Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 9
Курбский. Подожди…
Шибанов. Андрей Михайлович, как бы городской воевода не вернулся с объезда…
Курбский. Мне еще и Мишку Новодворского бояться! На кол его велю посадить! Я еще владыка в Ливонии…
Козлов. Велеть-то велишь, а сажать будем мы, что ли, с Шибановым? Только всего твоего войску и осталось…
Шибанов (Козлову). Воевода Новодворский, знаешь ты, вредный человек, – не дал нам подвод и коней! Врет, кони и подводы у него есть. А сам тайно в Москву нарочного погнал, сказать, что князь-де неведомо куда хочет отъехать с семьей и рухлядью.[184]
Козлов. Знаю… (Курбскому.) Не ошибся ли ты, Андрей Михайлович? Надо ли было тебе войско подводить под сабли гетмана Радзивилла?[185] Не лучше ли было, соединясь с ним, идти прямо на Москву – ссаживать царя, покуда тот стоял под Полоцком? А ты бежал от своей же силы…
Курбский. Не тебе меня учить, дурак! Ставленников да блюдолизов царя Ивана у меня в войске была половина. Под польские сабли им и дорога. Войско было негодное. Любой король или курфюрст[186] мне войско даст… Не хотелось бы только приходить в польский стан одвуконь, с одной сумой переметной. Не так надо Курбскому отъезжать от московского царя… (Шибанову.) Достань мне людей ратных, лошадей, телег под рухлядь… Достань тотчас… Велю…
Шибанов. Поздно, Андрей Михайлович.
Козлов. Чего стыдишься бежать одвуконь!.. В Литве и Польше вельможи между собой тебя не Курбским зовут, но величают великим князем Ярославским… А в Москве царь Иван, вернувшись из-под Полоцка, великих-то князей стал за седые бороды хватать…
Курбский. Лев-кровоядец! Пузырь, раздутый яростью! Скудоумец многоречивый! Посадский царек! Вишь – Москва ему тесна! Нужно ему великое царство! Уделы наши ему нужны, богом данные. Род Курбских – от святого князя Ростислава Мономаховича, стол наш в граде Ярославле был и пребудет вовеки… Он меня, что ли, как собаку хочет согнать? Не верю тебе, Юрий Всеволодович, не пошатнуть Ивану с конюхами своими, с посадскими да безродными людишками вековые столпы – князей Мстиславских род, и Шуйских род великий, и Оболенских, и Репниных, и Воротынских… О нас летописи глаголют. Царство Иваново, как марево в пустыне, как прелесть бесовская, развеется и будет местом пустым, лишь ветер подует с запада…
Козлов. А покуда для тебя уж кол поставлен на Красной площади, Андрей Михайлович…
Шибанов. Решайся, князюшка…
Курбский. Холопы! Живот мой заботитесь спасти… А царь Иван, развалясь за яствами да чашами, уж посмеется, ехидна, над убогим бегством моим… Блюдолизы меня трусом и собакой назовут… Царский шут, взлезши на шута верхом да погоняя его по заду пузырем с горохом, закричит, что-де то князь Курбский от тебя отъезжает… Этого хотите? Ох, стыд! Ох, мука!.. (Шибанову.) Ступай, разбуди княгиню, пусть придет сюда с детьми.
Шибанов. Свет мой, князюшка, не надо…
Курбский. Ступай, ступай… Не могу уехать, не благословя детей.
Шибанов. Будь так… (Уходит тем же ходом – в боковую дверцу.)
Курбский (Козлову). Я написал эпистолию царю Ивану…[187] Пусть не смех – желчь выступит на устах его… Будет ему больно… Схватится царапать писалом своим ответ, – знаю, знаю, – да со злости нагородит нелепицу на позор всему свету… С кем отослать эпистолию?
Козлов. Пошли Шибанова, он смел, передаст письмо царю в руки.[188]
Курбский. Жаль верного раба, замучают в Москве.
Козлов. На то и раб, чтоб за господина принять муки.
Из боковой дверцы выходят Шибанов, княгиня Авдотья и два мальчика.
Авдотья. Батюшка ты мой! Чего ж ты среди ночи-то на ветру стоишь? Да в чужой шапке… Ай беда какая? (Увидела в глубине трупы, вскрикнула.) Ой, господи помилуй!
Курбский. Тихо, тихо… Беда большая, Авдотья… Государь опалился на меня… Отъезжаю от его службы…
Авдотья. Хорошо, батюшка… Отъезжай, батюшка… Тебе, чай, виднее…
Курбский. Еду одвуконь… Тебя и детей взять с собой не могу…
Авдотья. Хорошо, батюшка… Ты бы у нас жив-то был…
Курбский. Авдотья, мы с тобой пожили, слава богу… В чем виноват – прости…
Она было заголосила.
