Пэлем Вудхауз - Том 1. Дживс и Вустер
— Я? Да я их знаю с детства.
Бинго с громким стуком сбросил ноги со спинки кровати.
— Ты хочешь сказать, что давно знаком с леди Синтией?
— Конечно. Мне еще семи лет не было, когда мы повстречались.
— Ну и ну! — воскликнул он и в первый раз в жизни взглянул на меня чуть ли не с уважением. Он даже поперхнулся дымом от волнения. — Я люблю эту девушку, Берти, — прокашлявшись, объявил он.
— Что ж, она очень славная.
Он бросил на меня гневный взгляд.
— Как ты можешь говорить о ней таким обыденным тоном! Она — ангел. Ангел! Она ничего не говорила про меня во время обеда?
— Говорила.
— И что же она сказала?
— Я запомнил одну ее фразу. Она сказала, что считает тебя красавцем.
Бинго в экстазе закрыл глаза. Потом взял в руки блокнот.
— А теперь проваливай, старина, будь другом, — сказал он, и лицо его приняло отсутствующее выражение. — Мне нужно кое-что написать.
— Написать?
— Стихи, если тебе непременно нужно знать. Господи, я бы все отдал, — с горечью сказал Бинго, — чтобы ее звали не Синтия, а как-то иначе. Просто рехнешься, пока подберешь рифму. Как бы я развернулся, если бы ее звали Джейн!
На следующий день, когда за окном сияло раннее утро, а я еще лежал в постели, жмурясь от блеска солнечных лучей на туалетном столике, и поджидал Дживса с утренним чаем, что-то тяжелое плюхнулось мне на ноги, и голос Бинго оскорбил мой слух. Бездельник, как видно, поднялся ни свет, ни заря.
— Выметайся, — сказал я. — Оставь меня в покое. Я не в состоянии никого видеть, пока не выпью чаю.
— Если Синтия смеется, — сказал Бинго, — голубеют небеса; как алмаз, блестит роса; вторит соловьиной трели свист пастушеской свирели, если Синтия смеется. — Он откашлялся и переключился на вторую передачу. — Если Синтия грустит…
— Что за чушь ты несешь?
— Это стихотворение, я написал его прошлой ночью для Синтии. Хочешь послушать дальше?
— Не хочу!
— Не хочешь?
— Нет. Я еще не пил чай.
В эту секунду вошел Дживс, и я с радостным криком принял из его рук чашку с животворным напитком. После нескольких глотков я взглянул на окружающий мир более благосклонно. Даже Бинго уже не так сильно осквернял пейзаж. После первой чашки я ощутил себя другим человеком и не только позволил дурню дочитать до конца его чертову ахинею, но даже раскритиковал рифмовку четвертой строчки пятого стиха. Мы все еще препирались по этому поводу, когда дверь распахнулась, и в комнату ввалились Клод и Юстас. Вот что меня убивает в сельских нравах: в такую несусветную рань жизнь в доме уже бьет ключом. Мне доводилось гостить в загородных домах, где хозяева регулярно вторгались в мои безгрешные сны в шесть тридцать утра и предлагали сбегать на озеро искупаться. Слава Богу, что в Твинг-Холле меня хорошо знают и дают спокойно позавтракать в постели.
Близнецы явно были рады меня видеть.
— Берти, старичок! — воскликнул Клод.
— Молодчина! — воскликнул Юстас. — Преподобный сказал нам, что ты приехал. Так и знал, что мое письмо тебя расшевелит.
— Можешь всегда смело ставить на Берти, — сказал Клод. — Спортсмен до мозга костей. Ну как, Бинго тебе уже все рассказал?
— Ни единого слова. Он…
— Мы обсуждали другую тему, — поспешно перебил меня Бинго.
Клод ухватил с подноса последний кусок хлеба с маслом, а Юстас налил себе чашку чая.
— Дело вот в чем, Берти, — сказал Юстас, поудобнее устраиваясь в кресле. — Ты уже знаешь из письма, что в этом Богом забытом месте нас здесь девять несчастных, мы готовимся к экзаменам под началом Хеппенстола. Конечно, приятно потеть над латынью и греческим, когда жара градусов под сорок в тени, но иногда человеку нужно расслабиться. А в этой дыре, как на грех, нет никаких условий для культурного отдыха. Так вот, у Стеглза родилась идея. Стеглз тоже из нашей группы и, между нами, довольно мерзкий тип. Но нужно отдать ему должное — это была его идея.
— Какая идея?
— Ты ведь знаешь, сколько в здешних краях священников. В радиусе шести миль больше десяти деревушек, в каждой деревушке — своя церковь, в каждой церкви по приходскому священнику, и по воскресеньям все они произносят проповеди. На следующей неделе — в воскресенье, двадцать третьего августа — мы открываем тотализатор и проводим гандикап местных проповедников. Принимать ставки будет Стеглз. Продолжительность проповеди каждого из священников будет засекаться доверенным судьей-хронометристом, и выигрывает тот, кто прочтет самую длинную проповедь. Ты получил программу скачек?
— Я ни черта в ней не понял.
— Ну и болван: там же указаны форы и текущие ставки для каждого из участников. Если у тебя нет программы под рукой, вот тебе еще одна. Взгляни на нее внимательно. Тут все разжевано. Дживс, дружище, не хотите попытать счастья?
— Сэр? — спросил Дживс: он только что вплыл в спальню с моим завтраком.
