Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты
Я больше не пытаюсь заткнуть ей рот, запретить некоторые слова; теперь я поняла: для нее красота и везение заключаются единственно в здоровье. Она находит меня сильной и крепкой: «Ваш батюшка был точно такой же, и плечи у него были могутные; голову дам на отсечение, что свои, а не накладные». По утрам, помогая мне одеваться, она трогала мои груди, оценивая взглядом их тяжесть: «Молока у вас будет вдосталь, это я вам верно говорю!» О Боже, для какого младенца и от какого мужчины; неужто сыщется такой полоумный, что захочет меня — теперешнюю?! Она пожимает плечами: «Разве я вам о любви толкую?»
Потом Хендрикье прилаживает мне на голову беленький чепчик, туго обхватывающий лоб, и, очень довольная, хохочет: «А ну, гляньте-ка на себя, — монашка, как есть монашка!» Но я не могу. Я уже видела себя в зеркале моей сестры; этого мне хватит на десять тысяч лет вперед. Нет, больше я на себя смотреть не стану, довольно, налюбовалась. Тогда она треплет меня по щеке: «Ничего, бедняжка вы моя, вам еще захочется глянуть в зеркало!» — и уходит к себе в кухню.
Эктор все еще откладывает встречу со мной. Да знает ли он сам, чего добивался тем ночным скандалом? Верно, просто перепились до бесчувствия.
Стряпчий прислал мне записку — с предосторожностями, коих ее содержание отнюдь не стоило. Кого он надеется обмануть? Он больше не таит своих намерений. Прошло то время, когда он скрывал свой выбор, метался меж двух огней. Отныне он взял мою сторону, и это для меня неожиданность. Теперь вот еще и письмо. Хотя осмотрительность и не позволила ему подписаться.
Эктор как будто колеблется и тянет время. Живя в Вервиле, я держала крестьян-арендаторов в ежовых рукавицах, притом что каждый из них воображал, будто именно его-то и удостоили бархатных. Эктор знает, что, несмотря на все мои труды, вложенные в это имение, я не захочу туда возвращаться, и начинает потихоньку спекулировать на всем, что может отвратить меня от такого шага. Эктор не обладает здравым смыслом, всегда был им обделен, так же как и умением считать деньги. Он даже не представляет себе, во сколько станет ему мой окончательный отказ от прав на Вервиль. Да знает ли он, на каких условиях сдают фермы в аренду? Известно ли ему, что скот не гонят на пастбище мечом и саблей? И что рубка леса — это не разграбление захваченного города? Однако Эктор не настолько глуп, чтобы вовсе не предвидеть трудностей. Шомон разъясняет причину его колебаний, добавив к сему: «Бейтесь смело, он разорен. Не Вами, но той страстью к оружию, что гонит его от поражения к поражению, от разгрома к разгрому, где он всякий раз оставляет добрую часть своего состояния. Он вверил свою честь полку, и полку незадачливому. Вот так обстоят дела. Требуйте настойчивее, и Вы сохраните Вервиль, куда однажды вернетесь. А до тех пор я заменю Вас там и поведу Ваши дела. Разумеется, если Ваша Милость соблаговолит доверить их мне».
Ага, вот в чем суть! Этого человечишку насквозь видно.
Я прочла его письмо Хендрикье, и она возвела глаза к небу: «Ну, не говорила ли я вам, что он обсасывает слова, как конфеты?! Только нынче-то конфетки от дьявола, не отравиться бы бедняге».
Эктор не единственный, кто вертится вокруг нашего дома. Однажды рано поутру, пока я еще спала, пожаловала моя сестрица. И прямо с порога принялась язвить: сразу, мол, видно, что я не озабочена добыванием хлеба насущного! — хотя втайне, видимо, осталась довольна тем, что не столкнулась со мною лицом к лицу.
Мадлен привезла мой девический клавесин. Пока ее слуги топтались с инструментом на улице, она решительно ворвалась в «Контору» (Я бы не вошла столь смело к ней в дом!) и выбрала простенок между двумя окнами, куда и водворили маленький инструмент. Все свершилось в мгновение ока; Хендрикье и охнуть не успела, как госпожа и слуги отбыли в экипаже, оставив вместо себя лишь конский навоз на мостовой.
Мадлен расчетлива, как всегда; но я что-то не пойму, какую цель преследовала она нынче.
Я солгала бы, сказав, что «подарок» этот не обрадовал меня. Я принялась играть, и тотчас старые мелодии навеяли старые мечты. Верхние ноты звучат слегка фальшиво, но это пустяки.
Хендрикье присела послушать, всплакнула, и я поняла, что у нее доброе, нежное сердце.
А не поздно ли мне учиться проявлять интерес к другим?
