Юрий Домбровский - Факультет ненужных вещей
– Как что из этого? Очень даже многое из этого. У него и мысли-то, когда он отдыхает, все не такие, как у меня.
– А какие же?
– Да такие! Пустячные! Познакомиться, встретиться там с какой-нибудь, конпанией куда-нибудь смотаться, патефон еще забрать, пластинки добыть – вот что у него на уме... Какое же тут приятельство? Удивляюсь!
– А вы, значит, во-всем этом не участвовали?
– Да в чем я мог участвовать? В чем? В каких его конпаниях? Вон где вся моя конпания – на кладбище!
– Ну какие же страсти вы говорите! – рассмеялась она. – Вы совсем еще молодец! Мой дед в восемьдесят на двадцатилетней женился. – Старик молчал и рассматривал бурый ноготь на большом пальце. – Ну а выпить-то вы с ним выпивали?
– Было, – ответил дед.
– Было! И часто?
– Счета я, конечно, не вел, но если подносил, как я мог отказаться?
– Ну да, да, конечно, не могли. Так вот, пили и говорили? Так?
Дед подумал и ответил:
– Ну не молчали.
– О чем же говорили-то?
– О разном.
– Ну а например?
– Ну вот, например: в этом году яблок будет много – они через год хорошо родятся. Надо посылку собрать. Ты мне, дед, ящики с дырками сбей, чтоб яблоки дышали. Или: что это у нас перед музеем роют – неужели опять хотят фонтан строить? Или: я кумыс никак не уважаю, у меня от него живот крутит. Ну вот! – Дед улыбнулся.
– Ну а о себе он вам что-нибудь рассказывал? Как он раньше жил, почему сюда приехал? Долго ли тут еще будет?
– Нет, этого он не любил. Он все больше шутейно говорил! Смеялся.
– Над чем же, дедушка?
Дед посидел, подумал, а потом мрачно отрезал:
– Над властью не надсмеивался.
– А над чем же?
– Над разным. Вот массовичку нашу не любил, над ней надсмеивался.
– А еще над кем?
– Ну над кем? Мне тогда это было без внимания. Ну вот секретарша главная в научной библиотеке была. Что-то они там не поладили. На нее он здорово серчал.
– За то, что не поладили?
– Нет, за падчерицу.
Она подвинула к себе протокол.
– А что с ней? Он что-нибудь там...
– Нет, – дед резко крутанул головой. – Отца ее, врача, забрали, а секретарша все вещи его попрятала, а дочку перестала кормить: «Ты мне не дочь и иди куда хочешь». Так она по людям ходила ночевать. Вот ее он очень жалковал. Меня спрашивал, может, ее к нам в сменные билетерши взять? Я говорю: «Поговори с директором». – «Поговорю». Вот не успел.
Старик замолк и стал снова рассматривать большой палец.
– Что, болит? – спросила она участливо.
– Да вот молотком по нему траханул. Сойдет теперь ноготь.
Помолчали.
– Жалко вам его?
Он поднял голову и посмотрел на нее.
– Ничего мне не жалко! Что мне, сват он, брат, что ли? Всех не пережалеешь, – сказал он досадливо.
– Ну хорошо, – сказала она, – а вот золото у вас пропало. – Старик молчал. – Да ведь как пропало-то? Прямо из музея утекло. Что ж он так недоглядел? Это как, по-вашему? Его вина?
– Не было его вины. Он тогда в горах сидел. Мы его туда извещать ездили. А был бы он – он бы этих артистов с первого взгляда понял.
– А что же ему понимать? Он же их хорошо знал, – она как будто удивленно посмотрела на старика. – Ну что ж вы, дедушка, говорите? Он же отлично их знал! Отлично! Нет уж, тут не надо вам...
Старик молчал.
– И он же вам сам говорил, что их знает? – Старик молчал. – Ну, говорил же?
– Никак нет, – отвечал старик твердо. – Этого не говорил.
– Ну как же так? – она даже слегка всплеснула руками. – Как же не говорил, когда говорил. Он и сейчас этого не скрывает. – Старик молчал. – И они вам тоже говорили, ну, когда вы сидели с ними в этой самой... Ну как ее зовут, стекляшка, что ли?
– Так точно, стекляшка-с! – старик ответил строго, по-солдатски и даже «ерс» прибавил для официальности.
Она поглядела на него, поняла, что больше ничего уж не добьешься, и сказала:
– Ну хорошо, оставим пока это. А как вообще он жил? Ведь вы же у него бывали.
– Ну как жил, как вобче все люди живут. Бедно. Только в комнате ничего, кроме кровати да стульев. Ну книги еще. Посуда там какая-то. Ну вот и все.
– А как к нему люди относились?
– А какие как. Плохого от него никто не видел. Если какой рабочий попросит на кружку – никогда не отказывал. Ребят леденцами оделял. Они увидят его – бегут.
– А еще кто с ним жил?
– Кто? Кошка жила. Дикая. Кася! Он ее где-то в горах еще котенком в камышах нашел. С пальца выкармливал. Зайдешь к нему рано – они постоянно вместе спят. Он клубком, она вытянувшись. Касей ее звал. Высунется из окна: «Кася, Кася, где ты?» Она к нему! Через весь двор! Стрелой! Знаменитая кошка!