Клод объяснил ему схему. Дживс, как всегда, все моментально понял, но в ответ лишь отечески улыбнулся.
— Спасибо, сэр, пожалуй, нет.
— Но ты-то примешь участие, Берти? — спросил Клод, запихивая в рот булочку с беконом. — Просмотрел список? Теперь скажи: ты ничего особенного не заметил?
Разумеется, заметил. Сразу же, едва взглянул.
— Это же верная победа старины Хеппенстола, — сказал я. — На блюдечке, и с бесплатной доставкой. В здешней округе нет ни одного проповедника, кто бы мог дать ему восемь минут форы. Ваш приятель Стеглз, я вижу, просто осел, если оценил его шансы подобным образом. Когда я занимался с Хеппенстолом перед поступлением в Оксфорд, он редко говорил в церкви меньше получаса, а его коронная проповедь на тему «О любви к ближнему» длилась по крайней мере сорок пять минут. Он что, утратил былой пыл?
— Ничего он не утратил, — сказал Юстас. — Расскажи ему, Клод, как все вышло.
— Значит, так, — сказал Клод, — в первое воскресенье, как мы приехали в Твинг, мы пошли в здешнюю церковь, и Хеппенстол произнес проповедь, которая не длилась и двадцати минут. А дело вот в чем. Стеглз не обратил внимания, да и сам преподобный сперва не заметил, но мы с Юстасом видели, как по пути на кафедру он выронил из папки с текстом проповеди несколько страниц. Потом он, конечно, обнаружил брешь, на секунду запнулся, но быстро нашелся и дочитал проповедь до конца. Вот почему у Стеглза сложилось впечатление, будто двадцать минут — это его предел. В следующее воскресенье мы прослушали Такера и Старки, оба разливались соловьем больше тридцати пяти минут, и Стеглз составил программу скачек в том виде, в каком ты ее видишь. Ты непременно должен участвовать, Берти. Беда в том, что я сейчас на мели, у Юстаса ни гроша за душой, и у Бинго в кармане пусто, поэтому тебе придется выступить в качестве спонсора нашего синдиката. И не надо, пожалуйста, корчить такую физиономию! Это же верное дело, осталось лишь нагнуться и подобрать наши денежки. Ладно, нам пора. Подумай, и к вечеру позвони мне. И если ты нас подведешь, Берти, мое кузенское проклятие да падет… Идем, Клод.
Чем дольше я размышлял, тем больше мне эта затея нравилась.
— Ну как, не соблазнились, Дживс? — спросил я.
Дживс ласково улыбнулся и выплыл из комнаты.
— Дживс напрочь лишен спортивного азарта, — заключил Бинго.
— Зато я не лишен. И готов участвовать. Клод прав — деньги, можно сказать, сами плывут в руки.
— Вот и молодец! — воскликнул Бинго. — Теперь и для меня забрезжил свет в конце тоннеля. Скажем, я ставлю десятку на Хеппенстола и выигрываю. Тогда я смогу поставить через две недели на Белую Стрелу в двухчасовом забеге в Гатувике. Получаю выигрыш и ставлю все на Выхухоль в забеге час тридцать в Льюисе. Выигрываю кругленькую сумму, с которой отправляюсь десятого сентября в Александра-Парк, где мне обещали шепнуть на ухо стопроцентный верняк.
Это напоминало «Быстрый и надежный способ заработать миллион фунтов».
— А уж тогда, — продолжал Бинго, — я могу смело идти к дяде. Ведь он большой сноб, и когда узнает, что я беру в жены графскую дочь…
— Послушай, старик, — не выдержал я, — тебе не кажется, что ты несколько опережаешь события?
— Нет, отчего же. Конечно, окончательно еще ничего не решено, но она призналась, что я ей нравлюсь
— Что?!
— Она сказала, что ее привлекают самостоятельные, мужественные, красивые мужчины, при этом спортивные, деятельные, обладающие сильным характером и честолюбием.
— Ради всего святого, проваливай, — сказал я. — Дай мне спокойно доесть яичницу.
Встав с постели, я сразу же поскакал к телефону и велел Юстасу прервать на время свои штудии и срочно поставить на твингского рысака — по десятке за каждого члена синдиката. После обеда Юстас позвонил мне и доложил, что сделал все, как я сказал, причем по более выгодной ставке семь к одному: расценки повысились по причине слухов из хорошо осведомленных кругов, что преподобный подвержен сенной лихорадке и сильно рискует, совершая утренние прогулки по цветущему лугу. В воскресенье утром я убедился, что мы на верном пути: старина Хеппенстол закусил удила и выдал на гора тридцатишестиминутный монолог «О вреде суеверий». Во время проповеди я сидел рядом со Стеглзом и заметил, что он побледнел. Стеглз был недомерок с крысиной мородочкой и бегающими глазками, весьма недоверчивый тип. Не успели мы выйти из церкви, как Стеглз официально заявил, что впредь ставки на преподобного Хеппенстола будут приниматься из расчета пятнадцать к восьми, и с раздражением добавил, что не мешало бы обратить внимание «Жокей клуба[122]» на такой подозрительный разброс в результатах, хотя теперь, конечно, уже ничего не докажешь. Такая грабительская ставка мгновенно охладила пыл игроков — ясно было, что большие денежки нам тут не светят. Наступило затишье, но во вторник после обеда, когда я прогуливался перед домом с сигаретой, к крыльцу подкатили на велосипедах Клод и Юстас, и я сразу понял: им не терпится сообщить важные новости.
