Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
— Вы совершенно убедили его не только в существовании, но и в благодетельной власти фей, — сказал Кенелм.
— Ах, — очень серьезно ответила Лили, — ах, как было бы хорошо, если бы добрые феи еще существовали и если б можно было до них добраться! Рассказать им все, что нас волнует и приводит в недоумение, и получить от них талисманы против того колдовства, которому мы сами себя предаем.
— Я сомневаюсь, хорошо ли было бы для нас полагаться на таких сверхъестественных советниц. Наши собственные души так безграничны, что, исследуя их, мы будем находить миры за мирами, расстилающиеся до бесконечности, а между ними будет и страна фей. "Не нахожусь ли я и теперь в стране фей?" — мысленно добавил он.
— Тсс, — шепнула Лили, — прошу вас помолчать! Я думаю о том, что вы только что сказали, и стараюсь это понять.
Молча дошли они до маленькой беседки, которую предание связывало с памятью Исаака Уолтона.
Лили вошла в беседку и села. Кенелм поместился возле нее. Это было небольшое восьмиугольное сооружение, судя по архитектуре, выстроенное в смутное царствование Карла I. Стены, внутри оштукатуренные, были покрыты именами, датами, надписями, в похвалу рыболовам, в дань Исааку или цитатами из его книг. На противоположном берегу был виден грасмирский луг с его ивами, купающимися в воде. Безмолвие этого места, которое было столь любимо рыбаками, гармонировало со спокойным днем, тишиной воздуха и затянутым облаками небом.
— Вы хотели, Лили, поделиться со мной вашими сомнениями, касающимися опекуна.
Лили вздрогнула, как бы пробудившись от мыслей, далеких от слов Кенелма.
— Да, я не могу сказать о моих сомнениях ему, потому что они относятся ко мне, а он так добр. Я так обязана ему, что не решаюсь огорчить его хоть одним словом, которое могло бы показаться ему упреком или жалобой. Вы помните, — тут она доверчиво придвинулась к Кенелму с тем простодушным взглядом и тем движением, которое нередко восхищало его и одновременно огорчало после некоторого размышления: оно было слишком непосредственно, слишком доверчиво для того чувства, которое он желал внушить Лили, — вы помните, — и она обратила на него свои чистосердечные невинные глаза, положив свою ладонь на его руку, — я сказала на кладбище, что мы слишком много думаем о самих себе? Это, должно быть, дурно. Говоря с вами только о себе, я чувствую, что поступаю нехорошо, но я не могу поступать иначе. Не думайте, однако, обо мне дурно. Вы видите, что меня воспитывали не так, как других девушек. Был ли в этом прав мой опекун? Может быть, если бы он не позволял мне делать все по-своему, если бы он заставлял меня читать те книги, которые навязывали мне мистер и миссис Эмлин, вместо стихов и волшебных сказок, которые он давал мне, я могла бы больше думать о других и меньше о себе самой. Вы сказали, что умершие — это прошлое, что, думая об умерших, забываешь о себе. Если б я больше читала о прошлом, больше интересовалась делами предков, о которых повествует история, конечно, я меньше замыкалась бы в своем собственном маленьком эгоистическом сердце. Я только недавно стала размышлять об этом, только недавно мне стало горько и стыдно при мысли, что я не знаю вещей, которые знают все девушки, даже маленькая Клемми. А я не смею сказать этого Льву, чтобы он не стал упрекать себя, хотя намерение у него было доброе и он обыкновенно говорил: "Я не хочу, чтобы фея была ученой. Мне достаточно думать, что она счастлива". И я была счастлива до… до последнего времени!
— Потому что до последнего времени вы чувствовали себя ребенком. Но теперь, когда вы почувствовали в себе жажду знаний, детство уходит. Не огорчайтесь. При том уме, который дан вам природой, те знания, какие нужны вам, чтобы поддерживать беседу со страшными "взрослыми людьми", вы приобретете легко и быстро. Вы узнаете за один месяц больше, чем узнали бы в год, будучи ребенком, когда занятия были вам неприятны и вас к ним не тянуло. Ваша тетушка, очевидно, образованная женщина, и если бы я мог поговорить с ней о выборе книг…
— Нет, не делайте этого. Льву это не понравится.
— Ваш опекун не хочет, чтобы вы получили образование, какое обыкновенно дают молодым девушкам?
— Лев запретил тетушке учить меня многому из того, что я хотела бы. Сперва она тоже хотела учить меня, но потом подчинилась его желанию. Она теперь только мучит меня этими ужасными французскими глаголами, но я знаю это скорее для видимости. Я свободна от них лишь в воскресенье. В этот день я не должна читать ничего, кроме Библии и проповедей. Я не люблю проповедей, как следовало бы, но Библию могу читать целый день и каждый день, не только по воскресеньям. Из Библии я и узнала, что мне следует меньше думать о себе.
