Гилберт Адэр - Буэнас ночес, Буэнос-Айрес
Жил он неподалеку, в современном здании на рю Буси. Я следом за ним прошел по покрытому толстым ковром коридору и молча ждал, пока он отпирал дверь квартиры, потом по блестящему паркету холла проследовал в салон. Две стены от пола до потолка были заняты книжными полками; рядом стояла складная лесенка. В углу виднелся рояль, у закрытого окна поникшими листьями ловило воздух какое-то растение в горшке, а перед бежевой софой на стеклянной крышке кофейного столика я увидел вазу с белыми тюльпанами, книгу «Преданный Ритой Хей-уорт»[40] Мануэля Пуига в мягкой обложке и две рамки с фотографиями.
На одной из них был голый по пояс красивый подросток на фоне затянутого туманом горного озера (хотя на фотографии этого не было видно, почему-то сразу становилось ясно, что обнажен он только выше талии); на другой, мрачно глядя в объектив, стоял мой спутник собственной персоной рядом с бесстрастным Энди Уорхолом.[41] Ив-Мари (он по дороге назвал мне свое имя, потому что я его спросил; однако когда через двадцать секунд молчания он поинтересовался, как зовут меня, мне стало ясно, что сделал он это только ради проформы) сразу прошел через спальню в туалет, включил свет, повернулся ко мне спиной, расстегнул брюки и, вызывающе уперев руку в бедро, помочился в унитаз. Не пошевелив ягодицами — я хочу сказать, не сделав даже попытки стряхнуть последнюю каплю, — он повернулся и вошел в спальню. Вид его наполовину эрегированного необрезанного члена, торчащего из ширинки, напомнил мне фотографию Мэпплторпа (за исключением того, что Ив-Мари не носил костюма из полиэстера). Ив-Мари навзничь упал на кровать, спустив брюки и небесно-голубые трусы на бедра, а рубашку более темного оттенка задрав до подмышек; его член упал ему на живот (как когда-то у Гэри) и словно приклеился к волосам на лобке.
Да, я забыл упомянуть, что Ив-Мари шепелявил, не делая ни малейших попыток скрыть свой недостаток; совсем напротив: он, казалось, выбирал такие слова и фразы, которые подчеркнули бы эту особенность, которую он явно рассматривал как пикантную аррютократическую черту, выделяющую его из толпы. «Je voudrais, — сказал он мне сонным голосом, — que tu me thuthe», что в переводе значило: «Хофу, фтобы ты меня оттвахал».
Мне пришлось приложить усилие, чтобы мой собственный член не перевозбудился слишком быстро: мне совсем не хотелось повторения прежних неприятностей, одну из которых я описывал выше. Я понимал также, что, хотя меня самого так обслуживали, сам я ни разу в жизни феллатио не совершал; и если для некоторых парней неопытность партнера только добавляла ему привлекательности, Ив-Мари явно был не из таких.
Я подошел к кровати, несколько мгновений поколебавшись, и схватил его за член. Я явно сделал это слишком грубо; все его тело дернулось, и, не открывая глаз, Ив-Мари вскрикнул: «Mais fais attenthion! Tu vas la cather!» — «Осторожно! Ты его сломаешь!» Склонившись над ним и все еще сражаясь с собственным непокорным пенисом — я уже ощущал влагу на бедрах, — я поднял его горячий и тяжелый член, но вместо того, чтобы медленно втянуть в рот, сунул его туда целиком.
Так, скажу я вам, делать не следовало. Я тут же начал давиться: пульсирующий цилиндр почти перекрыл доступ воздуху, и я невольно сомкнул челюсти. К своему ужасу, я почувствовал, как нижние зубы царапают нежную кожу.
Теперь глаза Ива-Мари были широко раскрыты, и он взвизгнул. Я отпрянул как можно поспешнее, но даже и выскальзывая у меня изо рта, пенис Ива-Мари проехался по моим зубам еще раз, так что Ив-Мари продолжал вопить. Побледнев, он стиснул пострадавший орган обеими руками и, осторожно перевернувшись на бок, с ужасом воззрился на пенис, высматривая, не течет ли где кровь. Благодарение Богу, этого не было, но даже оттуда, где я стоял, было видно, какими воспаленными выглядят выступающие на коже вертикальные вены.
— Задница! — бросил мне Ив-Мари по-английски, потом, осознав, как нелепо выглядит, бочком слез с кровати, позволив трусам и брюкам соскользнуть с ног.
Сам я чувствовал себя унизительно скукожившимся. Я имею в виду не только свой член, который теперь был больше похож не на фаллический символ, а, как сказал бы Ив-Мари, на фаллический наперфток. Все мое тело, вся душа съежились, и я мог только повторять:
— Прости… Мне так жаль… так жаль. Je suis tres, tres desole.[42]
Ив-Мари с отвращением посмотрел на меня, а потом сказал:
— Toi, tu ne vas jamais plaire.
Toi, tu ne vas jamais plaire… Не просто «ты не в моем вкусе», а «ты никогда никому не будешь нравиться».
