Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст, том 2
— Идеальным человеком был бы Арон Каменный, — сказал он Бессмертному и Дунаеву. — Очень силен, вынослив, очень смел, умен. Спортсмен. Физическая сила необычайная. Полный самовар, знаете ли, удерживал на одной руке. Но он, наверное, на фронте. А Ася с ребенком, надо полагать, в эвакуации.
— А работы? — спросил Бессмертный.
— Какие работы?
— Ну, скульптуры вашего друга.
— В основном, наверное, остались в мастерской.
— Да? Ну что ж, надо зайти, посмотреть.
Был полдень, когда четверо подошли к скульптурной мастерской, но тьма стояла, как в поздних сумерках, настолько дым и гарь заволокли небо. От мастерской осталась ровно половина — другую половину снесло взрывом. Они вошли через огромный пролом в стене. Разбитые оконные стекла хрустели под ногами. Впереди шел Бессмертный — почему-то он снова, видимо по привычке, принял образ Киры Радужневицкого. За ним следовали: Джерри с граблями, Радный с обломком весла и в ожерелье из черепов, Дунаев со своим полевым биноклем и «ослиным хвостом» в виде хлыстика. В полутьме плотно стояли скульптуры — в основном статные тела Аси Каменной — обнаженные или облепленные словно бы мокрым платьем, вытянутые в египетских позах или же расслабленно опирающиеся на пустоту.
Бессмертный внимательно осматривал изваяния, остальные растерянно топтались, не зная, чем занять себя. Дунаев подошел к окну, сквозь кусок грязного стекла взглянул в полуобугленный сад.
Джерри украдкой потрогал грудь статуи, изображавшей молодую девушку. Бессмертный с видом коллекционера выудил из толпы предварительных статуэток одну — она изображала женщину, видимо Асю, в движении, быстро идущую вперед. Платье на ней, как на знаменитой Нике, было смято ветром, и тело как бы мощно надвигалось, шло вперед, сквозь эти складки одеяния, летящего вспять. Лицо женщины было слегка повернуто назад, словно бы она оглядывалась, причем оглядывалась в гневе. В правой руке она сжимала высоко поднятый меч.
— Это ранняя работа Арона, — сказал Радный. — Называется, кажется, «Месть» или «Возмездие». Точно не помню.
— Отличная вещь. Я покупаю ее, — произнес Бессмертный и вынул из кармана серебряную монету — царский рубль 1913 года, выпущенный по случаю юбилея дома Романовых. — К сожалению, не могу, по нынешнему состоянию дел, заплатить больше.
Он посмотрел, словно прощаясь, на гладкое, немного стершееся от множества прикосновений лицо Николая Второго, из-за плеча которого проступало лицо первого Романова. И аккуратно положил монету на столик.
В этот момент в плотном слое копоти и дыма, который заслонял небеса, образовалась рваная бегущая дыра, откуда издали глянуло летнее небо. Солнечные лучи проникли в разрушенную мастерскую и в сад за большими разбитыми окнами. Дунаеву показалось, в саду что-то сверкнуло. Сверкнуло еще раз. И вдруг он увидел расхристанную фигурку, которая, пригибаясь, убегала сквозь кусты. Фигурка держала что-то сверкающее.
— Вор! — заорал Дунаев. Он перепрыгнул через огромного глиняного рабочего, который лежал в проломе стены, распавшись на большие куски, и бросился догонять вора. Он настиг его у самой ограды — схватил и сразу вывернул ему руку, заломив ее за спину.
— Ой, дяденька, больно! Отпустите! — завопил тонкий голос.
Оказалось, мальчишка лет десяти, с грязным лицом, вымазанным черным пеплом. Одет в тряпье. В свободной руке он сжимал большой серебряный поднос.
— Отпустить? Ну уж хуй тебе! — ответил Дунаев и, повернувшись в сторону мастерской, крикнул: — Я беспризорника поймал!
Остальные подошли.
— Чужим имуществом балуемся? — спросил Радный, кивнув на поднос.
— Это не чужое. Это наше, семейное. Я же Максимка Каменный! Вы что, не узнаете меня, вы же у нас в гостях бывали, — пацан указал на Радного.
— Хорош трепаться! — вскипел Дунаев. — Дайте-ка мне маузер, ребята. Сейчас я этого пассажира успокою навеки.
— Погодите, Дунаев. Зачем лютовать попусту? Вы себя как фашист ведете.
Радный присмотрелся к лицу пацана.
— Действительно — Максимка! — изумленно воскликнул он. — Как же ты здесь очутился?
— Мать с отцом на фронт ушли. А меня тетке оставили. Тетка эта — дура. Ну, я ноги сделал. Что я, маленький, что ли, в какую-то деревню ехать, когда все воюют? Я тоже воевать хочу. Я — Рыцарь Чудовищного Образа. Я — Каменный! Я сто миллиардов немцев один убить могу.
— Да ты, я погляжу, бравый парень! — усмехнулся Радный. — А зачем тебе поднос?
