Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения
Ёнэкава-сан сказала с заметным беспокойством в голосе:
— Дочка уже поговаривает, что хотела бы ходить в женский лицей, но можно ли ей посещать занятия? Меня тревожит, что, хотя она и не жалуется больше на глаза, правый пока странного цвета — посмотрите сами. Раньше он был чёрным, как и левый, а теперь как-то посветлел.
— Если не переусердствовать, можно, наверное, и на занятия ходить. Буду молить об этом Господа, — ободряюще сказала моя мама девушке, но, желая проверить услышанное, подозвала её поближе к слабому светильнику и некоторое время сравнивала оба глаза, попеременно разглядывая их.
Цуда-сэнсэй в своих старческих увеличивающих очках, также подойдя поближе к лампе, внимательно всмотрелся в глаза девушки.
— Точно: левый глаз чёрный, а правый — карий! — вскрикнул он, ошеломлённый, и все столпились вокруг девушки, затаив дыхание в тревоге и любопытстве.
Я тоже опасливо подошла поближе, но куда больше двух широко распахнутых блестящих глаз на запрокинутом под тусклой лампочкой лице меня зачаровала божественная красота самого этого лица, без ложной робости и стыда обращённого к матовому свету лампы по маминому указанию. Словно изделие из старинного фарфора, лицо девушки, отливающее, казалось, прохладным на ощупь глянцем, было полупрозрачно и вообще не напоминало лицо человека. Мама пристально вгляделась в глаза девушки, пробормотав:
— Так, ну конечно же, правый стал карим. — Мамино лицо при этом выглядело необычно бледным и, похоже, дрожало.
Так и не сказав ни слова, девушка эффектно укатила на ожидавшем её рикше, а я легла спать, уверенная, что ослепну именно этой ночью. Я заснула, примирившись с мыслью о том, что это счастье — потерять зрение вместо такой прекрасной куколки-барышни, и сейчас смешно вспоминать испытанное мной на следующее утро смешанное чувство лёгкого разочарования и огромной радости, когда, проснувшись, я увидела всё, как прежде.
А через несколько дней, вернувшись после полудня из школы, я увидела, что мама лежит ничком на свёрнутой постели в углу комнаты в шесть дзё.
По её просьбе я принесла ей в чайной чашке воды с алтаря, и она начала промывать ею глаза. Тогда-то я и заметила, что из правого её глаза, кроваво-красного и распухшего, идёт гной, и мне стало страшно.
Что же с ней случилось, ведь нынче утром, когда я уходила в школу, она, как обычно, разбирала бумажные обрывки? Неуверенно дрожащим голосом я посоветовала ей попросить о "передаче Благодати" Цуду-сэнсэя, но мама, уткнув лицо в одеяло и вцепившись в татами, пробормотала, что пока потерпит, и отказалась наотрез.
Мне невыносимо было видеть её страдания, я всё гладила её по спине и отчаянно твердила приходившие на память слова молитв:
— На тебя уповаю владыка, Царь Небесного Закона, за все заблуждения моей тридцатишестилетней матери я многократно принесу покаяние, так не замедли же облегчить её страдания! — И слёзы мои падали ей на спину.
Мама, пытаясь утешить меня, прошептала:
— Не бойся — сейчас пройдёт. Это как при родах, так что займись лучше малышами.
Ну, если это как роды, ещё не так страшно, такое ведь уже было. Несколько успокоившись, я привела в порядок младших братьев и отправила их играть на улицу, приготовила еду, осторожно уложила маму отдохнуть в малой комнате в три дзё. Мамина боль по остроте в самом деле напоминала родовые схватки, она всё не затихала. И каждый раз, заходя в храм за освящённой водой, я коленопреклонённо молилась перед Богом, как бы о скорейшем разрешении от родов, и Цуду-сэнсэя просила о "передаче Благодати".
И всё же после тяжких страданий в течение трёх дней и двух ночей правый глаз у мамы вытек.
Вы, несомненно, рассудите, что это результат глазной пиореи или подхваченной в общественных банях инфекции, а может быть, найдёте причину в микробах, попавших в глаз при разборе бумажного хлама, однако я и сейчас твёрдо уверена в том, что мама пожертвовала девушке свой правый глаз.
Она никогда определённо не говорила об этом, но, скорее всего, в молитвах о помощи больной дала обет пожертвовать собственным глазом, а потому с такой покорностью приняла его потерю. В этом убеждает и то, что глаз у мамы был именно карим. Впоследствии она как-то созналась:
— Теперь-то я знаю, что не следует давать Богу непосильные обеты.
