быть здесь вместе с Ником Дрейком, поющим для меня и для Билли. Я сообщаю ему о своем ощущении, и мы отмечаем его еще парой «Джеймсонов». Я решаю, что безумно люблю ту Себя, которую подчас могут наколдовать несколько порций крепкого виски. Она смелая, счастливая и испорченная. Трезвый вариант — поддельный.
Все больше и больше радуясь себе и тому, что вечер такой волшебный, я понемногу начинаю жалеть Жиртреста и Заячью Губу. Особенно Жиртреста. Он поражает меня тем, что у него явное сексуальное голодание. Я сочувствую ему — ему и всем остальным уродливым мужчинам нашего мира. Мне слишком хорошо известна жалкая фрустрация невостребованной похоти. Мне известно, что такое ежедневно находиться в круговороте сотен образов, каждый из которых подается в манере «Выеби Меня». На улице, по телевизору, в газетах, везде, куда ни посмотри, есть оттяг. Знание, что самое большее, что суждено получить тебе, это клинический акт с проституткой, само по себе способно однажды разбить сердце. Я готова поделиться своим откровением с Билли, но тот резко вскакивает на ноги.
— Блядь!
— Чего?
— Еж твою двадцать! Весь вечер треплемся об этой пизде — он же обикается на хуй.
Одной рукой он приподнимает меня со стула — вторая подносит стакан к его губам, сливая остатки его «Джеймиса».
— Подорвались!
Мы хватаем пальто и выдвигаемся к двери. Снаружи улицы серые и дымятся дождем. Мимо скачет галопом стайка девушек, лица их перемазаны тушью, голые руки крепко обхватили тело. Мы бежим по улице, перепрыгивая через лужи, и смеемся как маленькие. У стоянки такси Билли снова смотрит на часы. Дождь и контакт с реальностью протрезвили его. Заговорив, он на меня не глядит.
— Ни хуя ж! — восклицает он, изо рта у него идет пар. — Окончательно опоздал. Блядь! Прости, малыш…
Я не намерена так просто ему спустить. Игнорирую его заявление и закуриваю нам по сигарете — Билли никуда не идет. Я торчу от настроения и виски, и мне хочется еще, и еще, и еще.
— У меня есть одно дело, дитенок, — говорит он, шарахаясь к приближающемуся такси. — Мамка устраивает огромное сумасшедшее отмечание, так? Такси! Энн Мэри и все такое, нет? ТАКСИ!
Энн Мэри.
— Садись — я тебя подвезу.
Такси подтягивается. Он открывает дверь.
— Не, — говорю я, засовывая руки в карманы и отступая на шаг от него. — Я пошатаюсь по городу.
— Но ты ж на хуй промокнешь. Помрешь от воспаления легких, ежели прямо сейчас не пойдешь обсохнуть.
Я пожимаю плечами.
— А, давай сажайся, Милли! Давай запрыгивай, нет? Мне кажется, я полный буду гондон, если тебя тут брошу. Я бы тебя позвал, сама знаешь, я б обязательно позвал, но мне кажется, это должен сделать один из них, а то нет? Отмечают помолвку и все такое.
— Со мной все ништяк, честно. Сам знаешь, я не любительница всех этих семейных посиделок, по-любому.
— Ой-фуу, Милли! Не надо вот так с нами. Смотри, ты просто садись, ладно. Чем ты хуже родственников. Давай — они от счастья умрут, если ты приедешь.
— Шшшш. Забыли, о’кей? Со мной все ништяк. Звякну тебе завтра.
Я выдавливаю из себя улыбку и разворачиваю на сто восемьдесят. Делаю три шага по Хардман-стрит.
— Билли? Слушай. Не езжай. Пожалуйста! Не бросай меня тут.
— Ой, малыш! Не надо так, ага? Поехали с нами.
— Почему ты обязан ехать?
— Милли?
Его плечи опускаются вместе с его лицом.
— Ебись конем, Билли.
Я поворачиваюсь и ухожу. Он пару раз кричит мое имя, и в витринном отражении я вижу, как тачка сворачивает, и я делаюсь мрачнее ночи.
Когда меня уже не видно, я стремительно обхватываю себя руками, вешаю нос и, ссутулив плечи навстречу ветру, шагаю в город. Холод обездвиживает мои мысли. Не могу сообразить какой-нибудь внятный план на остаток вечера, хотя мой анимус бурно призывает меня пить, есть и снова пить — именно в таком порядке.
В конце Болд-стрит, рождается жемчужина идеи и я стоплю машину. Инструктирую таксиста отвезти меня в финансовый район, место, изобилующее офисными крысами, знаменитостями категории Б и праздными нуворишами, но там, как бы то ни было, отсутствуют студенты. Я прогоняю ему, что я заведующая из «Дримерс». История — очевидный нонсенс, рассказанный прежде всего для меня, а не для него — но я втюхиваю ему ее вплоть до моей высадки.
Я схожу в самом начале Олд-Холл-стрит, и небо испускает низкий гортанный вой. Закуриваю сигарету и в благоговений смотрю на Мерси, отступающую от маячка. Докуриваю до самого фильтра и вышвыриваю мигнувший бычок в ночь. Мимо проносится пара молоденьких девчонок с обнаженным верхом и исхлестанными ветром ногами. Я громко смеюсь. Дождь перестал, но обрюзгшее небо тяжело нависает над землей, перетаскивая грозу через реку и перемещая ее в город. На миг ночь замирает. Если не считать легкого похлопывания ветра о витрины магазинов и далекого цоканья каблучков по мостовой, все тихо. И тут оно взрывается.
