Юрий Рытхеу - Время таяния снегов
— Другие и этому были бы рады.
Среди рецензий внимание Ринтына привлекла одна. Написал ее специалист по фольклору народов Севера. Высказав удовлетворение по поводу появления нового имени на горизонте северной литературы, автор статьи дальше развивал мысли, с которыми Ринтын при всем своем уважении к ученому имени автора статьи не мог согласиться. Суть этих рассуждений заключалась в том, что автор рассказов, то есть Ринтын, пренебрег классикой северных литератур — фольклором. Пренебрег вековым опытом устного художественного творчества чукотского народа. "Вот почему рассказы Ринтына при всей их достоверности и правдивости, не стали настоящим явлением литературы… Если бы автор в поисках своего голоса обратился к устному народному творчеству, его ждала бы настоящая удача. Преломленная через фольклорное мировоззрение народа наша нынешняя героическая действительность заиграла бы новыми красками, стала бы подлинным праздником возрожденной культуры народа…"
Ринтын показал статью Лосю. Георгий Самойлович внимательно ее прочитал и спросил:
— А что вы сами думаете по этому поводу?
— Мне кажется, что автор статьи, — сказал Ринтын, — упускает из виду важное обстоятельство: фольклор, о котором он говорит, — это творчество людей первобытнообщинного строя. Как же можно нынешний день мерить прошлым, смотреть на сегодня вчерашними глазами? Литература потому и искусство, что она верно отражает жизнь. Это все равно что сегодня прийти на Пулковскую обсерваторию, отобрать у ученых их сегодняшние инструменты, телескопы, дать им в руки Галилееву трубу и сказать: "Отныне вы будете пользоваться только ею, ибо это классический астрономический инструмент". Или возьмем более близкий пример: ведь никто сегодня всерьез не возьмется создавать былины о строительстве Волго-Донского канала. Для своего времени былина была вершиной художественного словесного творчества, а сегодня нужны новые формы. Если народы Севера обретают новую жизнь, то и творчество их должно выливаться в новые формы, которые уже есть, как есть уже большая советская литература.
Георгий Самойлович усмехнулся:
— Мне понятна ваша позиция. Должен, правда, вам сказать, что находятся современные былинники, сочиняющие так называемые «Новины» — и о каналах и о других великих стройках.
— Что вы говорите!
— Точно! Такие творения даже публикуют, а старушек сочинительниц принимают в Союз писателей.
— В это трудно поверить, — сказал Ринтын. — Разве такое сейчас возможно?
— И не такое бывает возможно, — вздохнул Георгий Самойлович.
Он шумно высморкался.
— Дорогой мой друг, — немного торжественно и взволнованно сказал Лось. Мне неприятно говорить вам об этом, но… Дело в том, что нашлись люди, которые усомнились в том, что существует на самом деле такой человек — Ринтын.
— Как же так?
— Вот так, — грустно произнес Лось, — в одном почтенном учреждении, имеющем отношение к литературе, подозревают, не занимаюсь ли я литературной мистификацией. Правда, утешители сказали, что сработано талантливо.
— Но это так легко опровергнуть! — воскликнул Ринтын. — Показать мои черновики. Если уж на то пошло, можно пригласить моего учителя Василия Львовича Беляева. Уж он-то знает чукотский язык и может засвидетельствовать, что все это написано моей собственной рукой!
— Не надо ничего делать, — возразил Лось, — я все-таки надеюсь, что эти «доброжелатели» дальше этих злых намеков не пойдут.
Но добрейший и наивный Лось ошибся. Однажды вечером к Ринтыну постучался хорошо одетый незнакомец в велюровой зеленой шляпе и представился корреспондентом Шевским.
— Шефский? — переспросил Ринтын, удивленный такой фамилией.
— Шевский, — с мягкой настойчивостью поправил корреспондент.
Ринтын пригласил корреспондента сесть на единственный приличный стул, а сам пристроился на краешке кровати.
— Ваша комната? — спросил Шевский, окинув помещение оценивающим взглядом.
— Снимаем, — ответил Ринтын.
— У меня к вам вот какое дело, — приступил к делу корреспондент, осторожно придерживая зеленую велюровую шляпу на коленях. — Читателей, естественно, заинтересовали ваши рассказы и ваш такой стремительный, удачный дебют в литературе. Возникает вопрос: каким образом вам это удается, как вы достигаете такой убедительности и красочности в ваших рассказах?
Шевский вынул блокнот и приготовил авторучку.