Кенелм невольно пожал маленькую руку, которая так невинно покоилась на его руке.
— Вы знаете разницу между одним видом поэзии и другим? — вдруг спросила Лили.
— Не уверен. Я должен бы знать, какие произведения хороши и какие плохи. Но я нахожу, что многие, особенно профессиональные критики, предпочитают поэзию, которая, по-моему, дурна, той, которую я считаю хорошей.
— Разница между двумя видами поэзии, если предположить, что те и другие стихи хороши, — серьезно и с торжественным видом объявила Лили, — в том мне Лев это объяснил, — что в одном роде поэзии писатель выходит из своей жизни и входит в чужую жизнь, совершенно чуждую ему. Он сам может быть очень хорошим человеком, а пишет свои лучшие стихи об очень дурных людях. Сам он не причинит вреда и мухе, а с удовольствием описывает убийц. В другом же роде поэзии писатель не входит в чужую жизнь, а выражает свои собственные радости и горести, свои собственные чувства и мысли. Если он не способен причинить вред мухе, он, конечно, не может чувствовать себя уютно в жестоком сердце убийцы. Вот, мистер Чиллингли, разница между двумя видами поэзии.
— Совершенно верно, — сказал Кенелм, забавляясь критическими определениями девушки. — Это разница между драматической и лирической поэзией. Но могу я спросить, какое отношение это имеет к нашему разговору?
— Большое, потому что, когда Лев объяснял все это тетушке, он сказал: "Совершенная женщина — это поэма. Но она не может быть поэмой первого вида, она никогда не поймет сердец, с которыми не имеет никакой связи, и никогда не может сочувствовать преступлению и злу. Она должна быть поэмой другого вида и ткать ее из своих собственных мыслей и фантазий". Обернувшись ко мне, он сказал, улыбаясь: "Вот какой поэмой я желаю видеть Лили. Сухие книги только испортят ее". Теперь вы понимаете, почему я такая невежда и так непохожа на других девушек и почему мистер и миссис Эмлин смотрят на меня свысока.
— Вы несправедливы по крайней мере к мистеру Эмлину, потому что он первый сказал мне: "Лили Мордонт — это поэма".
— Правда? Я буду любить его за это. И как приятно это будет Льву!
— Мистер Мелвилл, кажется, имеет на вас очень большое влияние, — сказал Кенелм со жгучим ощущением ревности.
— Разумеется. У меня ведь нет ни отца, ни матери. Лев заменил мне их обоих. Тетя часто говорила: "Ты должна быть бесконечно благодарна твоему опекуну. Без него мне негде было бы приютить и нечем накормить тебя". Он никогда этого не говорил и рассердился бы на тетю, если бы знал, что она так сказала. Если он не называет меня феей, то говорит, что я принцесса. Я ни за что не хотела бы прогневать его.
— Я слышал, что он гораздо старше вас, что он мог бы быть вашим отцом.
— Кажется, так. Но, будь он вдвое старше, я не могла бы больше любить его.
Кенелм улыбнулся — ревность исчезла. Конечно, никакая девушка, даже Лили, не могла так говорить о человеке, в которого влюблена.
Лили медленно поднялась.
— Пора домой: тетушка будет удивляться моему отсутствию, пойдемте.
Они пошли к мосту напротив Кромвель-лоджа.
Несколько минут оба молчали. Лили заговорила первая, неожиданно переменив предмет разговора, что было свойственно неугомонной игре ее тайных мыслей.
— У вас еще живы отец и мать, мистер Чиллдангли?
— Слава богу, живы.
— Кого вы любите больше?
— Таких вопросов не следует задавать. Я очень люблю мать, но мы с отцом лучше понимаем друг друга.
— Да, да, так трудно, чтобы вас поняли. Меня не понимает никто.
— Мне кажется, я понимаю. Лили решительно покачала головой.
— По крайней мере настолько, насколько вообще мужчина может понимать молодую девушку.
— Что за девушка мисс Трэверс?
— Сесилия Трэверс? Когда и как вы узнали о ее существовании?
— Этот толстый лондонец, сэр Томас, упоминал о ней, когда мы обедали в Брэфилдвиле.
— Припоминаю. Он сказал, что она была на придворном балу.
— Он сказал, что она очень хороша собой.
— Она действительно хороша.
— Она тоже поэма?
— Нет! Это не приходило мне в голову.
