Генри Джеймс - Послы
— Да, конечно, мне страшно за мою жизнь. Но ничего, ничего. Дело не в этом.
Он еще некоторое время молчал, словно обдумывая, в чем здесь дело.
— У меня еще кое-что есть, чем я мог бы вам помочь.
Но она только решительно и горестно покачала головой, вытирая слезы, — она отвергала то, чем он мог бы помочь.
— Нет, это ни к чему. Разумеется, вы, как я уже сказала, делайте по-своему, — делайте, что можете, для себя. Меня это касается не больше, — хотя я протягиваю к вам свои грешные, неумелые руки, — чем события в Тимбукту.[112] Лишь потому, что вы никогда не топтали меня, хотя у вас была для этого бездна возможностей, лишь благодаря вашему ангельскому терпению я позволила себе забыться. Но при всем вашем терпении, — продолжала она, — знаю, вы все равно, даже будь это возможно, не захотите остаться здесь с нами. Вы готовы сделать для нас все на свете, кроме одного: разделить наше общество — утверждение, на которое вы легко можете возразить, хотя оно лишь говорит в вашу пользу. Вы, конечно скажете: какой прок рассуждать о том, что невозможно? Верно, какой прок? Так, безумная мечта. Уж очень тяжело на душе. Нет, я не о нем говорю. Что до него… — Да, как ни странно, как ни горько, подумалось Стрезеру, но сейчас она от «него» отступается. — Вам безразлично, что я о вас думаю, а мне не безразлично, что вы думаете обо мне. Не безразлично даже то, — добавила она, — что, возможно, думали.
Он потянул время.
— Что прежде?..
— Да, что прежде думали. Прежде. Разве вы не думали?..
Но он не дал ей закончить.
— Я ничего не думал. Я никогда не думаю и на шаг вперед того, что необходимо.
— Но это же, по-моему, неправда, — не согласилась она. — Разве только вы не додумываете, пожалуй, до конца, когда соприкасаетесь с чем-то слишком уродливым или даже, позволю себе предупредить ваши возражения, слишком прекрасным. Во всяком случае, так оно было, когда мы обрушили на вас наш спектакль, который вам пришлось смотреть и который наложил на вас обязательства. Уродливый или прекрасный — не важно, как мы его назовем, — но вы старались отвести глаза, и тут мы были отвратительны. Вам было гадко с нами — в этом все дело. Да, мы… мы дорого вам обошлись. И теперь вам остается не думать обо всем этом. А я… мне так хотелось, чтобы вы думали обо мне высоко.
На это он смог, да и то не сразу, повторить мисс Бэррес:
— Вы бесподобны!
— Я стара, жалка, отвратительна, — продолжала она, словно не слыша его. — Прежде всего жалка. Нет, прежде всего стара. Быть старой — хуже всего. Мне все равно, чем это кончится, — пусть будет что будет. Так мне суждено — я знаю; и больше меня вы знать не можете. Все идет так, как предначертано. — И теперь, стоя лицом к лицу с ним, вернулась к тому, на чем прервалась: — Да, вы, конечно, не захотите, даже если это будет возможно и что бы там ни случилось, остаться с нами. Но не забывайте меня! Не забывайте меня! — едва выдохнула она.
Он нашел спасение, повторив то, что уже сказал и что она словно не услышала:
— Думается, у меня есть кое-что, чем вам помочь. — И протянул ей руку, чтобы проститься.
Она снова, словно не услышав, продолжала твердить:
— Это вам не поможет. Вам ничто не поможет.
— Но это может помочь вам.
Она покачала головой.
— Не знаю, что меня ждет. Единственное, в чем я уверена, победа в итоге достанется не мне. Я проиграю.
Она не взяла его руку, но проводила до двери.
— Приятно это слышать вашему благодетелю! — рассмеялся он.
— А мне приятно, — возразила она, — сознавать, что мы — вы и я — могли бы быть друзьями. Да-да. Видите, какая я ненасытная. Мне и вас надо.
— А я и был ваш, — сказал он, стоя в дверях, с предельной выразительностью, после чего оставалось только удалиться.
