Алистер Кроули - Дневник наркомана
Да уж мы понюхали, и еще как! А потом мы кружили в танце несколько лет — по часам, наверное, восемь или девять минут — но что за толк рассуждать о часах, когда Эйнштейн уже доказал, что время является всего лишь одним из измерений пространства? Что с того, что астрономы открыли, будто наша планета вертится со скоростью 1000 миль в час, или там поворачивается на тысячу миль в минуту, если мы не можем вертеться вместе с ней?
Нелепо было бы бродить вокруг и остаться позади; а может быть, чего доброго, оказаться на Луне, где и поговорить не с кем, кроме Жюля Верна, Герберта Джорджа Уэллса и прочей толпы им подобных писателей.
Однако вы не подумайте, что белый шелковый мешочек был так уж мал.
Лу наклонилась над столом и выпустила изо рта свой длинный тонкий язык, точно муравьед в Национальном Биографическом Словаре, или как он там называется, и ввинтила его в белоснежную массу, едва не сведя меня с ума.
Я хохотал, как гиена, думая о сказанных ею словах. "В твоем поцелуе есть горечь кокаина". Весельчак Суинберн всю жизнь говорил о горьких поцелуях. Что он мог знать, бедный старый мальчик?
Что такое настоящий поцелуй, узнаешь только с полным ртом кокаина. Одно лобзание раскладывается на бесчисленные фазы, как в сочинениях разных там Бальзаков и Золя, Ромен Ролланов и Д.Х.Лоуренсов и многих других. И вы совсем не устаете! Вы несетесь на четвертой скорости всю дорогу, и двигатель урчит как кошечка, большая белая кошечка со звездами, мерцающими у нее на шерстке. И он всегда не такой и всегда тот же самый, и он не кончается, и ты теряешь разум, и продолжаешь жить без него, и, по всей вероятности, вы вообще не понимаете о чем я говорю, а меня это ни капли не волнует, и мне вас ужасно жаль, и вы можете во всем этом убедиться сами в любой момент…
Способ прост — найдите девушку вроде Лу и много белого порошка.
Что там говорит этот приятель Лам?
— Улыбкой демона мне мозг порви,
В коньяк, и кокаин, и поцелуй его макни.
Птица со странностями, этот чудаковатый Лам! Впрочем, сдается мне, эти стишки свидетельствуют, что он в этих вещах разбирается. Ну разумеется, почему бы и нет. Я сам видел, как он принимал кокаин. Тот еще фрукт! Ставлю шиллинг. Копает глубоко. И знает много. Но это не повод для подозрений. Не понимаю, за что людишки его так ненавидят. Не понимаю из-за чего. Я и сам так окрысился на него. Возможно, что он совершенно достойный малый "в принципе". У него есть странности — но это не портит человека, если он человек.
Черт, если придираться к мелким странностям, чего стоит Лу! Еще та чудачка, но я все же люблю ее.
— Дай мне еще раз нюхнуть с твоей руки.
Смех моей милой Лу напоминал звон московских колоколов на Русскую Пасху, которая, как известно, бывает не тогда, когда у нас. Они передвинули время туда или сюда — не могу вспомнить куда именно — если только вы понимаете, что я имею в виду.
Она подбросила пустой шелковый мешочек в воздух и поймала его ртом, страстно щелкнув зубами, чем снова почти свела меня с ума. Как бы я хотел быть птицей, чтобы эти острые белые маленькие лезвия откусили мне голову.
А вы практичная девочка, моя Леди Пендрагон! Она не стала доходить до самого дна, и вместо этого уже вырезала новый пакетик, и когда его открыли, птицы не запели, но она воскликнула пронзительно и возбужденно: "Посмотри, Петушок, это не снег!".
Здесь нужно пояснить, что она прозвала меня Петушок с намеком на тот факт, что меня зовут Питер.[4]
Я вышел из транса. Я смотрел на вещество, и глаза мои при этом были, должно быть, тупыми и остекленевшими. Затем мой врачебный навык пришел мне на выручку.
Это была белая пудра. Она имела тенденцию крошиться комочками и смахивала на мел. Я растер ее между большим и указательным пальцами. Понюхал. Запах не говорил мне ни о чем. Тогда я попробовал ее на вкус. Это тоже ничего мне не дало, так как нервы моего языка были полностью анестезированы кокаином.
Но исследование это было сущей формальностью. Теперь знаю, зачем я все это проделал. Обыкновенный жест самца. Мне хотелось пустить Лу пыль в глаза. Я пожелал впечатлить ее масштабами своей учености; ведь мне с самого начала было известно, без чьей-либо подсказки, что это такое.
Знала об этом и она. Чем дольше я знал Лу, тем больше меня впечатляли широта и разнообразие ее познаний.
