Генри Миллер - Под крышами Парижа (сборник)
Может показаться, что я запутался. Но на самом деле это не так. Я просто выражаюсь другим языком. Я говорю, что покой и радость во власти каждого. Я говорю, что наша сущность богоподобна. Я говорю, что нет границ ни для мысли, ни для дела. Я говорю, что мы суть одно, а не многое. Я говорю, что мы здесь, и больше нигде и никогда, разве что лишь через отрицание. Я говорю, что видеть различия означает делать различия. Лишь для астролога Козерог есть Козерог. Астрология использует только несколько планет, Солнце и Луну, но что тогда с миллионами других планет, других вселенных, что со всеми звездами, кометами, метеорами и астероидами? Что сказывается – расстояние, размеры или яркость? Разве все не едино, не во взаимодействии и взаимопроникновении? Кто осмелится сказать, где начинается и кончается влияние? Кто осмелится сказать, что важно, а что нет? Кто владеет этой вселенной? Кто управляет ею? Чей дух ее пронизывает? Если мы нуждаемся в помощи, руководстве и наставлении, почему не обратиться прямо к источнику? И для чего мы хотим помощи, руководства и наставления? Чтобы приспособить для себя все вокруг, чтобы действовать эффективнее, чтобы легче добиваться задуманного? Почему все так сложно, так трудно, так темно, так неудовлетворительно? Потому что мы сделали себя центром вселенной, потому что мы желаем, чтобы все работало так, как нужно нам. А следовало бы открыть, чего же оно само желает, – как бы это ни называлось: жизнь, разум, Бог. Если в этом и есть цель астрологии, то я за нее руками и ногами.
Я бы еще хотел кое-что сказать, чтобы покончить с этой темой раз и навсегда. Это касается наших повседневных проблем, в основном проблемы отношений друг с другом, которая, похоже, является самой главной. Я говорю, что, если мы склонны воспринимать друг друга с точки зрения, или с позиции, наших различий и расхождений, мы никогда не обретем понимания того, как нам взаимодействовать эффективно, без трений. Чтобы иметь какое бы то ни было дело с другим индивидуумом, нужно прорваться к самой человеческой сути, к тому общечеловеческому субстрату, который есть в каждом из нас. Это не такая уж трудная процедура и абсолютно не требует того, чтобы каждый из нас был психологом или читал чужие мысли. Нет никакой нужды знать хоть что-нибудь про астрологические типы, про сложности их реакций на то да се. Есть один простой прямой путь, чтобы иметь дело со всеми этими типами, – это быть искренним и честным. Мы живем, стараясь избежать ран и унижений, которые нам могут причинить наши ближние. Пустая трата времени. Если бы мы отказались от страхов и предрассудков, мы могли бы относиться к убийце так же просто, как к святому. Когда я вижу людей, изучающих свои натальные карты, чтобы избавиться от болезни, нищеты, нужды и чего бы там ни было, я чувствую, что меня воротит от астрологического жаргона. Для меня это выглядит как жалкая попытка эксплуатировать звезды. Мы говорим о судьбе, как будто это нечто явившееся к нам извне; мы забываем, что творим свою судьбу каждым днем жизни. А под судьбой я подразумеваю горести, которые осаждают нас и которые всего лишь результат причин, куда менее мистических, чем мы пытаемся представить. Большинство бед, от которых мы страдаем, прямиком восходят к нашему собственному поведению. Человек страдает не от разрушительных землетрясений и вулканов, ураганов и приливов; он страдает от своих собственных ошибок, собственной глупости, от собственного невежества и пренебрежения законами природы. Человек способен устранить войну, устранить болезнь, он способен устранить старость и, вероятно, также и смерть. Ему нет необходимости жить в нищете, пороке, невежестве, в соперничестве и противоборстве. Все в его руках, и в его силах все изменить. Но он ничего не изменит, пока будет носиться со своей собственной отдельной судьбой. Представьте себе врача, который отказывает в помощи из страха заразиться. Мы все – члены одного тела, как говорит Библия[96]. А мы всё воюем друг с другом. Наше собственное физическое тело обладает мудростью, которой мы, обитающие в этом теле, лишены. Мы отдаем ему приказания, в которых нет смысла. В болезни нет никакой мистики, как нет ее ни в преступлении, ни в войне, ни в тысяче других вещей, терзающих нас. Живи просто и мудро. Забудь, прости, отвергни, отрекись. Нужно ли мне изучать свой гороскоп, чтобы понять мудрость столь простого поведения? Должен ли я жить во вчерашнем дне, чтобы насладиться днем завтрашним? Если я действительно решил начать новую жизнь, почему бы мне в тот же миг не выбросить прошлое на свалку? Радость и покой… Считаю, они в прямой досягаемости, стоит лишь руку протянуть. День за днем, это меня устраивает. А вообще-то, даже не так. Днем сегодняшним! Le bel aujourd’hui![97] Не так ли названа одна из книг Сандрара? Найдите мне другую, получше, если можете!..
