Лидия Раевская - Мама Стифлера
Смотрю, парень дверцу заднюю открывает, беременную в салон сажает, суёт мне две сотни мятые, и пошёл-побежал, куда-то к метро.
— Куда это он? — Завожу машину, но не трогаюсь.
— Не знаю… — Всхлипывает сзади. — Отвезите меня домой, пожалуйста.
— Муж что ли? — Трогаюсь с места, и смотрю в зеркало.
— Парень. Бывший. Бро-о-осил, сука, бля…
Плачет навзрыд. Дурочка маленькая. Куда ж только родители-то смотрят?
— Салфеточку возьми, дочка. Там, в кармашке, за сиденьем.
— Спаси-и-ибо… — Сморкается протяжно. — Что ж мне делать-то, а?
Сказал бы я тебе, что делать надо. Выдрал бы тебя как Сидорову козу, будь ты моей дочкой. Хотя, ты мне во внучки больше годишься. А всё равно бы выдрал.
— Тебе годков-то сколько?
На Проспект Мира уже выехал. Если в пробку не попадём, через полчаса на Нижегородской будем.
— Восемнадцать… — Снова сморкается.
Вот ты ж ёкарный бабай. Ажно крякнул. Восемнадцать лет, а всё туда же. Драть, драть, да посильнее. Хворостиной, ремнём солдатским. Да уж поздно.
— Как же ты так? — Спрашиваю, пока на светофоре стоим. — Куда ж ты смотрела, горе луковое?
— А это он всё… — Снова захныкала, но уже как бы для порядку. Я-то уж вижу — успокаиваться начала. — На дискотеке танцевал круче всех, на бабло нежадный, тачка у него нормальная такая, не мерин, конечно, но тоже ничего так. Японская такая, с правым рулём. Красненькая.
Красненькая. Господи, Боже. Машина у него нормальная такая. Красненькая. Дурища.
— Я ему сразу сказала, что без гандонов не буду. А он мне это… Ну, в общем, ответил, что ничего страшного, он в тряпочку…
Тьфу ты, Господи. Слов не хватает. Тряпочки у них, гандоны какие-то. А потом девки беременные.
— В тряпочку он, ага. Не было у него тряпки никакой даже! А я думаю, ладно, один раз не пидорас. Пронесёт. Не пронесло-о-о-о… — Вот теперь по-новой заплакала, навзрыд. Уже не для виду. — Я к нему сразу подошла, как только узнала всё наверняка. А он мне, знаете чо? "Пошла ты нахуй, — говорит, — марамойка плюгавая. Пьяная баба пизде не хозяйка. Я чо, знаю, — говорит, — кто тебя там ещё ебал?" Но я-то ведь знаю-ю-ю-ю…
Вот горе так горе. И родителям, и ребятёнку ейному. Не уследили, проморгали девчонку, да и младенчик-то нужен ли кому будет? Горе, горе луковое, мать честнАя…
Вот уж и Таганская площадь. Когда-то тут единственный в Москве ночной универмаг был. «Таганский» назывался. А сейчас чёрт-те что понастроили. И универмага уж нет, какой-то торговый центр в нём сделали. Кому, спрашивается, он нужен, центр этот? Цены сумасшедшие. Неужто кто-то носки за полторы тысячи рублей покупает? Смотреть тошно.
— С родителями живёшь? — Спрашиваю.
— Неа. С бабкой. Бабка радуется, дура. Говорит: "Родишь маленького, я ему пелёночек нашью сама, из простынок стареньких. Мягче новых будут. Простынки-то байковые, с щёлоком выстиранные, мягче пуха пелёночки выйдут" Идиотина старая, блять. Кому нужны её ссаные тряпки? Да и оставлять я его не собираюсь. И так уж четыре месяца на дискотеке не была. Пока пупка видно не было, ещё ходила. А теперь я уж ног своих не вижу. Пузо ни в одни джинсы не заправишь. А всё он виноват, урод.
— В таком деле всегда оба виноваты, — говорю, — не следует всё на других валить, и в себе покопаться нелишним бывает.
— Да я не про Серёгу! Я про ребёнка этого! Чужой, блин. Сидит там внутри, шевелится всё время, пинается, сука. Мне иногда по ночам снится, что он меня жрёт изнутри. Из-за него теперь хожу как Карлсон. Никуда не выйти. Я ж к Серёге щас зачем приехала? Сказать ему хотела, чтоб денег дал, иначе рожу, и ему под порог ребёнка принесу. Пусть сам с ним нянчится. А он мне сказал, чтоб я шла нахуй, и что никаких денег он мне давать не собирается. А в той квартире он больше не живёт, я могу сходить, проверить. И сим-карту из телефона вытащил, и выбросил. При мне. Вот и всё. И что мне теперь делать, а?
А что тебе теперь делать? Ничего. Ждать, что кто-нибудь тебе мозги твои куриные вправит. Хотя, поздно уже. И младенчика жаль до слёз. Хорошо, если она его хотя бы доносит, да в роддоме оставит. А если вытравит? И ребёнка погубит, и сама помереть может. Вот же дураки какие на свете встречаются…
— Вот тут остановите. — Вдруг говорит, и рукой на магазин какой-то показывает. — Я тут выйду. Нервы не в пизду. Щас пару баночек коктейля возьму, успокоюсь. Спасибо, что подвезли. Серёга вам денег хоть заплатил?