— О, Гретель мила сверх меры, — прощебетала она. — Каким бы "приятным и утешительным" не был «коко», он может наскучить, и она об этом догадалась. Поэтому наша любезная старая подруга решила прислать нам еще и немного героина. И после этого еще находятся люди, говорящие нам, что жизнь не стоит того, чтобы ее прожить!
— Когда-нибудь пробовала? — спросил я, и отсрочил ответ поцелуем.
Когда худшее было позади, она рассказала мне, что пробовала, да, но только раз и самую крохотную дозу, которая, насколько ей помнится, не возымела над ней никакого эффекта.
— Вот и хорошо, — промолвил я с высоты моих широких познаний. — Здесь все зависит от вычисления физиологической дозы. Героин и в самом деле очень хорош. Стимулирует он гораздо лучше, чем морфий. Вы получаете такое же острое, блаженное спокойствие, но без вялости. А что, Лу, дорогая, не читала ли ты Де Куинси и прочих, что пишут про опиум? Опиум, как тебе известно, это смесь — в него входит что-то около двадцати различных алкалоидов. Лауданум, пожалуйста — его принимали Кольридж, и Клайв — разные важные персоны. Это раствор опия в алкоголе. Но самый активный и значительный элемент в опиуме — это морфий. Ты можешь принимать его всевозможными способами, но лучший результат дает иньекция. Однако это не совсем удобно и всегда присутствует опасность занести грязь. Приходится постоянно опасаться заражения крови. Он дивным образом стимулирует воображение. Он убивает боль, и тревогу, точно амулет. Но в тот самый момент, когда вас одолевают самые красочные идеи, когда вы возводите дворцы из золота ваших намерений, вы одновременно чувствуете, что на самом деле действие ничего не стоит, и это само по себе дарит вам чувство жуткого превосходства надо всем, что есть в этом мире. И поэтому, с объективной точки зрения, это ни к чему не приводит. Все то, что делает морфий, делает и героин. Ведь, как тебе известно, он является производным от морфия — «Диацетил-Морфин», таково его техническое название. Только вместо купания в инертной философии он делает тебя острым, как горчица, в смысле доведения до конца твоих замыслов. Сам я его никогда не принимал. Полагаю, нам ничто не помешает приступить прямо сейчас.
Себя я вижу в этой сцене вышагивающим по комнате и прихорашивающимся, точно павлин. Лу, с отвалившейся челюстью, глазела на меня, очарованная, своими огромными (кокаин расширяет зрачки) глазами. Птичий самец красуется перед своей подругой. Я требовал от нее обожания за ошметки моих познаний; фрагменты, которых я успел нахвататься, бросив учебу.
Лу всегда практична; она вкладывает частицу таинства и священнодействия во все, что делает. Было нечто торжественное в том, как она пересыпала героин с лезвия ножа на тыльную сторону своей ладони.
— Мой Рыцарь, — промолвила она, сверкая глазами. — Ваша Дама снаряжает вас на битву.
И она поднесла кулак к моим ноздрям. Я вдохнул наркотик с неким ритуальным почтением. Не могу представить, откуда взялось это наитие. Может дело в том, что блеск кокаина побуждает принимать его с жадностью, в то время как тусклость героина намекает на серьезность операции?
Мне казалось, я прохожу какой-то весьма важный церемониал. Когда я все сделал, Лу отмерила дозу и себе. Она поглотила ее с глубоким и мрачным интересом.
Это напомнило мне о манере моего старого профессора в университете, когда он пришел проинспектировать нового больного; случай был загадочный, но явно критический. Возбуждение, порожденное кокаином, несколько застыло. Наши мысли замерли, и в то же время их остановка была столь же напряженной, как и предшествовавшее ей движение.
Мы снова смотрели друг другу в глаза с неменьшим, чем ранее, пылом; но это был как бы пыл иного рода. Как будто мы оказались избавлены от необходимости бытия в привычном смысле слова. Мы оба гадали — кто мы, что мы, и что должно случиться; и, в то же время, мы были абсолютно уверены, что ничего произойти не может.
Это было экстраординарнейшее ощущение. Из тех, которые не под силу воображению обычного ума. Бери выше — я не верю в то, что даже самый великий художник на свете смог бы придумать то, что чувствовали мы, а если бы и смог, то все равно не сумел бы это описать.
Я вот и сам пытаюсь сейчас это описать, но чувствую, что получается неважно. Подумать только, даже у английского языка есть свои пределы. Когда математики и ученые мужи желают обменяться мнениями, обычный язык для этого не очень подходит. Им приходится изобретать новые слова, новые символы. Вы только посмотрите на уравнения Эйнштейна.
