Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле
– Не запугаете, – молвил Уленшпигель, – а слово солдата – закон.
– Эк распетушился! – сказал де Люме.
– Пепел бьется о мою грудь, – сказал Уленшпигель.
Монахов заперли в сарае, а вместе с ними и Уленшпигеля. В сарае они, призвав на помощь свои познания в области богословия, попытались вернуть его в свою веру, но он заснул под их разглагольствования.
Мессир де Люме сидел за столом, уставленным питиями и яствами, когда из Хоркума прибыл гонец от военачальника Марина с копией письма Молчаливого, принца Оранского, приказывавшего «всем городским и сельским властям блюсти неприкосновенность, безопасность и права духовенства так же, как и всех прочих сословий».
Гонец попросил, чтобы его провели прямо к де Люме – он, дескать, должен вручить ему копию письма.
– А где подлинник? – спросил де Люме.
– У моего начальника Марина, – отвечал гонец.
– Этот мужик смеет посылать мне копию! – вскричал де Люме. – Где твой пропуск?
– Вот он, монсеньор, – сказал гонец.
Мессир де Люме начал читать вслух:
– «Монсеньор и полководец Марин Бранд приказывает всем начальникам, губернаторам и должностным лицам республики беспрепятственно пропускать...»
Тут де Люме стукнул кулаком по столу и разорвал пропуск.
– А чтоб его, этого Марина! – взревел он. – Зазнался, голоштанник, а ведь до взятия Бриля ему хвост селедки показался бы лакомым блюдом. Величает себя монсеньором, полководцем, посылает мне свои распоряжения! Приказывает и повелевает! Скажи своему начальнику, славному полководцу и важному господину, верховному повелителю и отменному распорядителю, что во исполнение его воли я сей же час, без дальних слов, вздерну монахов, а ежели ты отсюда не уберешься, то и тебя заодно.
И тут мессир де Люме дал гонцу такого пинка, что тот в мгновение ока вылетел из комнаты.
– Пить! – заорал мессир де Люме. – Ну и наглец же этот Марин! Меня сейчас вырвет от злости. Без промедления повесить монахов в сарае, бродягу же фламандца заставить присутствовать при казни, а потом привести ко мне! Пусть только посмеет сказать, что я поступил не так! Зачем здесь все эти кружки и стаканы? К чертям их!
Де Люме перебил всю посуду, грохот в комнате стоял невообразимый, но никто не посмел ему слово сказать. Слуги хотели подобрать осколки, но он не позволил. Он опорожнял бутылку за бутылкой, отчего злоба его только усиливалась, потом начал ходить большими шагами по осколкам, с остервенением давя их.
Наконец к нему привели Уленшпигеля.
– Ну? – обратился к нему де Люме. – Что сталось с твоими дружками монахами?
– Их повесили, – отвечал Уленшпигель. – А мерзавец-палач, повесивший их, из корыстных побуждений распорол одному из них после смерти, точно заколотой свинье, живот и бока – думал сбыть сало аптекарю. Слово солдата больше уже не закон.
Под ногами у де Люме захрустели осколки.
– Ты дерзишь мне, грубая скотина! – гаркнул де Люме. – Тебя тоже казнят, но казнью позорною – не в сарае, а на площади, на глазах у всех.
– Срам на вашу голову, срам и на нашу голову, – молвил Уленшпигель. – Слово солдата больше уже не закон.
– Замолчи, медный лоб! – рявкнул мессир де Люме.
– Срам на твою голову, – не унимался Уленшпигель. – Слово солдата больше уже не закон. Ты бы лучше карал прохвостов, торгующих человеческим жиром.
При последних словах мессир де Люме кинулся к нему и замахнулся.
– Бей, – сказал Уленшпигель. – Я твой пленник, но я тебя не боюсь. Слово солдата больше уже не закон.
Мессир де Люме выхватил шпагу и, уж верно, заколол бы Уленшпигеля, когда бы Долговязый не схватил его за руку и не сказал:
– Помилуйте его! Он смел и удал и не совершил никакого преступления.
Де Люме одумался.
– Пусть попросит прощения, – сказал он.
Уленшпигель не пошевелился.
– Не стану, – сказал он.
– Пусть по крайней мере признает, что я был прав! – снова придя в ярость, вскричал де Люме.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
– Я не лижу сапоги господам. Слово солдата больше уже не закон.
– Поставить виселицу! – распорядился де Люме. – Увести его! Там он узнает, что слово пеньки – закон.
– Добро! – молвил Уленшпигель. – А я тебе при всем народе крикну: «Слово солдата больше уже не закон!»
Виселицу поставили на Большом рынке. Немного погодя весь город облетела весть о том, что будут вешать Уленшпигеля, храброго гёза. И народ проникся к нему жалостью и состраданием. И бросился на Большой рынок. Туда же прибыл верхом мессир де Люме – ему хотелось самому подать знак к приведению в исполнение своего приговора.