И прежде чем проковылять в ванную и захлопнуть за собой дверь, он добавил еще кое-что…
Я побледнел. Как стыдно… Его слова потом долго не давали мне уснуть по ночам, и шутить на эту тему я не способен. Мало того, что я никогда никому не буду нравиться, я был еще несексуален. И я был грязен.
Когда я вернулся в свою комнату в «Вольтере», я скинул одежду и стал разглядывать себя в зеркале над умывальником.
Я даже придвинул стул, влез на него и осмотрел себя ниже талии. Я понюхал под мышками, обнюхал ступни и пальцы на ногах, потом лег на постель, закинул ноги за голову и обнюхал не только свои гениталии, но и (насколько удалось) задний проход. Я убедился в своей чистоте, хотя, конечно, меня по-прежнему огорчал тот факт, что собственной ванной в моем номере нет. Когда мне нужно было принять душ, приходилось звонить горничной, которая отпирала общую ванную в конце коридора, так что я мылся всего лишь трижды в неделю, а не каждый день, как дома. Сделать с этим я ничего не мог: платить больше (а каждая принятая ванна добавляла несколько франков к моему ежемесячному счету) я не имел возможности, но я поклялся себе, что отныне буду тщательно мыться над раковиной в номере, пусть и холодной водой.
Так что Ив-Мари назвал меня грязным, решил я, исключительно со злости. А вот был ли я сексуален? Физически я, конечно, тягаться с Джоном Траволтой[43] не мог. Да и кто мог бы? (Скорее всего в обыденной жизни не мог бы и сам Траволта.) Как бы то ни было, сексуальность зависит не только от смазливого личика и сильного, выносливого, узкобедрого тела. Она то самое je ne sais quoi, которое на самом деле je sais tres bien quoi.[44] Стоит ее увидеть, и вы ее узнаете. И, глядя на себя в зеркале над раковиной, как злая королева в сказке, никакой сексуальности я не видел…
Я не искал любви — с этим можно было подождать, — мне требовалась физическая близость. Однако мои сексуальные часы показывали бесполезно уходящее время, и каждая жалкая неудача настолько лишала меня и без того хрупкой уверенности в себе, что можно было не сомневаться: каждая следующая попытка, какую бы форму она ни приняла, окажется еще более унизительной. Так оно и случалось. Пусть от меня и не воняло (а мог ли я быть в этом уверен?), но я источал флюиды неудачника. По мере того как время шло, а моя неопытность и неумелость делались все более вопиющими, моя неуклюжесть, та самая неуклюжесть, которая могла бы казаться очаровательной в бестолковом, готовом на все подростке, становилась для меня источником все большего беспокойства. Я говорил себе, что если двое геев вместе отправляются в постель, каждый из них ожидает, что партнер сумеет совершить оральный акт, не поцарапав член и не облевав его, сумеет предотвратить собственную эякуляцию, прежде чем у другого возникнет эрекция, будет знать, что такое «ромашка» или «грязный Санчес».
Я ничего этого не знал. Я был настолько невежествен, что мог бы счесть их названиями новомодных танцев. Я по-прежнему был так же не уверен в ожидаемых от меня действиях, как когда-то с моей подружкой Карлой (хотя тогда я мог оправдываться нашей взаимной неопытностью). И в тех редких случаях, когда на меня все-таки обращали внимание и какой-нибудь парень приглашал меня к себе, мне приходилось наблюдать, как, раздевшись и достав из ящика комода баночку с вазелином, он внезапно сникал, поняв, что связался с самым скучным из возможных партнеров, не особенно юным новичком. Я мог бы превратить этот недостаток — я имею в виду свое невежество в обычаях и привычках геев, — в достоинство, притворившись многоопытным гетеросексуалом, пожелавшим узнать из первых рук, как совокупляются однополые пары. Лишение невинности мужчины традиционной ориентации, как я знал, очень возбуждало многих геев, но, повторяю, я был тогда просто слишком наивен, чтобы с успехом прибегнуть к подобной тактике. В результате я начал приходить к такой же уверенности, какую, как я давно подозревал, чувствовала моя мать, — что абсолютно все, кроме меня, получают удовольствие, трахаясь, трахаясь и трахаясь.
Может быть, мои слова прозвучат и странно, учитывая, какими всепоглощающими для меня тогда были заботы моего пениса, однако я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто — как говорят в сообществе геев — я был человеком, который думает членом. Я ходил в кино, как и все, и смотрел те же картины, что и все. Я бывал на выставках, на концертах, даже в опере, когда мог себе это позволить. Я читал книги самых разных авторов, по большей части вовсе не гомосексуалов. Мне неприятны те самовлюбленные солипсисты-геи — видит Бог, таких хватает, — которые мирятся с тем, что их жизни не только окрашены их сексуальной ориентацией, но и управляются ею. (Для большинства человечества пенис — нечто, прилагающееся к мужчине; для тех же типов, о которых я говорю, мужчина — просто нечто, прилагающееся к пенису.)