— Да, — говорю, — заплатил.
— Удивительно даже. Ну, пока, дед. Ещё раз спасибо. Я там тебе в пепельницу сзади сопливых салфеток напихала, ты уж сам выкинь, а?
Вылезла с трудом, дверью хлопнула, и в магазин пошла.
Я мотор заглушил, из машины вылез, заднюю дверцу открыл, пепельницу вытряхнул. Обратно за руль сел, а ехать и не могу. Сердце стучит, голова разболелась. И не пойми кого жалеть-то? Девку эту бестолковую или парня этого, который жизнь себе не хочет ломать. Мне-то, старику, теперь его трудно понять, вроде как, за девку обиднее. А годков так тридцать назад я б в его хомут тоже не полез. А что? Мне тогда по распределению за карьерой ехать надо было, молодому, подающему надежды. Я ж не думал тогда, что эти надежды так растерять легко, да пополам поломать. Надеялся тогда. Мне здесь оставаться никак нельзя было. А тут он — ребенок. И куда я с ним? Правильно — никуда. Пошел тогда, помню, на вокзал билет купил, да в ту же ночь и уехал. Вещей-то собирать не пришлось — не было их у меня особенно. Молодость же. А молодость, она в объяснениях не нуждается. Записки даже тогда не черкнул. Да и чего писать-то было? подонок, подлец — это она и сама могла сказать, без моей помощи.
А сейчас вот дуру эту жалею, ту не пожалел, а эту — на тебе, жалко.
Достал сигареты, покурил, вроде, полегчало маленько. Карту достал, смотрю, где там развернуться удобнее будет. Маршрут наметил, сигареты обратно в бардачок убрал, с картой вместе, и завёл мотор.
Только отъехал — гляжу, клиент стоит. Не растерялся, первым подскочил.
— Куда едем? — Спрашиваю. Клиент — женщина лет тридцати с небольшим, с мальчишечкой-дошкольником.
— Метро «Марксистская». Сто рублей.
— Садитесь. — Говорю, и дверь уж заднюю открываю. Я-то знаю, что мамы никогда детей одних на заднем сиденье не оставят. С ним сядет.
Трогаюсь.
— Деда, — вдруг мальчишка голос подаёт, — а у тебя внуки есть?
— Нет, сынок, нету.
— Это как так? Ты же старенький уже, у тебя белые волосы. Значит, дедушка?
Улыбаюсь в усы:
— Можно сказать, что и дедушка, да.
— А где же внуки? Раз ты дедушка, то и внуки быть должны.
— Рома! — Мама отдёргивает сзади разговорчивого отпрыска. — Не мешай человеку работать. А то он сейчас отвлечётся, и машина может врезаться в другую машину.
— Ух ты! — Дитё в восторге. — Авария! Бум! Дыщ! Пи-и-иу-у-у бабах!
— Прекрати! — Сердится мать. — Сейчас тебя шофёр высадит, и до метро сам пойдёшь, пешком.
Рома на минуту замолкает.
— Дедушка, а дедушка? — Опять голосок сзади звенит. — А у тебя машина как называется?
— Жигули, пятёрка.
Какой парнишка хороший. Живой такой, звонкий. Любопытный. Мамкина радость, наверное.
— А у нашего папы тоже машина есть! — Кричит, и аж подпрыгивает. — Опель называется! Такая же как твоя, только потолще, поблестящее, и синяя. И с автоматической коробкой передач. А у тебя тоже автоматическая коробка передач?
— Что ты, — смеюсь в голос уже, и на вторую скорость переключаюсь, — механика у меня. Видишь, сам всё дёргаю.
— Вау! Мам, а мам? А пусть папа такую же машину как у дедушки купит, а? Чтоб самому всё дёргать! А можно мне подёргать? А, дедушка?
— Рома! — Сзади слышен лёгкий шлепок. Получил парень на орехи от мамки-то. Шалопай, как есть.
— Сколько мальцу-то? — Обращаюсь к матери.
— Скоро шесть. Страшно представить что будет, когда он в школу пойдёт. Ни на секунду с него глаз не спустишь. На миг отвернёшься, глядь — его уже нет. Где-то на дереве висит как груша, только листья сверху сыпятся.
— Висю как груша! — Заливается смехом Ромка. — Как ты смешно сказала, мам! Как груша я висю!
— Вот вам радости-то! — Искренне говорю, от чистого сердца. — Из таких шалопаев потом отличные мужчины вырастают. Сам-то я… Как это сказать… Одинок. Холост — это уже поздновато в моём возрасте говорить. Ни детей, ни внуков. Скоро шестьдесят девять стукнет, восьмого августа, а меня и поздравить некому… Посижу сам с собой, по-стариковски так, чаю с тортиком попью, да снова за баранку. Вот и вся жизнь…
И чего это я разоткровенничался? Сам не пойму.
— А у меня две таких радости. Ромка, да Машенька. Маша ещё маленькая у нас, сколько ей, Рома?
— Два годика, и три месяца! — Выпаливает малец, и добавляет тут же: — А у меня тоже восьмого августа день рождения! Дедушка, а приходи к нам в гости, раз у тебя тоже праздник!