Покаянная нотка была и в другом слышанном от неё признании:
— Возможно, мои особо горячие молитвы об исцелении вдохновлены не чем иным, как богатством семьи Ёнэкава, а тогда это смахивает на корыстность.
Но чем дольше я об этом думаю, тем для меня яснее, что мама в чистоте своей веры совершенно искренне желала взять на себя страдания девушки. Подтверждением служит то, что она нисколько не выглядела несчастной из-за потери глаза. Напротив, словно убедившись, что Бог ведает все её тайные думы, она неизменно сохраняла на лице радостную улыбку и, даже ударившись лбом о столб, не попавший в поле зрения левого глаза, лишь смеялась:
— Ну и рассеянной же я стала!
А заметив, что вместо одного листа бумаги натянула на доску для просушки сразу два, весело отшучивалась:
— Есть ещё, значит, во мне какое-то двоемыслие!
Нам же, детям, было тоскливо. Из-за отсутствия одного-единственного глаза доброе мамино лицо совершенно переменилось, и часто она казалась нам совсем чужим человеком. В такие минуты от горя я старалась зажмуриться и только слушать мамин голос.
В доме не было ни осколка зеркала, и сама мама, наверное, не замечала этого, но бывали мгновения, когда в отчаянии нам казалось, что мы лишились половины мамы. А печальнее всего было то, что это вызвало сомнения среди членов общины: выходит, даже глубокая вера не может предотвратить потерю глаза? О том же насмешливо судачили и соседи.
Находились даже и такие, кто прямо спрашивал маму:
— А для чего в таком случае быть верующим?
Мама, похоже, на всё это реагировала с улыбкой, но мне часто хотелось выкрикнуть в ответ слова, как будто взятые из какой-то книжки:
— Да чтобы брать на себя беды страждущих!
Но скорее это обрывок того, что мама говорила нам долгими ночами, когда мы не могли уснуть от голода.
В один прекрасный день два месяца спустя мы просто подпрыгнули от изумления, обнаружив, что во впавшей глазнице у мамы вновь появилось глазное яблоко.
Мы знали, что отец вскоре должен был вернуться из северной области Осю, и нам представилось, что появление глаза — Божественное чудо, как-то связанное с возвращением отца, так что мы осмеливались посматривать на глаз только украдкой. Он был явно крупнее левого и с каким-то жутковатым резко-металлическим отблеском. Впрочем, дарованный Богом глаз, как нам казалось, и должен был внушать некоторый трепет.
В душе я была совершенно уверена, что мама — великая праведница и по заслугам получила глаз в награду от Бога, а потому решила отныне быть невозмутимой, как бы нас ни презирали те женщины со второго этажа.
Помню один эпизод из того времени. Однажды ночью я встала по нужде, а когда уже собиралась нырнуть под одеяло, вдруг обратила внимание на лицо спящей мамы и увидела, что широко раскрытый правый её глаз поблёскивает в темноте. Ставен у нас не было, и через застеклённую дверь немного света попадало в комнату с улицы. Видно было, что мама крепко спит, но правый глаз её при этом бодрствует, неся стражу. Я поспешно натянула на голову одеяло и сжалась в комочек, дрожа всем телом. Всё более убеждаясь в том, что это Божественный, благодатный глаз, я всё же испытывала невыносимый ужас.
А через несколько дней случилось вот что (даже теперь при воспоминании об этом меня бьёт дрожь). Рано утром я, как обычно, вышла к колодцу умыться. И когда уже взялась за верёвку, чтобы зачерпнуть бадьёй воды, вдруг заметила: что-то поблёскивает на краю колодезного сруба. Вглядевшись поближе, я застыла на месте: это был непривычно большой человеческий глаз!
Я пыталась закричать, но от испуга дыхание у меня перехватило, и голос не послушался меня. Глаз словно вбирал в себя всё моё существо. Как живой, он смотрел в небо, и казалось, сейчас устремится туда. В этот миг я всем телом осознала, что это мамин глаз. Тогда, словно охотясь за стрекозой, я подкралась и, быстро накрыв его ладошкой, закричала что было сил:
— Мама, мама!
Я старательно прижимала ладонь, воображая, что, если отпустить его, мамин глаз тут же взлетит в небо и вернётся в мир Бога. Глаз был неприятно холодным на ощупь, точно камень, и я, трясясь от страха, молила, чтобы мама пришла быстрее.
Когда наконец она вышла узнать, в чём дело, правый глаз её отсутствовал во впавшей глазнице.
— Мама, твой глаз удирает! — взволнованно выпалила я.
Мама подошла с краской смущения на лице и, прежде чем я успела что-либо понять, столкнула глаз с края сруба в воду.
О, какой это был шок, когда, вместо того чтобы взлететь в небо, глаз упал в колодец!