Ринтын смотрел на его приготовления и искал те простые слова, которые бы убедили любопытного в том, что об этом трудно, даже невозможно рассказать. Музыку не рассказывают, ее просто слушают. Но вместо простых слов из уст Ринтына полились какие-то фальшивые рассуждения о святости писательского труда. Он пробормотал несколько фраз и в нерешительности остановился.
Шевский что-то черкнул в блокноте и спросил:
— А как вы работаете с переводчиком?
— Я сам перевожу рассказы на русский язык.
— А какова же роль товарища Лося?
— Об этом трудно в двух словах сказать, — ответил Ринтын.
— Вы можете показать мне ваши рукописи? — спросил Шевский.
— Вы знаете чукотский язык? — удивился Ринтын.
— Разумеется, нет, — с улыбкой ответил Шевский, — но заглянуть хоть краем глаза, так сказать, в лабораторию творчества — это всегда интересно. А если вы не можете по каким-нибудь личным причинам, то я не буду настаивать.
И тут Ринтын сообразил, что, возможно, Шевский как раз из тех, кто пытался обвинить Лося в мистификации.
Сначала Ринтын действительно хотел показать рукописи, объяснить и убедить Шевского и его друзей, что они глубоко ошибаются, подозревая в литературной нечестности Лося, но в груди росло тяжелое чувство гнева и обиды за хорошего человека.
Ринтын порылся в своих бумагах и вынул тетрадь с записью чукотской легенды о мудром Вороне. Сказка была списана из редкого сборника, вышедшего еще до революции, и представляла чисто языковой интерес смесью чукотской и корякской лексики.
Шевский с многозначительным видом полистал тетрадку и вернул Ринтыну со словами:
— Творческий процесс — явление всегда настолько индивидуальное, что тут трудно делать какие-либо определенные, общие для всех выводы.
— Вы совершенно правы, — учтиво ответил Ринтын и вышел проводить корреспондента до лестницы.
Лось посоветовал Ринтыну пойти в издательство и сдать заявку на сборник рассказов. Издательство помещалось в том же здании, что и Учпедгиз, на Невском проспекте в бывшем доме компании "Зингер".
По широкой лестнице, украшенной фигурной ковкой, Ринтын и Лось поднялись на пятый этаж и уселись в приемной директора издательства. На стульях, расставленных у стены, ждали авторы с толстыми папками на коленях. Пожилая секретарша то и дело входила в кабинет директора, выходила и вызывала кого-нибудь из авторов.
Дошла очередь и до Ринтына с Лосем.
За большим письменным столом сидел директор — худой, еще не старый человек. На помятом пиджаке поблескивал значок альпиниста, но во всем остальном он так мало походил на директора, имеющего дело с важными писателями, что Ринтын ощутил легкое раздражение.
Лось представил Ринтына.
— А-а! — сказал директор. — Слышал и читал! Рад с вами познакомиться. Георгий Самойлович уже говорил мне о вас. Принесли заявку? Хорошо. Значит, теперь нам остается войти с вами, как говорится, в договорные отношения. Надеюсь, что вся книга в целом не будет хуже, чем рассказы, напечатанные в журнале?
Пока оформляли договор, Ринтын обнаружил, что его уже здесь знают, читали его рассказы. Ему было приятно и немного неловко, точнее, непривычно.
Он сказал об этом Лосю, тот его похлопал дружески по плечу и сказал:
— Все будет в норме.
31
Весной Ринтын зачастил в Петропавловскую крепость. Иногда он брал с собой Машу и Сережу.
Жизнь в Петропавловской крепости чем-то неуловимым отличалась от городской. Здесь не было оживленного уличного движения, широких проспектов, уходящих в дымовую городскую даль, люди толпились на небольшом «пятачке» у собора да у открытых для обозрения исторических достопримечательностей. Дорожки и аллеи крепости оканчивались у глухой каменной стены, проросшей на стыках зеленоватым лишайником. Здания в крепости в основном были невысоки, поэтому небо было широко распахнуто и подперто высоким тонким шпилем.
Ринтын смотрел на городские облака и обнаруживал в их очертаниях, цветах сходство с обычными облаками, которые можно увидеть над чистым полем, над лесной опушкой, тундровым простором и открытым морем. Облака над Петропавловской крепостью были высокие, снежно-белые, пушистые. Они медленно выплывали из-за каменной стены, приближались к ангелу и, будто испугавшись его, убыстряли свое плавание по небу и скатывались на другую половину небосвода.
