Марсель Пруст - По направлению к Свану
Через час после пробуждения, давая парикмахеру указания причесать его так, чтобы волосы не растрепались в вагоне, он опять вспомнил свой сон и увидел — так, как будто все это было у него перед глазами, — бледную Одетту, вытянутое лицо ее, впалые щеки, припухшие веки; пока не прекратились приливы нежности, благодаря которым длительная любовь к Одетте надолго заслонила от Свана первое произведенное ею на него впечатление, он всего этого не замечал, не замечал с первых же дней их близости, но, пока он спал, его память не случайно именно в этих днях попыталась отыскать его первоначальное, верное представление о ней. И тут он мысленно воскликнул с той хамоватостью, какая прорывалась у него временами, когда он переставал быть несчастным и делался хуже: «Как же так: я убил несколько лет жизни, я хотел умереть только из-за того, что всей душой любил женщину, которая мне не нравилась, женщину не в моем вкусе!»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ИМЕНА СТРАН: ИМЯ
Из всех комнат, которые бессонными ночами я особенно часто вызывал в своей памяти, ни одна так не отличалась от комнат в Комбре с их слоистым, пропитанным цветочной пыльцой, аппетитным, благочестивым воздухом, как номер в Гранд-отеле в Бальбеке, — номер, стены которого, выкрашенные эмалевой краской, точно отшлифованные стенки бассейна, где вода отливает голубизной, служили вместилищем для прозрачного, лазурного, соленого воздуха. Баварский обойщик, которому было поручено обставить отель, внес разнообразие в убранство номеров: там, где расположился я, он поставил вдоль трех стен низкие книжные шкафы со стеклянными дверцами, и это создавало не предвиденный им эффект: в зависимости от того, где стоял шкаф, в его дверцах отражалась та или иная часть изменчивой картины моря, так что на стенах как бы развертывались фризы со светлыми морскими видами, отделенными один от другого полосками красного дерева. В целом номер напоминал модельную спальню на выставке мебели «стиль-модерн», увешанную картинами, долженствовавшими ласкать взор того, кто будет здесь спать, — картинами, сюжеты которых должны соответствовать местоположению дома.
Но еще резче, чем номер отеля от комнат в Кобре, отличался от подлинного Бальбека тот, о котором я часто мечтал в ненастье, когда ветер дул с такой неистовой силой, что Франсуаза, водившая меня гулять на Елисейские поля, говорила, что надо держаться подальше от домов, чтобы черепица не свалилась мне на голову, и, охая, пересказывала сообщения газет о стихийных бедствиях и кораблекрушениях. Самым страстным моим желанием было увидеть бурю на море, привлекавшую меня не столько как красивое зрелище, сколько как явление, в котором раскрывается подлинная жизнь природы; вернее сказать, к числу красивых зрелищ я относил только те, которые, насколько мне было известно, не были нарочно созданы для моего развлечения, зрелища неизбежные, неизменные: красота природы, красота великих произведений искусства. Во мне возбуждало любопытство, жажду знаний лишь то, что я считал еще более подлинным, чем я сам, то, в чем я видел особую ценность — ценность хотя бы частичного проникновения в замысел великого художника или же раскрытия мощи и прелести природы в тот миг, когда она предоставлена самой себе, когда ей не угрожает вмешательство человека. Воспроизведенный фонографом родной звук голоса нашей покойной матери бессилен возместить нам утрату, — равным образом механическое подражание буре оставило бы меня столь же равнодушным, как иллюминованные водометы[193] на Всемирной выставке. Для того чтобы я признал бурю настоящей, мне еще требовался естественный берег, а не мол, недавно сооруженный муниципалитетом. Вообще я ощущал природу как нечто прямо противоположное изделиям человеческих рук. Чем незаметнее был на ней отпечаток человеческого труда, тем больше простора открывала она моему ненасытному сердцу. Название «Бальбек», которое я услышал из уст Леграндена, рисовалось мне в виде городка, расположенного около «угрюмого берега, у которого произошло столько кораблекрушений, берега, полгода окутываемого саваном туманов и пеною волн».
«Там ноги еще чувствуют, — рассказывал Легранден, — куда сильнее даже чем в Финистере[194] (как теперь ни застраивают отелями этот древнейший костяк земли, они бессильны изменить его облик), чувствуют, что тут действительно кончается французская земля, европейская земля, древняя Земля. И это — последнее становище рыбаков, похожих на всех рыбаков, от сотворения мира живших у врат вечного царства морских туманов и теней».
