Иван Аксенов - Готы
— Ну что? — спрашивали у него.
— Тяжело, — отвечал Благодатский и проводил рукавом свитера по сухому лбу. — Заебался я с ним… Ничего не понимает, все бурчит что-то. Но вроде — успокоился, так что все будет — в шоколаде. Неумержицкий, скорую вызвал?
— Она уже ждет, надо думать. Тут до больницы — всего две остановки.
— Отлично. Дружненько, с кем-нибудь — поднимайте это тело и прите его к воротам…
— Так, чего это ты раскомандовался здесь? — кобянился Неумержицкий. — Не испугался к пьяному готу подойти, теперь герой, да? Бери его слева, я — справа, и потащили, умник!
— Бля, ты хоть раз в жизни, можешь сделать, как я прошу? — многозначительно смотрел на Неумержицкого и косил глазами на все еще не прекращавшую плакать и причитать в сторонке — Эльзу. — Давай, тащи его с пацанами…
— Ну и сука же ты, Благодатский! — восхищался товарищем Неумержицкий: звал готов, поднимал с их помощью скулящее тело Рыжего с лавки и тащил его ко входу. Ноги Рыжего заплетались, он висел на плечах тащивших и приговаривал:
— Ой, мама, бля… Ой, мама, бля…
Прочие любопытным стадом двигались следом, шептались — обсуждая всё. Звали с собой Эльзу, она продолжала стоять в стороне.
— Ступайте, я с ней — разберусь! Успокою сейчас, успокою! Встретимся потом — на Вампирском… — говорил Благодатский и оставался с ней. С облегчением покидали Благодатского и впечатлительную готочку: уходили.
— А-а, он умрет, он уже умер… Это я виновата, это ты — виноват… — продолжала голосить Эльза. — А-а-а…
— Ничего с ним не будет, съездит в больничку, а завтра — домой. Ему там продезинфицируют все и отпустят… — Благодатский вдруг соображал, что запросто могут запрятать Рыжего — в психиатрическую лечебницу на неопределенный срок, но вслух об этом не говорил. Спрашивал у Эльзы:
— Коньяк будешь?
Взгляд готочки неожиданно делался похожим на осмысленный: растирала слезы и косметику по лицу рукавом свитера и утвердительно кивала головой.
— Тогда пойдем, не здесь же пить! — радовался, что не поинтересовалась: откуда коньяк, которого не было раньше, и вел ее на лавочку — к художникам. Эльза спотыкалась и потихоньку всхлипывала.
Приводил, усаживал. Доставал утерянный Рыжим коньяк, рассматривал этикетку. С трудом видел в сделавшейся совсем густой темноте — надпись: «Московский коньяк». «Говно, значит…» — заключал Благодатский, отвинчивал крышку и делал пару глотков. Коньяк обжигал горло и оставлял во рту неприятный привкус. Передавал бутылку готочке.
— Можно — я всю допью? — спрашивала Эльза.
— А до хуя тебе не будет? Мне не жалко, только ты смотри — чтобы не блевать тут, как тот пацан. И вены не резать!.. — разрешал Благодатский: помнил о желании готочки напиться и относился к нему с одобрением и пониманием. Оценивал ситуацию, делал еще один тактический ход: доставал из кармана и отключал телефон — чтобы не звонили. Просил телефон у Эльзы — делал то же.
— Что ты сделал? — слабо возмущалась она. — Я кода не знаю: не смогу включить теперь…
— На хуй он тебе нужен? — уверенно парировал Благодатский. — Без него — спокойнее: время позднее, а мы — все-таки не в зоопарке, а на кладбище. Забей, ты хотела напиться ведь — вот и пей… — и чтобы окончательно уверить готочку в своей правоте — подходил и целовал ее в губы: с готовностью отвечала на поцелуй и закрывала глаза. «Да, похоже все — не так уж и плохо!» — снова радовался Благодатский, но решал — не торопиться: пока давилась плохим коньяком, закуривая его сигаретами и чуть подергиваясь от нисходящей истерики — поднимался на высившуюся рядом с липой и лавочкой стену, из которой бомжи выкрали медный барельеф. Оглядывал с возвышения низкую часть кладбища: силуэты могил и деревьев, чуть политые светом выглянувшего из-за туч хилого месяца. Видел внизу, под собой — готочку, которая не знала — где он: курила, склонив голову и свесив вниз длинные волосы. Благодатский также закуривал, совал руки в карманы джинсов и представлял себе, что кладбище — это не кладбище, а отдельный мир: близкий, послушный и податливый, в котором он — царь и хозяин. Чувство собственного превосходства клубилось внутри, распирало грудь и просилось наружу: сдерживался — старался не закричать. Оценивал себя со стороны в происшествиях вечера и подходящей все ближе ночи — оставался крайне довольным. Готы казались ему персонажами книги, которыми он, автор, легко играет, выкладывая из живого материала узор с ситуациями и отношениями. «Бля — охуенно круто!» — думал Благодатский и чуть не взлетал в темный воздух: принялся даже слегка подпрыгивать на месте, но ничего не выходило.