* * *Конечно, время, так медленно текущее для нее, несется быстрее ветра, когда воссоздаешь ее историю в нескольких фразах. И вот однажды Эктор, помягчев после недолгого раздумья, а может, и после голландского пива, к коему, говорят, он сильно пристрастился, стучит в ее дверь и просит об аудиенции. Именно просит, и как нельзя более вежливо, — так, по крайней мере, мне кажется. Хорошее воспитание того века выражалось главным образом в церемонных реверансах и приветствиях. Но ратные доспехи, в отличие от черепашьих панцирей, не растут вместе со слабостями своих владельцев, а лопаются по швам.
Судя по тому, что известно об умственных способностях Эктора, — а известно это по одной фразе, которую он якобы бросил в адрес проходившей мимо Дюбарри, — он глуп, как тридцать шесть Адонисов[61] вместе взятых. Смазливое личико, белокурые волосы, голубые глаза с поволокой, тело, томимое смутными, самому ему непонятными желаниями… Все это чревато обильными неприятностями.
«Фаворитка, — возглашает он во всеуслышанье, — выражается лучше всего, когда молчит». Но этого ему мало, он хочет воткнуть шпильку поглубже и добавляет: «И когда лежит». Ну и что же, как вы думаете, он делает вслед за подобными словами? Как баран (или — таран?) ломится за графиней в открытые двери и добивается-таки, что ему защемляют створками пальцы; поистине Эктор не создан для двора.
По правде говоря, мне никак не понять, для чего же именно он создан (ведь я размышляю над этим два века спустя). Он исполнен грубой спеси и воинственного пыла; бесполезно требовать тонкого ума от того, кто привык бряцать оружием. Солдаты обожают его; он бросает их в дерзкие вылазки и атаки, а поскольку в военной стратегии он смыслит не более, чем в обычной жизни, то постоянно проигрывает битвы и теряет людей. Мало-помалу эта печальная репутация становится общеизвестной и вынуждает его набирать в полк все больше и больше наемников. Как раз в тот, избранный мною момент он только-только вступил в права наследства и теперь тратит его на покрытие долгов. Вдобавок он разоряется на содержание своего полка: солдат нужно кормить, солдатам нужно платить. Вообще-то Эктор опоздал родиться, ему больше подошел бы другой век и другой король. Людовик XV был старым развратником, Людовик XVI предпочитает звону мечей звон ключей[62]. Эктор же создан для того, чтобы поладить с Франциском (и геройски погибнуть под Павией[63]). В пылу сражения, разумеется. И тот факт, что он игрок, не усложняет, а лишь уточняет его характер: он любит проигрыш.
У меня есть два его портрета, из коих один, словесный, принадлежит перу самой Изабель. Второй — миниатюра; до чего же удивительны эти сокровища, разысканные в бабушкиных сундуках! Увы! Что значат какие-нибудь две дюжины медальонов, гравюр, акварелей и рисунков пером — свидетельств двухвековой семейной генеалогии — перед пулеметной скоростью фотоаппарата?! В наши дни снимки одного только поколения способны заполнить две дюжины обувных коробок… ну так вот, на миниатюре Эктор изображен эдаким пухлым купидончиком с пышными кудрями, гордо отринувшими парик. Он белокур, как я уже говорила, и смазлив; жеманно сжатые губки черны, как вишни, но не возбуждают желания попробовать их на вкус. Широко распахнутые глаза таят одну лишь пустоту — такую бездонную пустоту, что даже ему самому невдомек, насколько она мрачна. При Генрихе III он творил бы чудеса; говоря «при», я имею в виду не царствование, а самого короля[64]. Изабель пишет об этом — и ниже читатель узнает, в чем дело, — с иронией принцессы Палатинской, вышедшей из объятий Монсеньора[65].
Поражает меня в этом лице из романов Скюдери[66] полное отсутствие следов возраста; Эктору словно раз и навсегда двадцать лет, и трудно представить себе, что он — и он тоже! — доживет до старости после того, как сделает попытку продаться, вместе с полком, англичанам, которые ответят отказом, а затем укроет свою все более и более аристократическую нищету в Польше. Эти черты, застывшие в вечной молодости, смущают, точно восковая маска.
Итак, он стучится в дверь, и его принимают. Когда он выходит из этого дома, он уже знает, для каких бездонных глубин был создан; а еще он знает, что навсегда лишился прав на Вервиль.
* * *Воскресенье 18 июня 1787.
Хендрикье даже слушать меня не пожелала, она напялила мне на голову чепчик, закутала в теплый, не по сезону, плащ, и мы медленным шагом пошли бродить по городу. Она вела меня за руку. Я мельком подумала о Виктории, моей парижской камеристке, — той самой Виктории, чью непорочность я сгубила, преподав ей любовь к наслаждению — увы, довольно быстролетному, ибо хорошие ученики всегда усваивают предмет слишком быстро для тех, кому нравится наставлять.