— Настоящий воин должен присмотреть себе меч. Я тоже ищу меч. Но, пока что, я вспомнил об этом подносе. Он годится в качестве щита. Мой отец очень силен. Одной рукой удерживает на весу полный, раскаленный самовар. Этот самовар всегда ставили раньше на этот поднос. Так что это подставка под знак силы моего отца.
— Очень хорошо, — вдруг сказал Бессмертный. Он подошел к пацану, держа статуэтку «Возмездие». — Значит, ищешь меч? Хорошо. Такой меч тебе по душе, как у этой женщины?
— Это моя мама, — сказал мальчик, искоса взглянув на статуэтку.
— Тем лучше, — кивнул Бессмертный. — Изволь выслушать стихотворение! — неожиданно перебил он себя. — Это мой перевод из Рильке. Или из Стефана Георге. Не помню точно. Кажется, из Рильке все-таки. Малоизвестное стихотворение. — И он прочел. Кстати, стихи он читал внятно, с присутствием необходимой доли холодного пафоса:
…И ландыш, и вода…
Ни чаша сока смокв, ни блюдо волчьих ягод,
Ни плод бесплодия, ни ветхий Пан лесов,
Ни медноглазой Пейфо верещанья
Не смогут взмах руки отяготить,
Когда мечом делю твои угодья,
Их рассекая надвое…
Клянусь:
Не для того, чтоб умыкнуть поболе
Смокв, волчьих ягод, волчьих шуб иль специй,
Но чтоб владенья наши ближе к морю
Переместить. Чтоб темной и соленой
Водой наполнилась расщелина меж нами.
И если скажешь: «Смерть», то я отвечу: «Море».
Пускай Персей не голову Медузы
В змеином венчике, с остекленелым взглядом,
Но голову прекрасную Нарцисса
На свежесрезанном стебле — по центру
Щита зеркального умело укрепит.
Самовлюбленность — мать самозабвенья.
И взгляд в себя ушедших, сонных глаз,
Навеки слившихся с речной водой и эхом,
Быстрей и резче будет умерщвлять
Врагов, чем белый лик Медузы,
Что сам себе — вуаль и склонен год от года
Быть все прозрачней, все желеобразней…
Тем более когда прилив. Когда тепло и мутно.
В моря вливаются истерзанные реки —
Так руки вспять спешат к плечам округлым,
Чтоб влиться в них. А пальцы — ручейки,
Источники для остального тела,
Что скромно затерялись в темной чаще
Мхов и лесов далеких. Там и ландыш.
Он не нарцисс. В нем ни любви, ни яда.
Одна лишь свежесть. И она — смертельна.
От Каспия — на север. Волком русским
Бегу по ягоды, чтоб шубу уберечь.
А где-то ангел точит нож кривой.
И грузный бог ручья играет с телом нимфы…
И если скажешь: «Сон», то я отвечу: «Слово».
Пока Бессмертный читал, Дунаев отчего-то все более впадал в бешенство.
«Развели беспризорников, блядь! Вот из-за такого разгильдяйства и войну выиграть не можем! — думал он. — От них и воровство, и мародерство, и грязь! А тут им, паразитам, еще стишки читают!» Он заметил, что Радный заслушался, а кобура у него на поясе расстегнута. Незаметно он вытянул из кобуры Радного наган и, отступив на шаг, стал целиться в затылок Максимки. От злобы его так трясло, что дуло нагана прыгало как сумасшедшее. «Пришью паразита!» — думал он. Но этому не суждено было совершиться.
В тот момент, когда Дунаев приготовился уже выстрелить, Максимка вдруг слегка развернулся и сделал малозаметное движение локтем. Что-то свистнуло, сверкнуло, и Дунаев вдруг почувствовал такую резкую боль в руке, как будто его ударили топором. Пистолет взлетел и выстрелил уже в воздухе, описывая дугу. Дунаев свалился на землю с воплем. Оказалось, Максим Каменный метнул в Дунаева поднос — да так точно, что едва не отрубил Дунаеву кисть руки.
— Что, срезал, дядька?! — звонко крикнул Максимка. — То ли еще будет!
«Как же он увидел? Я же сзади стоял!» — думал парторг. И только потом сообразил, что мальчонка наблюдал за ним с помощью зеркального подноса. Поднос и был для него «зеркальным щитом Персея».
Бессмертный, Радный и Джерри зааплодировали.
— Отныне ты — воин, — сказал Бессмертный мальчишке. — Реакция у тебя хорошая. Оружие свое ты уже приобрел. Поднос будет тебе и щитом, и мечом. И зеркалом.
Дунаев, несмотря на дикую боль в руке, тоже был восхищен. Его злоба куда-то исчезла. Он догадался, что злобу на него навеял Бессмертный, чтобы создать для Максимки ситуацию боевого испытания.
Парторг приблизился к пареньку и произнес:
— Ну, Максим… Как тебя по батюшке?
— Ароныч, — подсказал мальчонка.
— Ну, Максим Ароныч, ты молодец! Есть у тебя боевые таланты, видать. Разреши приветствовать тебя как члена нашей диверсионной антифашистской группы.