Однажды я нарочно заговорил в Комбре об этом крае при Сване, чтобы услышать от него, можно ли там наблюдать самые сильные бури, и он мне на это ответил так: «Ну уж Бальбек-то я знаю прекрасно! Бальбекская церковь, двенадцатого и тринадцатого веков, еще наполовину романская, представляет собой, быть может, наиболее любопытный образец нормандской готики, но это еще что! Есть в ней нечто и от персидского зодчества». И эта местность, до сих пор казавшаяся мне обломком первозданной природы, современницей великих геологических сдвигов, находящейся за пределами истории человечества, — подобно Океану или Большой медведице, — населенной дикими рыбаками, для которых не существовало средневековья, как не существовало оно для китов, приобрела в моих глазах особую прелесть, когда она внезапно оказалась вдвинутой в ряд столетий, прошедшей через романский стиль, когда я узнал, что в свой час готический трилистник вкрапился и в эти дикие утесы, — так весною нежные, но живучие растения там и сям озвежживают полярный снег. И если готика пролила свет на эти места и на этих людей, то ведь и они осветили ее. Я старался вообразить, как жили эти рыбаки, скученные в преддверии Ада, у подножия скал смерти, вообразить их робкую, нечаянную попытку установить в средних веках определенный строй общественных отношений, и в этих исключительных условиях, вдали от городов, от которых я прежде не отделял готики, на диких утесах, проросшая и процветшая островерхой колокольней готика оживала перед моим мысленным взором. Меня повели смотреть слепки самых знаменитых изваяний Бальбека — курчавых и курносых апостолов, деву Марию, украшавшую церковную паперть, и у меня от радости перехватило дыхание при мысли, что я увижу, как они вырезываются в вечном соленом тумане. Непогожими и отрадными февральскими вечерами ветер, нагоняя мне в душу, содрогавшуюся с не меньшей силой, чем сотрясался от его порывов дымоход в моей спальне, мечты о поездке в Бальбек, сливал во мне желание увидеть готическую архитектуру с желанием увидеть бурю на море.
Мне хотелось завтра же сесть в прекрасный, великодушный поезд, отходивший в час двадцать две, о времени отправления которого я всегда с бьющимся сердцем читал в расписаниях и справочниках круговых путешествий: в моем представлении этот поезд ежедневно, в определенный момент, делая соблазнительный надрез, устанавливал таинственную мету, за которой изменившие ход часы, разумеется, по-прежнему двигались по направлению к вечеру, к утру следующего дня, но пассажиры видели и вечер и утро уже не в Париже, а в одном из городов, мимо которых проходил поезд, предоставляя пассажирам возможность выбора между ними; ведь поезд останавливался в Байе, Кутансе, Витрэ, Кестамбере, Понторсоне, Бальбеке, Ланьоне, Ламбале, Бенодэ, Понт-Аве-не, Кемперлэ и шел дальше, обогащенный звучными названиями до такой степени, что я не знал, какому же из них отдать предпочтение, — пожертвовать хоть одним из них я был не в силах. Если б родители мне позволили, я мог бы, не дожидаясь завтрашнего поезда, надеть на себя что попало и уехать сегодня же, с тем чтобы приехать в Бальбек, когда взойдет заря над расходившимся морем, от брызг которого я укроюсь в персидского стиля храме. Но стоило родителям пообещать как-нибудь на пасхальных каникулах повезти меня в Северную Италию, и вот уже с приближением каникул мечты о буре, переполнявшие меня до того, что мне ничего не хотелось видеть, кроме волн, все растущих, отовсюду набегающих на ни с чем не сравнимый в своей дикости: берег, около таких же отвесных и морщинистых, как утесы, церквей, с колоколен которых кричали бы морские птицы, — и вот уже все эти мечты мгновенно рассеивала, лишала их очарования, вытесняла их, потому что они были несовместимы с ней и могли только ослабить ее влияние, сменяла их иная мечта — мечта о многоцветной весне, не о комбрейской, еще больно коловшей снежными иголками, но о той, что уже усыпала лилиями и анемонами луга Фьезоле[195], а Флоренцию ослепляла золотом, напоминавшим фон на фресках Анджелико[196]. В это время для меня имели цену только лучи, запахи, краски, ибо смена мечтаний влекла за собой переворот в моих устремлениях и внезапное, — вот также внезапно иногда меняется в музыке тон, — резкое изменение моего душевного настроя. А иногда эти мои колебания зависели только от явлений атмосферических, но не от времени года. Ведь часто в одно время года забредает день из другого времени, и он заставляет нас жить этим временем, мгновенно воскрешает его в нашем воображении, заставляет нас чаять связанных с ним развлечений, прерывает нить наших мечтаний и то раньше, то позже вклеивает свой вырванный листок в изобилующий вклейками календарь Счастья. Вскоре, однако ж, подобно явлениям природы, из которых мы извлекаем для нашего удобства или для нашего здоровья случайную или несущественную пользу только до той поры, пока наука не покорит их, не научится сама создавать их и не укажет нам, как надо их вызывать, не снимет с них опеку случайности, лишит их ее расположения, мои мечты об Атлантическом океане и об итальянских городах перестали всецело зависеть от календаря и от погоды. Чтобы мои мечты ожили, мне достаточно было произнести названия: Бальбек, Венеция, Флоренция, ибо внутри них в конце концов сосредоточилось внушенное ими мое стремление к тем краям, которые они обозначали. Даже если название «Бальбек» я находил в какой-нибудь книге весной, меня тотчас же тянуло к бурям и к нормандской готике; даже если на дворе бушевала буря, названия «Флоренция» или «Венеция» влекли меня к солнцу, к лилиям, к Дворцу дожей и к Санта Мариа дель Фьоре[197].