– А сейчас она где?
– Забрал кто-то. А все равно каждое утро она в окно к нему лезет. Дверь-то запечатана, так она в окно. Мявчит, мявчит, тычется мордой, стучит в стекло лапами. Ну потом кто-то выйдет, скажет ей: «Ну чего ты, Кася? Нет его тут». Она сразу же как сквозь землю.
– А наутро опять?
– Обязательно. Опять! Я вот вчера шел по парку. Слышу: сзади ровно она мявкает. Остановился. А она стоит и смотрит на меня во все глаза. Забрали его, говорю, Кася, больше его уж тут не будет, и не жди. А она смотрит на меня, как человек, и в глазах слезы. Мне даже страшно стало. А хотел ее погладить – метнулась, и нет!
– Так что же? Она теперь бродячая? (Ей почему-то стало очень жалко дикую кошку Касю, в их доме кошек любили.)
– Да нет, не похоже, гладкая! Нет! Забрал ее кто-то к себе.
– Что ж, он так кошек любит?
– Так он всякую живность любил. Соколенка ему раз ребята принесли, из гнезда выпал. Так тоже выкормил. Все руки тот ему обклевал, а такой большой, красивый вырос. Яшей он его звал. «Яша, Яша», – Яша прямо с комеля ему на плечо. Сядет, голову наклонит и засматривает ему прямо в глаза. Так было хорошо на них смотреть.
– И уживался с кошкой?
– А что им не уживаться? Он вверху, на болдюре, она на кровати или на усадьбе мышкует. А вечером он придет с работы, принесет нарезанного мяса и кормит их вместе. Очень утешно было на них смотреть. Ребята со всех дворов сбегались.
– Да вот, кстати, – напомнила она и открыла дело, – вы рассказывали следователю одиннадцатого сентября, читаю показания. Слушайте внимательно.
«Вопрос: Как вы знали научного сотрудника центрального музея Казахстана Георгия Николаевича Зыбина? – Она взглянула на деда. – Ответ: Георгия Николаевича Зыбина я знаю как разложившегося человека. Он постоянно устраивал у себя ночные пьянки со случайными женщинами и подозрительными женщинами. Даже дети были возмущены его оргиями», – вот даже как, – усмехнулась она, – «оргиями»... Дедушка, а что такое «оргии»?
Дед усмехнулся:
– Ну, когда пьют, орут...
– Понятно! Раз орут – значит, оргии. Но откуда же ночью дети? Или он и днем? И как же тогда директор?.. «Когда однажды сын нашей сотрудницы попросил его прекратить эти безобразия, он обругал его нецензурно, задев его мать. Она с возмущением рассказала мне про это». А почему фамилии нет? Кто это такая?
– Да Смирнова же! Зоя Николаевна же она! – болезненно сморщился дед.
– А-а. (Ей сразу стало все ясно: в протоколе о Смирновой было записано: «отношения неприязненные».) Так почему они все ссорились? Из-за этих вот пьянок?
– Да нет. Она и в этом доме не живет. Из-за портретов. Ну висели у нас портреты тружеников полей. Зоя Николаевна и говорит: «Снять! Они год назад были труженики, а сейчас они, очень легко может быть, вредители. Берите лестницу и снимайте!» А он нет. «Вы что же, – говорит, – целому народу не доверяете? Нельзя так». Вот и поругались. Я тогда же все это рассказывал, только следователь записывать не стал.
– Ну а что же с мальчишкой было?
– А с мальчишкой этим при моих глазах было. Подбегает ее мальчишка к Зыбину, скосил глаза и спрашивает, свиненок: «Дядя Жо-ора, а что это к ва-ам всякие жен-щины хо-одят, а?» – Дед очень натурально и голосом, и глазами изобразил этого свиненка. – А Георгий-то Николаевич усмехнулся и говорит: «Скажи своей маме – женщины тоже люди, потому и ходят. Понял? Так точно и скажи».
– Понятно. «...Допускал в разговорах резкие выпады против Советской власти, рассказывал антисоветские анекдоты, клеветал на мероприятия партии и правительства». Было это?
Дед хмыкнул.
– Так было это, дедушка, или нет?
– Раз тут записано – значит, было.
Она строго поглядела на него.
– То есть как это «раз здесь написано»? Вы это бросьте. Здесь записано только то, что вы говорили. Так что давайте уж не будем.
Дед молчал. Она поднесла ему протокол.
– Ваша это подпись? Экспертизы не надо? Не отрекаетесь?
– Так точно, не надо, – вытянулся дед.
– А от того, что записано, тоже нет? Так вот, мы вам дадим очную ставку с Зыбиным, и вы это все ему повторите. – Старик пожал плечами и отвернулся. – Ну что вы опять? Не желаете очной ставки?
Старик усмехнулся.
– Ну ровно в гостях разговариваете. Ей-богу! «Желаете – не желаете». Да что я тут могу желать или не желать? Тут ничего моего нет, тут все ваше. Надо – давайте!
