Генри Джеймс - Послы
Теперь он осознал, что более или менее его задело при этой встрече — тогда осознавал лишь наполовину. Еще многое предстояло ему понять, даже после того, как они, по его выражению, «примостились» в зальце харчевни: его сознание, хотя и несколько затуманенное, пережило острейшие мгновения, пока они совершали туда свой переход, — потрясшее его падение в невинный, дружеский край по имени «богема». В харчевне они свободно расположились за столом, сожалея, что чересчур быстро расправились с двумя-тремя блюдами, и восполнили их недостаток лишней бутылкой, пока Чэд несколько нервно и, возможно, не совсем уместно балагурил с хозяйкой. Все это в итоге свелось к тому, что в воздухе запахло маскарадом и театром, и не как удачное сравнение, а как результат произносимого и высказываемого; к тому же они словно не замечали всего этого, и, хотя им не было нужды таким образом себя держать, Стрезер не видел, как они могли бы держать себя иначе. Не видел он этого и час или два спустя после полуночи, когда уже в гостинице, долго, без света и не раздеваясь, сидел в своем номере на диване, уставившись в одну точку. Ему была предоставлена полная возможность делать любые выводы. И он сделал тот вывод, что в основе очаровательного приключения была ложь — ложь, в которую теперь можно было прямо и сознательно ткнуть пальцем. С ложью на устах они ели и пили, болтали и смеялись, ждали с нетерпением обещанную carriole, а потом, усевшись в повозку, покорно тряслись три или четыре мили по окутанным летними сумерками окрестностям. Застолье, использованное как средство маскировки, сослужило свою службу; болтовня и смех сыграли такую же роль, и лишь во время их несколько утомительной поездки на станцию, ожидания поезда, пришедшего с опозданием, да благодаря охватившей их усталости и молчанию, которое царило в полуосвещенном купе часто останавливающегося поезда, он подготовил себя к грядущим размышлениям. Да, все это был спектакль, разыгранный мадам де Вионе, и хотя ее игра, спотыкаясь, шла к концу, — потому что и сама она уже изверилась, словно спрашивая себя или, улучив мгновение, Чэд тайком спрашивал ее, какая в этом лицедействе польза, — спектакль тем не менее продолжался — продолжался в силу того, что им легче было продолжать его, чем прекратить.
Что касается присутствия духа, она и впрямь держалась великолепно — великолепно по быстроте реагирования, великолепно по уверенности, по тому, как мгновенно сама принимала решения, не имея времени посовещаться с Чэдом, вообще ни на что не имея времени. Для совещания у них было лишь несколько кратких мгновений в лодке, пока они не признали наблюдавшего на берегу, — поскольку потом ни секунды не оставались наедине и, надо полагать, сообщались молча. То, что они умели так сообщаться друг с другом и что Чэд, в частности, умел дать ей знать, как действовать, предоставляя это ей, произвело на Стрезера глубокое впечатление и вызвало не менее глубокий интерес. Чэд, как правило, предоставлял действовать другим, о чем Стрезер прекрасно знал, и сейчас, размышляя над этим, подумал, что это как нельзя лучше иллюстрирует его знаменитое умение жить. Казалось, он давал своей приятельнице carte blanche[107] на любую ложь, словно и в самом деле собирался поутру навестить Стрезера и все с ним уладить. Разумеется, не совсем: это был тот случай, когда мужчина обязан принять версию женщины, сколь бы фантастической она ни выглядела. Если уж мадам де Вионе, да еще с большей, чем ей хотелось бы выказать, взволнованностью представляла, как говорится, дело так, будто они лишь этим утром выехали из Парижа с намерением провести за городом весь день, если она так, по любимому выражению в Вулете, разыгрывала партию, стало быть, ей и карты в руки. Тем не менее существовали детали, на которые никак нельзя было закрыть глаза и которые выдавали ее с головой, — скажем, более чем очевидным был факт, что она не могла отправиться за город на целый день только в платье, шляпке, туфельках и с розовым зонтиком, то есть в том виде, в каком сидела в лодке. Откуда бралась у нее эта уверенность, уменьшавшаяся по мере того, как возрастала напряженность, откуда рождалась эта — правда, чуть стыдливая — изобретательность, как не из сознания, что с наступлением вечера, когда у нее не окажется даже шали, чтобы закутать плечи, ей нечем будет подтвердить достоверность своих слов. Она призналась, что ей холодно, но лишь для того, чтобы посетовать на свое легкомыслие, Чэд же предоставил ей выпутываться из этих объяснений собственными силами. Ее шаль, как и пиджак Чэда, как и прочие предметы ее и его экипировки, то есть все, во что они были одеты прошлым днем, находилось где-то — где, им лучше было знать, — в укромном убежище, в котором они провели истекшие сутки и куда несомненно собирались вернуться вечером, если бы так приметно не въехали в пределы, обозревавшиеся Стрезером, а попытка негласно отречься от всего этого составляла цель разыгрываемой комедии. Стрезер сразу понял: она мгновенно сообразила, что они не могут вернуться туда под самым его носом, хотя, по чести говоря, глубже вникая в создавшееся положение, он несколько удивился — как, видимо, и сам Чэд, — почему вдруг возникло такое сомнение. Он, кажется, даже пришел к заключению, что мадам де Вионе оберегала скорее Чэда, чем себя, и что, поскольку тот был лишен возможности ею руководить, ей пришлось взять все на себя, тогда как Чэд неверно истолковывал ее мотивы.