Тихо, тихо. Буде заточат тебя в монастырь – претерпи, ешь хлеб черствый, муки телесные прими, пострадай уж за весь род наш…
Авдотья. Хорошо, батюшка, исполню, как ты сказал…
Курбский. Сыновей береги больше своей души. Заставят их отречься от меня, проклясть отца, – пусть проклянут… Этот грех им простится, лишь бы живы были…
Авдотья. Да что ты говоришь-то! Да страсти-то!..
Курбский. Не вечно царствие царя Ивана… Три короля поднялись на него в защиту Ливонского ордена… Скоро, скоро конец варварскому царству московскому. Подведи сыновей…
Авдотья (подводит мальчиков). Ванюшка, касатик, стань на коленочки, попроси у батюшки благо-словеньица.
Ваня. Родной батюшка, прошу у вас родительского благословеньица…
Авдотья. И ты, меньшенький, на коленочки встань, лапушка, Андрюшенька…
Курбский (обнимает, крестит сыновей. Вытирает глаза). Бог вам поможет… Помните отеческое благословение, – будут вас гнать и терзать, пойдете вы босы и голы, помните: вы – князя Курбского сыновья и враг у вас один – царь Иван. (Шибанову:) Василий, стань под благословение…
Шибанов кидается перед ним на колени.
Благословляю тебя, нелукавый раб, поспеши к царю Ивану в Москву и в руки самому отдай сию эпистолию… (Передает ему свиток.) Да письмецо вот это передашь тайно княгине Ефросинье Старицкой и поклон… (Передает другой свиток.) Сначала – письмо княгине, потом – царю эпистолию, ибо будет тебе тяжко.
Шибанов. Будь спокоен, князюшка, исполню твою волю…
Козлов. Князь Андрей, пора…
Курбский. Ступайте, дети, господь вас храни…
Авдотья. Батюшка, перекрести уж ты и меня…
Курбский. Прощай, жена… Прости, бога ради…
В ворота резкий стук. Козлов кидается к воротам и глядит в щель.
Козлов. Воевода!..
Курбский (махает руками на жену и детей). Идите, идите… Проворнее…
Авдотья с детьми спешит к железной двери. Снова стук в ворота.
Голос Новодворского. Стража… Отворяй…
Курбский (Козлову). С ним – ратники?
Козлов. Нет… Один…
Курбский. Отвори…
Козлов отворяет ворота. Входит воевода Новодворский.
Новодворский (Козлову). Ты что за человек? (Шибанову.) А ты кто?.. А, княжий холоп… (Увидел Курбского.) И князь здесь… Чего не спишь-то, Андрей Михайлович? Под воротами будто бы тебе не место… За город – я государю отвечаю… А ты – лежи на лавке, отдыхай после бранных трудов. (Засмеялся.) Ничего, и на старуху бывает проруха… Хоть ты и великого роду и вельми преславный воевода, а наперед помни: идешь в поход – не вози ратников в санях вповалку, ратник – не пьяная баба на масленицу… Растянул обоз на десять верст, пушки – в санях, под рогожами, и оружие в сено попрятано, и пищали не заряжены… Эх, великородные! Тебя так ленивый не побьет… Пойдем, князь, пойдем – медку выпьем, коли не спится в такую ночь… Тьма проклятая, зги не видать… Поехал в объезд – в какой-то овраг нечистый меня занес, конь ноги сломал, стремянный убился… Эй, стражники! Надо людей из оврага выручить… (Увидел трупы, быстро оглянулся, попятился, берясь за саблю.) А-а! Вот вы здесь по каким делам… Грех-то какой! (Кричит.) Стража!
Курбский. Кончай его!
Шибанов с ножом, Козлов с саблей кидаются на воеводу, который отбивается саблей.
Холоп царский, черная кость, собака! (Ударяет воеводу кистенем.)
Воевода падает.
Открывай ворота…
Картина седьмая
Спальня царицы Марьи Темрюковны. Кровать с высокими перинами, покрытая тканным жемчугом покрывалом. Поставцы[189] с золотой посудой, кованые сундуки и ларцы из рыбьего зуба. На раскладном стуле сидит Марья Темрюковна в домашнем русском платье. Девушка, стоя за ее спиной, медленно чешет ей волосы. Марья Темрюковна перебирает струны восточного инструмента – тар. На ковре на полу сидят девушки и поют.
Девушки.
Ты стучи, трещи, лют мороз,
Ты крути, мети злой метелицей.
По лесам звери попрятались,
Галочье, вороночье понахохлилось,
Стары люди на печи кряхтят.
Одной девице не холодно.
Красной девице мороз – не мороз,
Снега белые расступаются,
Буйны ветры преклоняются,
Душа-девица свово ладу ждет.
Быстро входит Михаил Темрюкович. Он бледен, дорогая шуба на нем накинута на одно плечо. Марья Темрюковна, оставив струны, вскрикивает.
