Юрий Рытхэу - Сон в начале тумана
Насчет кредита решили сами – взяли и купили необходимое в Номе с помощью Джона Макленнана. Продовольствие взяли из стада Армагиргина… Но как жить дальше? Бочкаревские банды движутся на полуостров, а на помощь со стороны Камчатки надежды нет. Остается только ждать… Ждать и вести борьбу. И прежде всего – очистить побережье и тундру от подозрительных элементов и явных эксплуататоров. Начало положено: Карпентер выселен на Аляску, арестован Армагиргин, Джон Макленнан… Да, с канадцем придется повозиться. Странный тип… И надо обязательно разыскать Ильмоча и заставить поделиться оленьим мясом с береговым населением. А весной организовать охоту так, чтобы обеспечить людей продовольствием на зиму… И открыть бы хоть маленькие лечебные пункты!
Бычков поглядел на нарту Драбкина и попросил своего каюра затормозить. Остановились все упряжки. Бычков соскочил с нарты и подошел к канадцу.
– Я хочу ехать с вами, – сказал он по-чукотски.
– Тяжело будет собакам, – ответил Джон.
– Я буду править, – сказал Бычков.
Он заговорил по-русски с Драбкиным. Милиционер кивал головой и часто повторял:
– Да-да… Да-да…
Остальные слова Джон не разобрал.
Бычков уселся рядом и тронул собак.
16Баня была выстроена недалеко от школьного здания и представляла сооружение из плавниковых бревен. Она была с плоской крышей и маленьким подслеповатым окошечком.
Драбкин повел туда Джона Маклеинана мимо высыпавших на улицу и любопытствующих уэленцев. Широкая низкая дверь бани была обита старыми оленьими шкурами. На двери висел огромный амбарный замок. Драбкин дернул его, и он открылся без ключа.
В комнате было полутемно. В глубине различались полки, уходящие к низкому потолку, а пол окном горел большой каменный жирник. На разостланной оленьей постели возлежал Армагиргин. Приглядевшись, Джон увидел двух женщин, сидящих на корточках по обе стороны жирника. У каждой на колениях лежало шитье.
– Еттык, – поздоровался Армагиргин. – Какомэй, Сон!
– Тыетык, – ответил Джон и прошел в глубину, усаживаясь на свободный конец оленьей шкуры.
Драбкин ушел, прогремев в дверях замком.
– И тебя в сумеречный дом? – спросил Армагиргин.
Джон молча кивнул.
– За что же? Ты не владел островом, – заметил старик.
– Скажут, наверное, за что, – ответил Джон.
– И не торговал, – продолжал перечислять Армагиргин, – только жил по-нашему. Разве это вина? И что такое вина?
Джону не хотелось вступать в разговор со стариком, и он ответил:
– Все, что надо, – обо всем скажут. И о вине тоже. Человек часто и не чувствует собственной вины, пока ему не покажут, каков он.
– Это ты верно сказал, – подхватил Армагиргин. – Мне казалось, я живу правильно. И люди, которые жили вокруг меня, тоже считали, что моя жизнь такая, как надо. И вот пришли большевики и сказали: плохо живешь, старик. Не отдаешь своего богатства бедным людям, общаешься с богами. Это нехорошо. Значит, вина зависит от того, откуда посмотреть.
– А ты считаешь: правильно жил? – спросил Джон, против воли втягиваясь в разговор. – Что ездил верхом на людях и равнодушно смотрел, как в береговых селениях с голоду гибли люди?
– Свыше мне было велено сесть верхом на человека, – таинтсвенным шепотом отвечал Армагиргин. – Боги настояли. Может быть, я сам этого не хотел. Но разве можно ослушаться богов? А то, что люди гибли от голода, это не моя вина. Прежде всего – вина самого человека. Когда я чувствовал, что люди зря страдают, я помогал им. Это все могут сказать.
– А что же боги не могут вызволить тебя из сумеречного дома? – язвительно спросил Джон.
– Зачем их беспокоить по такому ничтожному поводу, – ответил Армагиргин. – Сам выйду, когда надоест.
Джон с интересом посмотрел в лицо старику. В глазах горел хитрый огонек. Армагиргин был тщедушен, и неизвестно, на чем держалась его неограниченная власть над островными жителями.
Беседа неожиданно оборвалась грохотом замка. В баню опять вошел Драбкин и позвал Джона:
– Макленнан – на волю!
Джон вышел и зажмурился от яркого света: действительно сумеречный дом эта баня! Стоял пасмурный день, но Джону показалось, что он вышел на солнце. Его ослепил яркий отсвет свободы, того неосязаемого, но дорогого человеческого достояния, которое уже не принадлежало ему целиком.
Драбкин повел Макленнана в знакомое здание школы Совета. В комнате сидели Тэгрынкеу, Бычков и еще какие-то незнакомые русские и чукчи. Чуть поодаль курил свою короткую трубочку Гэмалькот. На столе Джон заметил большую жестяную миску с мясом и эмалированную кружку с чаем.