Все же Стрезер был рад, что они не расстались в «Cheval Blanc» и он не был поставлен перед необходимостью благословить их на идиллическое отбытие вниз по реке. Ему пришлось притворяться больше, чем хотелось бы, но это были лишь цветочки по сравнению с тем, что от него потребовал бы такой их отъезд. Сумел бы он, в буквальном смысле, смотреть им при этом в лицо? Хватило бы у него сил строить хорошую мину? Именно этим были сейчас заняты его мысли, но с тем преимуществом, что он располагал достаточным временем, чтобы найти противоядие сознанию того, с чем еще, кроме и сверх главного факта, ему приходилось примириться. Горы притворства и то, как он должен был в этом участвовать, — вот что не могла перенести его душа. Однако он мысленно возвращался от этих гор к другому, — не говоря уже обо всем прочем, — аспекту этого спектакля, к глубокой, глубочайшей истине, которая ему открылась: близость их отношений. Вот к чему в течение всей этой бессонной ночи он чаще всего возвращался: близость, дошедшая уже до такой точки… — а до какой, собственно, точки ей позволительно было, по его представлениям, дойти? Хорошо было ему сетовать на то, что она окутана ложью. Он почти краснел в темноте, вспоминая, как сам облекал возможность такой близости в туман неопределенности, словно наивная маленькая девочка, рядящая свою куклу. Он сам заставил их — и не по их вине — раскрыть перед ним эту возможность, вывести из тумана. А стало быть, не должен ли сейчас принять ее такой, какой они прямо — при всех смягчающих уловках — ему показали? От самого этого вопроса, позволим себе добавить, его охватило чувство одиночества и пронзило холодом. Во всем этом было что-то нелепое, тягостное, но Чэд и мадам де Вионе могли, по крайней мере, утешиться, поговорив друг с другом. А с кем говорить ему — разве только, как всегда, почти на любой стадии, с Марией? Он предвидел: ему снова нужна будет Мария Гостри, хотя не станем отрицать, чуть побаивался ее. «А что, собственно, — хотелось бы знать — вы предполагали?» Он признал наконец, что все это время ничего не предполагал. Воистину, воистину все его усилия оказались тщетны! Теперь он чего только не предполагал.
Часть 12
XXXII
Он вряд ли мог сказать, что твердо ждал этого в предшествующие часы; тем не менее когда позже утром — но не позже десяти, когда он спускался из номера, — увидел, что при его приближении консьерж протягивает ему petit bleu,[108] прибывшее после доставки почты, сначала он счел это за первый знак послесловия. Он тотчас поймал себя на мысли, и без того ни на минуту его не покидавшей, что это Чэд скорее всего подает ему ранний знак и что тут непременно он и должен быть. Он настолько считал это само собой разумеющимся, что вскрыл petit bleu прямо там, где стоял — на прохладном сквознячке, гулявшем под porte-cochère, — движимый любопытством, как его молодой друг проявит себя в подобных обстоятельствах. Любопытство его, однако, было более чем вознаграждено. Письмецо, чей клейкий край он оборвал, не взглянув на обратный адрес, оказалось не от Чэда, а от той, чье послание он в данном случае ставил еще выше. Выше или ниже, но он тут же отправился в ближайшую телеграфную контору — в большую контору на бульваре Гусманн — с поспешностью, почти выдававшей страх перед опасностью промедления, Возможно, его подгоняло ощущение, что, не пойди он гуда прежде, чем обдумает все последствия этого шага, то не пойдет вообще. Во всяком случае, опустив руку в нижний карман пиджака, который обычно надевал по утрам, он скорее нежно, чем с раздражением, теребил голубой листок. На бульваре он написал ответ, такое же petit bleu, составив его очень быстро, отчасти под влиянием обстановки, отчасти же потому, что, как и мадам де Вионе в своем послании, ограничился минимумом слов. Она просила его — коль скоро он сможет оказать ей эту величайшую любезность — навестить ее вечером в половине десятого, и он ответил, как если бы это ничего ему не стоило, что явится в назначенный час. Под ее письмом стояла еще строка, в которой мадам де Вионе добавляла, что готова, если он предпочитает, встретиться в любом угодном ему месте и в любой удобный для него час; но Стрезер оставил постскриптум без внимания, чувствуя, что, коль скоро принял решение, лучше встретиться там, где получал от их встреч большое удовольствие. Возможно, лучше было вообще не встречаться — такая мысль среди прочих мелькнула у него в голове после того, как он закончил, но еще не бросил письмо в ящик; возможно, лучше вообще ни с кем не встречаться; возможно, лучше покончить с этим сейчас и навсегда, оставив все как есть, поскольку, без сомнения, ничего исправить уже нельзя, и податься восвояси — домой, если считать, что у него еще оставался дом. Несколько мгновений он испытывал острое желание поступить именно так, и если в конце концов все же опустил письмо, то, пожалуй, потому, что само место оказывало на него давление.