Он окинул суровым взглядом сперва Уленшпигеля – тот, как и полагалось осужденному, в одной рубахе стоял на лестнице, руки у него были прикручены к туловищу, на шее болталась веревка, – а затем палача, готового взяться за дело.
К мессиру де Люме обратился Долговязый:
– Мессир, помилуйте его! Он не изменник! Не было еще такого случая, чтобы человека вешали за чистосердечие и доброту.
Услышав, что говорит Долговязый, мужчины и женщины закричали:
– Сжальтесь, мессир! Пощадите, помилуйте Уленшпигеля!
– Этот медный лоб мне надерзил, – сказал де Люме. – Пусть попросит прощения и признает мою правоту.
– Попроси прощения и признай его правоту, – предложил Уленшпигелю Долговязый.
– Слово солдата больше уже не закон, – отрезал Уленшпигель.
– Вздернуть его! – приказал де Люме.
Палач только было схватил веревку, как вдруг на помост взбежала, не помня себя, девушка в белом платье, с венком на голове, кинулась Уленшпигелю на шею и крикнула:
– Этот юноша мой, я выхожу за него замуж!
Весь народ рукоплескал ей, а женщины кричали:
– Молодец, девушка, молодец! Спасла Уленшпигеля!
– Это еще что такое? – спросил мессир де Люме.
Ему ответил Долговязый:
– В этом городе таков обычай, что невинная или незамужняя девушка имеет полное право спасти от петли мужчину, если она у подножья виселицы объявит, что согласна стать его женой.
– Сам Бог за него, – сказал де Люме. – Развяжите!
Проезжая мимо помоста, он увидел, что девушка пытается разрезать веревки на Уленшпигеле, а палач не дает.
– Кто мне за них заплатит? – говорил палач.
Но девушка ничего не желала слушать.
Де Люме был растроган при виде этой стройной, проворной, пылкой девушки.
– Кто ты? – спросил он.
– Я его невеста Неле, – отвечала она, – я пришла за ним из Фландрии.
– Хорошо сделала, – сухо сказал де Люме и уехал.
К Уленшпигелю приблизился Долговязый.
– Юный фламандец! Ты и после свадьбы не уйдешь из нашего флота? – спросил он.
– Не уйду, мессир, – отвечал Уленшпигель.
– А ты, девушка, что будешь делать без мужа?
– Если позволите, мессир, я буду свирельщицей на его корабле, – отвечала Неле.
– Будь по-твоему, – молвил Долговязый и подарил ей к свадьбе два флорина.
А Ламме, смеясь и плача от радости, говорил:
– Вот еще три флорина! Мы будем есть все подряд. Плачу я. Идем в «Золотой Гребешок»! Мой друг уцелел! Да здравствует гёз!
А народ рукоплескал, а они пошли в «Золотой Гребешок», и там начался пир на весь мир, и Ламме бросал из окна деньги в толпу.
А Уленшпигель говорил Неле:
– Любимая моя, наконец ты со мной! Слава Богу! Она здесь, моя милая подружка, она со мной – и телом, и сердцем, и душою! О, эти ласковые глаза, этот хорошенький алый ротик, откуда исходят одни только добрые слова! Ты спасла мне жизнь, моя нежно любимая! Ты заиграешь на наших кораблях песню свободы. Помнишь?.. Нет, не надо вспоминать... Этот веселый час – наш, и это личико, нежное, как июньский цветок, – мое. Я в раю. Но ты плачешь?..
– Они ее убили, – сказала она и поведала ему свое горе.
И, глядя друг другу в глаза, они плакали слезами любви и скорби.
И на пиру они ели и пили, а Ламме смотрел на них грустным взглядом и говорил:
– Жена моя! Где ты?
И пришел священник и обвенчал Неле и Уленшпигеля.
А утреннее солнце застало их лежащими друг подле друга на брачном ложе.
И головка Неле покоилась на плече Уленшпигеля. Когда же солнце разбудило Неле, Уленшпигель сказал:
– Свежее мое личико, доброе мое сердечко! Мы отомстим за Фландрию.
Она поцеловала его в губы.
– Удалая ты моя голова, сильные руки! – сказала она. – Господь благословит союз свирели и шпаги.
– Я надену на тебя военную форму.
– Прямо сейчас? – спросила она.
– Прямо сейчас, – отвечал Уленшпигель. – А кто это сказал, что утром хорошо есть клубнику? Губы твои куда слаще!
9
Уленшпигель, Ламме и Неле, так же как их соратники и однокашники, отбирали у монахов все, что те ловко выуживали у народа с помощью крестных ходов, ложных чудес и прочих плутней в римско-католическом вкусе. Уленшпигель и его товарищи поступали так в нарушение приказа, отданного Молчаливым, другом свободы, но на военные расходы нужны были деньги. Впрочем, Ламме Гудзак не довольствовался звонкой монетой – он забирал в монастырях окорока, колбасы, бутылки пива и вина и возвращался оттуда с веселым видом, обвешанный битой птицей: гусями, индейками, каплунами, курами и цыплятами, ведя на веревке монастырских телят и свиней.