Само собой, я не одним духом выпалил все эти разглагольствования и не совсем теми словами. Возможно, что бóльшую часть сказанного я просто вообразил. Не имеет значения. Я говорю это сейчас, как если бы тогда. Все это не раз и не два крутилось в моей голове. Так что примите как есть.
С приходом первых настоящих дождей он начал впадать в подавленное состояние. Верно, что его каморка была крошечной и что вода просачивалась сквозь крышу и окна, что одолевали мокрицы и прочие насекомые, что они зачастую падали ему на кровать, когда он спал, и что, дабы поддерживать тепло, ему приходилось использовать вонючий масляный нагреватель, который потреблял то немногое количество кислорода, что еще оставалось, после того как Морикан замазал все трещины и щели, заткнул щель между дверью и полом дерюгой, плотно закрыл все окна и так далее. Верно, что была зима, в которую на нашу долю выпала большая, чем обычно, доза дождя, зима, в которую с яростью врывались шторма и бушевали не день и не два. А он, бедолага, был заперт в своем курятнике весь день, не зная покоя, сам не в себе то от жары, то от холода и чесался, чесался, совершенно неспособный защитить себя от бессчетных мерзких тварей, материализующихся из эфира, потому что как еще объяснить присутствие всей этой ползающей, бегающей гнуси, когда все плотно закрыто, запечатано и опрыснуто?
Мне не забыть его полный крайнего замешательства и расстройства взгляд, когда однажды во второй половине дня он позвал меня в свою комнату, чтобы я проверил лампы.
– Смотрите, – сказал он, чиркая спичкой и поднося пламя к фитилю. – Смотрите, он все время гаснет.
Вообще-то, как хорошо знают загородные жители, лампы Аладдина с норовом и с приветом. Чтобы они нормально работали, их нужно поддерживать в отличном состоянии. В частности, аккуратно подравнивать фитиль, что само по себе довольно тонкая операция. Я, естественно, тысячу раз объяснял, что к чему, но каждый раз, наведываясь к нему, замечал, что лампы или коптят, или еле светят. Я знал также, что его раздражала вся эта возня с ними.
Чиркнув спичкой и поднеся ее к фитилю, я был уже готов сказать: «Смотрите, все очень просто… ничего сложного», когда, к моему удивлению, фитиль отказался воспламеняться. Я зажег вторую спичку, затем еще одну – фитиль по-прежнему не хотел загораться. Только потянувшись к свече и увидев, как она затрещала, я понял, в чем дело.
Я открыл дверь, чтобы впустить немного воздуха, а затем снова обратился к лампе. Она действовала.
– Воздух, мой друг. Вам нужен воздух!
Он в изумлении посмотрел на меня. Чтобы комната проветривалась, ему пришлось бы держать окно открытым. А тогда в окно будет задувать и брызгать дождем.
– C’est emmerdant![98] – воскликнул он.
И это было действительно так. Даже хуже. Мне представлялось, что в одно прекрасное утро я найду его в постели задохнувшимся.
В конце концов он изобрел собственный метод, как проветривать комнату. С помощью веревки и ряда скоб, вбитых через равные промежутки в верхнюю половину голландской двери, он мог впускать воздух по своему усмотрению. Необязательно было открывать окно, или убирать дерюгу из-под двери, или выковыривать замазку, которой он залепил разнообразные щели и трещины в стенах. Что касается чертовых ламп, он решил, что вместо них будет пользоваться свечами. Свечи придавали его каморке погребальный вид, вполне соответствующий его мрачному настрою.
Тем временем чесотка продолжала терзать его. Каждый раз, когда он спускался к столу, он закатывал рукава или штанины, показывая нам, что еще она натворила. Его тело теперь представляло собой сплошную кровоточащую язву. Будь я на его месте, я бы пустил себе пулю в лоб.
Было совершенно очевидно, что надо что-то делать, иначе все мы сойдем с ума. Мы уже перепробовали все традиционные средства – никакого прока. В отчаянии я упросил одного своего друга, который жил в нескольких сотнях миль отсюда, предпринять к нам специальную поездку. Он был способным разносторонним врачом-терапевтом, хирургом и психиатром в придачу. Он также немного говорил по-французски. Он и вправду был необычным малым и в то же время щедрым и дружелюбным. Я знал, что он, по крайней мере, даст мне хороший совет, если не сумеет справиться с данным случаем.