— Эльза, бля! — выдворял его из приятных раздумий и ощущений неприятный голос. Смотрел вниз: в двух метрах от лавочки и готочки — стоял, покачиваясь, — Джейкоб в облеванных ботинках с пряжками. Из угла рта Джейкоба свисала длинная густая слюна, расползшаяся по щеке и подбородку. Эльза прекращала пить: непонимающим взглядом смотрела на пришельца и молчала.
В три прыжка Благодатский спускался со стены, приближался к Джейкобу:
— Так, тебе чего, пацан?
— Мне — ничего… — мямлил тот, удивленный внезапным появлением незамеченного им Благодатского. — Я ничего, просто гулял…
— Пиздуй отсюда, нам тебя совсем не нужно, — недружелюбно выпроваживал гота Благодатский.
— Куда?
— Чего — куда?
— Куда пиздовать? — с трудом выговаривал Джейкоб.
«Во бля — долбоёб!» — поражался Благодатский и показывал пальцем — куда:
— Пойдешь прямо, возле во-он того креста свернешь налево, поднимешься по лестнице. Там — все время вперед, доберешься до Вампирского. Ясно?
Гот ничего не отвечал: походкой моряка двигался в указанном направлении. Благодатский смотрел ему вслед и думал: вдруг он на Вампирском расскажет — что они здесь. «Может, свалить отсюда?» — наблюдал качавшегося по синусоиде и вдруг — исчезнувшего из поля зрения Джейкоба. — «Бля, чё за хуйня?»
Отправлялся посмотреть, наказав Эльзе — чтобы никуда не уходила. Вскоре находил: пьяный гот лежал, скрючившись, на могиле и спал. «Вот и хорошо», — думал Благодатский, возвращаясь к своей готочке. — «Не будет ходить и пиздеть, будет — спать…»
Когда вернулся к художникам — увидел: остатки коньяка вытекали из лежавшей на земле возле лавки бутылки, а Эльза стояла рядом и пыталась стянуть с себя джинсы. На неопределенный звук, произведенный Благодатским, икала и объясняла:
— Писать хочу.
— Ну не здесь же писать! — возмущался. — Мы тут тусуемся, и может — долго еще тусоваться будем… Ты потом куда собираешься?
— К Рыжему…
— Понятно. Ко мне — нельзя, домой поедешь.
— У меня ключа нету… — растерянно говорила Эльза: стояла с приспущенными на бедра джинсами и, казалось, собиралась вновь заплакать. Благодатский видел черный треугольник трусиков, сливавшийся с нависавшим над ним краем недлинного свитера.
— Короче, нам здесь еще тусоваться и тусоваться. Придется ночевать: днем — тепло было, а ночи пока еще — не очень холодные. Тут сейчас постоянно народ ночами тусуется. Ок? Один хуй — тебе деваться некуда…
Но Эльза не очень хорошо понимала, что говорит ей рассудительный Благодатский: теребила джинсы и повторяла:
— Писать… писать очень хочется…
— Ладно, пошли, — обнимал её за талию и вел по дорожке — в направлении, противоположном тому, которым ушел и упал пьяный Джейкоб. Приходили к широко огороженному квадрату двух могил: обычной и старинной католической, с надгробием в виде большого камня и прислоненного к ней креста — размером в полтора человеческих роста. Благодатский открывал сваренную из толстых прутьев дверцу, заводил внутрь готочку. Говорил:
— Здесь — можно… И могилу не напачкаешь — места много, и не нужно посреди дороги садиться…
Помогал стягивать: сначала джинсы, потом — трусики. Чувствовал, как поднимается член и — выше — принимается настойчиво стучать сердце от прикосновений к нежной коже и зрелища темных треугольников: трусиков и — под трусиками.
— Ой-ой, — говорила Эльза, присаживаясь на корточки и пуская в кладбищенскую землю шумную струю. — Ой-ой…
Благодатский придерживал ее сбоку за плечо и думал: «Удивительно, здесь, под землей — остатки каких-то людей, а сверху — девочка…» Смотрел на неяркие взблески светлой жидкости и хотел — подставить ладонь, чтобы ощутить температуру и запах, но не решался. Когда же наконец решился — готочка уже иссякла, и ему досталось лишь несколько маленьких капель, почти не ощущаемых и не обоняемых. Быстро подносил ладонь к лицу, глубоко вдыхал, но чувствовал только теплые ночные запахи сентябрьского кладбища и всё нарастающее возбуждение. Вытирал руку о штаны и обращался к натягивавшей трусы Эльзе:
— Погоди…
Готочка не понимала: смотрела на Благодатского, держала рукой трусики. Благодатский приближался: обнимал одной рукой, другой — находил вцепившуюся в трусики ладошку и отстранял её. Тянулся губами к губам, целовал. Эльза смотрела на него внимательным пьяным взглядом, запускала в рот язык и вздрагивала: пальцы Благодатского скользили по внутренней стороне бёдер готочки, постепенно пробираясь все выше, пока не достигли. Просовывала ладони — под свитер Благодатского, резкими движениями выдергивала из штанов футболку: касалась кожи.