XXXIV
В его намерения входило увидеться с Чэдом на следующий день; он предполагал пожаловать к нему с ранним визитом на бульвар Мальзерб, куда привык наведываться без всяких церемоний. Он имел обыкновение встречаться с Чэдом там, а не у себя в малопривлекательном отеле; тем не менее в последнюю минуту ему пришло в голову предоставить молодому человеку шанс. Стрезеру казалось само собой разумеющимся, что тот не преминет нагрянуть — по выражению Уэймарша, который мыслился теперь как далекое прошлое. Чэд не был у Стрезера накануне его визита к мадам де Вионе, — скорее всего они договорились, что первой должна увидеть их общего друга она, но нынче, когда это был уже пройденный этап, Чэд, надо полагать, предстанет перед этим их общим другом не мешкая. Стрезеру в ходе его рассуждений стало ясно, что, предваряя события, главные действующие лица встречались поутру, и еще, что самое главное лицо — иными словами, героиня, какой она являлась по праву, сообщила Чэду итоги их беседы. Он был незамедлительно оповещен о посещении посла его матушки, и, хотя трудно представить себе, как мадам де Вионе могла оценить происшедшее, Чэду, по крайней мере, было весьма убедительно сказано, что он может появиться на сцене. Но день прошел, а о Чэде не было ни слуху ни духу, и Стрезеру естественно пришло в голову, что в их дружеском общении все переменилось. Возможно, вывод этот был преждевременным, возможно — как знать? — это всего-навсего означало, что удивительная пара, которой он покровительствовал, снова предприняла прерванную им по злосчастной случайности совместную загородную прогулку. Они могли снова пуститься в путь с глубоким вздохом облегчения — едва ли можно точнее выразить чувство, владевшее Чэдом, когда он узнал, что представленное на суд Стрезера ходатайство мадам де Вионе не было встречено в штыки. Но прошли сутки, прошло двое суток, а Чэд все не подавал признаков жизни, и посему Стрезер, чтобы заполнить время, а ему не раз случалось заполнять его подобным образом, отправился к мисс Гостри.
Он предложил ей поразвлечься; с некоторых пор он считал себя докой по части развлечений, и вот на протяжении нескольких дней водил ее по улицам Парижа, ездил с ней на прогулки в Лес, катал на дешевом катере по Сене — где так приятно обдает речным ветерком — со странным чувством, будто он, добродушный дядюшка, знакомит прибывшую из провинции смышленую племянницу с достопримечательностями столицы. Ему удалось даже заманить ее в кой-какие лавочки, где она никогда не бывала или, по крайней мере, делала вид, что не бывала. И она, со своей стороны, как подобает провинциальной барышне, была сама скромность, покорность и благодарность и в своем подражании зашла так далеко, что время от времени обнаруживала усталость и смятение. Стрезер, рассуждая с самим собой и даже рассуждая с ней, определял этот непонятный образ действий как удачный вставной эпизод, знаменовавшийся тем, что они и словом не обмолвились о вещах, о которых привыкли толковать без умолку. Он с самого начала заявил, что сыт по горло, и она мгновенно ухватила его намек, понятливая в этом и во всем остальном, как и пристало смышленой и послушной племяннице. Он пока ничего не говорил ей о недавнем приключении; теперь он относил приключившееся именно к этому разряду, просто временно он все отмел, его скорее занимало полное ее на это согласие. Мария не задала ему ни одного вопроса — она, которая только и делала, что вопрошала, предалась ему целиком с пониманием, которое лучше всего выражала ее молчаливая деликатность. От нее не скрылось, что осознание им своего положения одолело еще одну ступень; в этом Стрезер ни секунды не сомневался, но она давала ему почувствовать: то, что произошло с ним, не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит с ней. И хотя, на беспристрастный взгляд, это вряд ли что-либо значило, составляло для нее главный интерес, она отзывалась на него все с большей непосредственностью, отмеряя час за часом своим скромным, молчаливым приятием. Стрезера и прежде трогало ее отношение, но теперь он был заново растроган, тем более что, вполне отдавая себе отчет в причинах своего расположения духа, он, конечно, не мог за нее поручиться. Он знал, точнее говоря, знал до известной степени — смиренно и признательно, — что сам замыслил, однако расчеты Марии — как он называл их — ему приходилось принимать на веру. Все, что ему требовалось — быть в достаточной мере приятным ей во всем, что они себе позволяли, и, вздумай они позволить себе намного больше, оставаться по-прежнему ей приятным. Совершенная простота столь непритязательного к нему отношения была словно прохладная ванна для всех его воспаленных чувств, явившихся результатом других отношений. Теперь они казались ему чудовищно сложными; они изобиловали невообразимыми, непредсказуемыми деталями, настолько острыми, что, вонзаясь, ранили до крови; поэтому час, проведенный с его нынешней приятельницей на bateau-mouche,[113] или несколько часов в послеполуденной тени на Елисейских полях доставляли ему такое же невинное удовольствие, какое испытываешь, вертя в руках сделанный из полированной слоновой кости шар. Его личные отношения с Чэдом — с той минуты, как он усвоил его точку зрения, — были тоже отменно просты, но и они стали ранить Стрезера, когда миновал третий, а потом четвертый день тщетного ожидания; как бы то ни было, все это перестало его вдруг заботить, а когда наступил пятый день, он уже не ожидал и не вопрошал.
