Габриэль Витткоп - Сон разума
Незачем выяснять, осознавала ли Мадлен те чувства, что внушает Клеману, жаловалась ли матери и советовалась ли со своим духовником. Это не имеет никакого значения.
«…Беременность… паучья болезнь…» Это бодлеровское выражение неожиданно всплывает в памяти, пока он возвращается вечером домой от довольно красивой шлюхи и ее малолетнего ребенка — Венеры и Эрота, недостойно перенесенных в пошлую остановку одного дома на улице Рима. В голове проносятся органические образы, сначала поддающиеся расшифровке, затем — нет, наконец, незнакомые ему фигуры, двойные фаллические формы, например, соленогастр — паразитический гермафродит. Топот лошадей и грохот колес аккомпанируют пляске красных силуэтов, трубчатых кораллов, дисков, иннервированных лучами. На улице Вашингтона, где мелкий дождь оплетает фонари коконами, Клеман вспоминает, что общая длина артерий, вен и кровеносных сосудов человеческого организма составляет сто тысяч километров, что примерно в два Раза превосходит длину экватора. В крипте неаполитанской часовни Сансовино можно лицезреть два тела — точнее, две кровеносных системы, фоссилизированных с помощью метода, который унес с собой в могилу принц Раймондо ди Сангро: с тех пор ни один врач не сумел раскрыть этот секрет. Спутанные, как неоформленные мысли. Спутанные, как лес мангровых деревьев. Спутанные, хотя лишенные плоти и костей мужчина и беременная женщина устремляют на посетителя стеклянный взор; два рыжих дерева, внутри меньшего — некий коралл, шарик омелы, запутанный клубок; два увековеченных пурпурных раба, — хуже чем с содранной кожей, — излучающих жалобную и зловредную энергию.
В тот самый миг, когда Клеман заходит в лифт Штраль заканчивает корректуру своего произведение о делении плацент на децидуальные и адецидуальные по состоянию слизистой оболочки матки.
Во рту у него — постоянный привкус рвоты. Живот, на полненный липкими агатами, синевато-красными массами и чавкающей жидкостью, внушает такую жгучую ненависть, что Клеман тотчас выходит из комнаты лишь бы не оставаться с ним наедине. В нем закипает желание ударить, убить — неудержимый порыв, который он все же вынужден сдерживать. Он запирается в библиотеке и, склонившись под опаловым абажуром неумело рисует шары, глобусы и грушевидные округлости, а затем протыкает их пером, разрывая бумагу и яростно разбрызгивая чернила.
В день, когда она упала, ее выкрики вызвали большой скандал, хотя люди лишь приглушенно шушукались Тем не менее, это был негатив чуда, и все снова заговорили — на ушко или прикрывая рукой рот, гримасничая и резко опуская глаза. Та же притягательность священного или почти священного ужаса. Уже не припомню, когда ей дали прозвище — до чуда или после вторичного падения, как и не знаю, от чего она так раздувалась — от воздуха или воды. Когда она умерла эта атмосфера ужаса и тайны вновь растеклась по всему дому. Следуя установленному обычаю, на кровати ее не показывали. Лишь тихонько шептали, что она изменилась. Ее очень быстро положили в гроб. Но Лурд… Как приятно изображать кошмарный фарс чуда наоборот!
Наверное, надо куда-нибудь съездить. Вся эта суета вокруг Живота, весь этот фимиам, который кадят ему с напускной сдержанностью, делают мою жизнь невыносимой. Вот уже в выдвижные ящики ее комнаты прибывают коробки, перевязанные шелковыми ленточками…
Не поехать ли мне в Вену? В «Йозефинуме» хранится большая восковая кукла — довольно точная копия Венеры Медичи. Передняя часть туловища удалена, все органы грудной и брюшной полостей — съемные, а в продольно разрезанной матке виден эмбрион. В том же зале другой восковой муляж представляет матку с плодом: стенка разрезана таким образом, что сквозь прозрачный амнион можно разглядеть весьма правдоподобный зародыш. И все это демонстрируется в духе Джека-Потрошителя — на обшитых бахромой драпировках и подушках… Не хватает лишь червей.
— Дружок, — приглушенно говорит Живот, — поехали со мной на благотворительное гулянье?
Клеман с громадным трудом сохраняет маску приличия, когда, например, просто желает Мадлен доброго дня или спокойной ночи. Кто-то другой спрашивает за него: «Как спалось?», на минутку присаживаясь на пуф, а затем возвращается в свое логово, словно тень, которая ложится под того, кто ее отбрасывает.