– Етти, Сон, – неожиданно дружелюбно поздоровался с Джоном Тэгрынкеу и показал на еду: – Подкрепись.
Джон ел, а люди в комнате занимались своими, делами, разговаривали, даже о чем-то спорили, лишь изредка поглядывая на жующего Джона. А он ел и размышлял о том, что дело его не так уж плохо, если так хорошо кормят и вдобавок обращаются вежливо.
Тэгрынкеу вдруг сказал:
– Когда я сидел в американском сумеречном доме, еды было совсем мало, да и охранник все время кричал и топал ногами…
Джон выпил кружку хорошо заваренного чая и только тогда отставил ее в сторону, когда Тэгрынкеу подсел к нему. Подошли и другие. Только один Гэмалькот оставался в стороне и сидел с таким же невозмутимым видом с самого начала.
Алексей Бычков сначала попытался поговорить по-чукотски, но это у него плохо получалось, поэтому Тэгрынкеу после него переводил на чукотский язык.
– Несмотря на арест, Революционный Совет не считает вас, мистер Макленнан, врагом революции. – Тэгрынкеу переводил свободно, иногда опережая Бычкова и явно много прибавляя от себя. – Мы все хорошо знаем, какое добро ты сделал маленькому селению Энмын, помним, как в прошлом году помог Совету приобрести товары на Аляскинском берегу и вызволил меня из американского сумеречного дома. Но мы солдаты революции и ведем беспощадную борьбу против богатых людей. Я знаю, что ты не так богат, а можно сказать – даже беден. Не сердись на меня, но бумагу на арест написал я. Вот как это получилось…
Бычков замолчал, а Тэгрынкеу продолжал на чукотском языке:
– В нашем Совете с помощью уполномоченного Камчатского губревкома было решено: всех иностранцев, особенно торговцев, выселить. Надо было убрать и тех, кто явно сопротивлялся новой жизни. Правда, богатеев мы решили до поры до времени не трогать, может, пригодятся – и правильно сделали: если бы не Армагиргин и его островное стадо, северное побережье уже было бы покрыто трупами умерших от голода. И тебя решили не трогать: знали твою жизнь, твои думы… Надеялись даже, что будешь нам помогать. И первое время было действительно так: вспомни, как мы ездили за товарами в Ном. Я тогда очень сильно радовался, что ты с нами, потому что революция – это не только для русских, чукчей и эскимосов, но и для канадцев, норвежцев и всех народов мира. Так говорил Ленин. Правда?
Тэгрынкеу повернулся к Бычкову, и тот в знак одобрения молча кивнул.
– Но ты отказался послать своих детей учиться грамоте и ничем не помог школе. Этого никто из нас не может понять. А энмынцы все время смотрят на тебя, оглядываются на тебя, что ты скажешь, как ты посмотришь. И раз что-то не одобряешь – им кажется, что и они не должны этого делать. Трудно нашему Антону Кравченко работать так. Поэтому мы и решили тебя арестовать и увезти из Энмына, чтобы люди без помех могли понять, что им нужно делать в новой жизни. Я думаю, что ты все понимаешь и не держишь зла в сердце.
Тэгрынкеу замолчал и вопросительно посмотрел на уполномоченного Ревкома. Перед Бычковым лежал дневник Джона Макленнана и проект обращения в Лигу Наций.
– Надо вот еще что добавить, – сказал Бычков. – Мы внимательно изучили ваши бумаги и видим, что ваши взгляды резко расходятся с целями пролетарской революции. И ваши рассуждения и проекты обращения в Лигу Наций – это, извините, мелкобуржуазные иллюзии…
На этом месте переводивший Тэгрынкеу запнулся.
– Это мне трудно перевести, – смущенно сказал он.
– Ну, скажи, что его дневник и обращение в Лигу Наций – это несерьезные дела. Главное – это делать жизнь своими руками. Я надеюсь, что он понимает, что это такое, если жизнь научила его чему-нибудь. И поэтому по решению Ревкома и Совета мы пока подержим его здесь и запросим Облнарревком.
– Можно мне что-нибудь сказать? – попросил Джон.
Тэгрынкеу кивнул.
– Во-первых, я решительно протестую против обвинений в том, что я оказываю сопротивление новой власти. Мне нет никакого дела до большевиков, капиталистов, анархистов… Это меня не интересует. Меня интересует жизнь чукчей, их спокойствие и возможность выжить в этом мире. Ну, хорошо, если у вас добрые намерения, можете попытаться. Я стою в стороне и пока никакого вреда в ваших упражнениях не вижу. Разве только то, что вместо промысла морского зверя энмынские охотники собирали плавник для школы. Может быть, действительно я мешаю работе вашего представителя Антона Кравченко, если назвать помехой то, что он жил в моем жилище, ел добытое мной. Но я категорически протестую против лишения меня свободы, против того, что вы оторвали меня от семьи и детей, поставив их в трудное, возможно, безвыходное положение. Я прошу власти вернуть мне свободу и воссоединить с семьей…