Живот — этот гигантский клещ — не позволяет забыть о себе ни на секунду. Он настойчив и вездесущ: скорлупа, таящая в себе красноватые пелены, потроха с окровавленными извивами, воды, мягкие хрящи, стеклянистые массы, переходящие в зеленовато-желтый опал, губчатое разбухание.
Ненависть к Животу подчиняет себе Клемана. Его воображение беспрестанно расширяется, а мысли похожи на сплетение сосудов, окаменевших вен, на дерево произрастающее из самого себя: мангровый лес, что шествует к безбрежному морскому горизонту и пускает корни, задерживает грязь и перебродивший ил, в котором каждое дерево — сплетенное с соседним, опирающееся на последующее, укорененное со всеми остальными и усиленное несметным арьергардом — во время отлива роняет веретенообразный стручок уже проросшего плода, что лопается за считанные секунды и запускает в тину волокна своих юных корешков. Так на море наступает новый берег, превращая устья в смертоносные дельты, кишащие микроорганизмами в лабиринте пепельной сетки.
— Там даже синематограф покажут, — говорит Мадлен ровным голосом, рассматривая свои ногти, которые она всегда сравнивает с раковинами, поскольку не видела ничего прекраснее.
— Правда?
Он был в синематографе всего лишь раз — на бульваре Капуцинок, «Выход рабочих с завода Люмьер», под сумасшедшую, прыгающую музыку. После сеанса зашел съесть мороженого в «Наполитен», а затем соблазнился малаккской тростью, хоть она и не очень ему понравилась — с набалдашником из горного хрусталя, окаймленным вьюнковой гирляндой.
Они построили балаган из белой древесины, восемьдесят на тридцать метров: в главном фасаде прорубили две двери с турникетами и поставили две панели, вращавшиеся вокрут собственной оси, для защиты от сквозняков. Интерьер разделили на двадцать два ларька, размещенных с обеих сторон от центрального прохода лавочки в средневековом стиле, из папье-маше и пихты, под большим тентом на пятьсот квадратных метров. Сферический свод из крашеного полотна, тюлевые занавески, хлопчатобумажные орифламмы и хоругви с Иисусом-Марией, стрельчатые арки, блестящие от спирта и промасленной бумаги. Пламенеющая готика.
Вчера на открытии синематограф еще не работал, но сегодня покажут автомобильные гонки, зрители увидят великопостное шествие и выход с мессы. В клетушке в стиле Людовика XI, размером три на два метра и покрытой просмоленным брезентом под материей с геральдическими лилиями, киномеханик и его ассистент уже установили аппарат, расставили пленки, баллоны с кислородом, канистры с эфиром и лампу Мольтени.
Все в полном порядке. Можно начинать представление.
Всякий образ можно размножить. Так, порой на озере стоит остров, в середине которого расположено другое озеро, а на нем — еще один остров, в центре которого — озеро с зеленым островом, а посредине — еще одно озеро. Эти концентрические круги земли и воды способны довести до головокружения, что испытывает одинокий человек меж двумя зеркалами, помещенными друг напротив друга. У Клемана такое же головокружение.
Прикованный взглядом к экрану, Клеман не видит на нем ни китайцев, ни пагод с колокольчиками. Он видит там лишь Живот, выступающий рельефной аппликацией, сладкой телятиной — правда, уже позеленевшей, урчащей и раздувшейся, как бурдюк. Достаточно проколоть эту опухоль шляпной булавкой, и она лопнет с оглушительным треском, вспышкой и выбросом рудничного газа, расшвыривая красновато-фиолетовые ошметки. Клеман видит, как просвечивает запутанное строение, все — кошмарно прозрачное: складки лишь покрывают желе, наслаивая свои
блины на малиновое ядро, которое и само делится на пластинки вплоть до центральной точки — идеальной и абсолютной, туда и следует ткнуть шляпной булавкой. Клеман подносит к губам носовой платок — Дружок, — говорит Живот неискренне и гнусаво, — пойдем со мной на благотворительную распродажу?
Anableps tetraophthalmos, обитающая в бассейне Амазонки, плавает у поверхности, и ее глаз, разделенный горизонтальной полоской кожи, позволяет видеть одновременно под и над водой.
Каждый из тех, кто здесь собрался, повинен. Сооружение, чей проект представили подрядчику, было создано по образу и подобию их внутреннего мира. Но они виноваты, прежде всего, в том, что забыли старый закон, по которому все, что они делают сообща, неизбежно обречено на провал.
Выручка за первый день составила сорок пять тысяч золотых франков — столько стоит хороший перстень Князя мух.
